В ту ночь в хате Коляды допоздна светились окна. Как ни утомила раненого Андрея многокилометровая дорога на арбе с сеном, до третьих петухов рассказывал он родным о своем боевом пути. А путь тот, как и всех его ровесников, был тернистым и крутым. Он начался уже на второй день войны, когда вместе с однокурсниками филолог Коляда подал в партийный комитет заявление с просьбой послать его на фронт. Просьбу удовлетворили, и через несколько дней из добровольцев был сформирован батальон. Одетые в серые солдатские шинели, юноши прямо из университетских аудиторий разошлись по путаным дорогам войны. Печально смотрел им вслед Тарас с гранитного постамента, смотрел и благословлял на великое ратное дело.
Укомплектованный кадровыми командирами, батальон отправился на учения в сосновые леса, за Дарницу. Нелегко приходилось вчерашним студентам овладевать наукой ненависти. Но в самые тяжелые минуты среди них всегда появлялся комиссар Горовой. Простой, чуткий, смелый, он умел подбадривать комсомолию. Недаром же полюбили его бойцы.
В середине июля коммунистический истребительный батальон был отправлен на передовую. Темной дождливой ночью под прикрытием огня наших артиллеристов добровольцы перешли линию фронта. С того момента и начался тяжкий рейд батальона по вражеским тылам.
Бойцы взрывали мосты и железные дороги, выводили из строя коммуникации, уничтожали вражеские гарнизоны в селах, поднимали народ на борьбу с фашистами. Каждую неделю аэропланы с красными звездами на крыльях в условленных местах сбрасывали на парашютах для смельчаков медикаменты, оружие, газеты. Так прошел месяц. И вдруг в первых числах августа связь с Большой землей оборвалась. Напрасно ждали самолетов неделю, другую - ни один больше не появлялся. Выполнив боевое задание, командир батальона решил прорываться назад, к фронту. Только где фронт? Никто не знал. Глухими дорогами пробирался отряд на восток. Чем дальше шли, тем тяжелее становился их путь. В сентябре начались холодные обложные дожди, а бойцы были одеты в поношенную летнюю одежду и почти все разуты. К тому же давал себя чувствовать голод. Давно уже опустели солдатские карманы, были вытряхнуты последние крохи хлеба, последние щепотки табака. Питаться часто приходилось лишь сырыми буряками да початками кукурузы. С каждым днем люди все больше слабели. Вот тогда и пригодились литературные способности Андрея.
Упадут, бывало, на привале бойцы как мертвые. Кажется, нет на свете силы, которая могла бы поднять их на ноги. А Коляда прислонится к дереву и начнет читать свои незамысловатые стихи. Сначала друзья слушают его молча, а там, глядишь, приподнимется кто-нибудь - и к поэту:
- Ты бы немного громче, Андрейка.
Читал юноша о своих ясных мечтах, и, наверное, видели в те минуты бойцы и луга в весеннем цветении, и дивчину с тугими, как перевясла, косами, и сгорбленную мать, что каждый вечер выходит за ворота высматривать на дороге сына. И так растревожит Андрей небалованные солдатские души, что проясняются улыбками суровые, небритые лица, а в глазах появляются стальные отблески. Без команды встают бойцы, без команды идут в новые походы, чтобы схватиться с фашистами. В одном из боев погиб командир батальона. После боя комиссар Горовой, принявший командование, собрал в перелеске всех бойцов и сказал:
- Больше месяца смотрите вы, хлопцы, в глаза смерти. И не вам ее бояться. Но, как коммунист, я должен сказать: не пробиться нашему маленькому отряду через вражеские заслоны. А вот если объединить нам вокруг себя тех людей, которые сейчас в одиночку и группами пробираются к фронту, тогда не страшны нам никакие преграды, пройдем вражескими тылами, как нож сквозь масло.
С той поры в истребительный батальон стали вливаться десятки новых бойцов. Были среди них солдаты и командиры, попавшие в окружение, местные советские и партийные работники и рядовые честные труженики. Многим приходилось добывать себе оружие прямо в бою.
Группа Горового, хотя и медленно, но упорно продвигалась на восток.
- Сколько горя выпало на долю наших людей, ничем не измерить, - продолжал Андрей свой рассказ, и старики, принесшие его в родную хату, качали в знак согласия головами. - Всюду по нашей земле только смерть, кровь, слезы… Скорей бы мне на ноги подняться! Но большевики, и будучи прикованы к постели, должны вести борьбу. Не так ли говорил наш земляк Николай Островский, вспомни.
Вскоре хлопцы всерьез начали готовиться к борьбе.
Андрей, лежа с закрытыми глазами, диктовал стихи, а Петро старательно записывал их.
Голый ветер тужит на руинах,
Край, врагом истерзанный, лежит.
Мать мертва, но все сжимает сына,
Кровь ее из раны не бежит.
Средь пожарищ черных после боя
Тишина скупые слезы льет.
Страшный вихрь войны унес с собою
Жизнь людей, их радость и жилье.
Под стихотворением приписали: "Товарищ! Если тебе дорога свобода, если тебе ненавистны гитлеровские убийцы, перепиши эту листовку в трех экземплярах и передай своим знакомым. Этим ты приблизишь победу над врагом".
Потом Петро по просьбе Андрея, которому ни в чем не мог отказать, разносил листовки по селам, и разлетались они по Украине сотнями и тысячами.
Возможно, Ивченко так и остался бы жить у дяди, но внезапно у Андрея началось воспаление легких. Он тяжело кашлял, слабел, таял с каждым днем как воск. Вот тогда-то и пришло в голову Петру: немедленно пойти в город к известному врачу Копылову и попросить, чтобы он помог двоюродному брату.
IX
Он выбрался из лесистого оврага, вытер красной, как столовый буряк, ладонью пот, выступивший над круто взломленными бровями, и медленно зашагал через поле. Вокруг, до самого леса, раскинулось серое, однообразное поле нескошенных хлебов. Едва не цепляясь за телеграфные столбы, катились мохнатые тучи.
Парень всматривался в даль, протирая глаза задубевшими кулаками, но города так и не видно на горизонте. Перед глазами как-то пугливо дрожали, вытанцовывая диковинный танец, желто-горячие круги, потом они быстро катились прочь и исчезали неизвестно куда. А сверху спускались новые, еще более красочные: зеленые, красные, фиолетовые - и закрывали небосклон. Прерывистое, неспокойное дыхание. Жилы будто ртутью налиты, ни рук, ни ног не поднять. Хоть бы на минуту присесть у дороги, отдохнуть. Однако он упорно шагал по набрякшей земле.
- Что это со мной творится? - спрашивал сам себя и не узнавал собственного голоса.- Не заболел ли, часом?
Заболел… Ведь предупреждал и дядя Федор утром. А откуда он знал? Будто сквозь седую пелену, видел перед собой худое, смуглое от жестоких ветров и летнего солнцепека, похожее на зарумяненный в печке ржаной каравай, лицо дяди. Глаза у него серые, ласковые, так и улыбаются людям. Когда говорит, как-то странно шевелятся его рыжие прокуренные усы.
А что он говорил?
Вслушивается Петро в немую полевую тишину, вспоминает предупреждение старого Коляды.
- Не ходил бы ты, Петро, сегодня в город, - слышится дядин голос. - Погода каверзная, а вид у тебя что-то неважный. Да и кашель твой, прямо скажу, не нравится мне. День-другой переждешь, а там, смотри, и земля подмерзнет, дороги наладятся. Ну, тогда и с богом от порога.
Петро будто и не слышал тех слов. Молча обернул ноги теплыми полотняными портянками, обул сапоги. Разминаясь, прошелся к печке, где хозяйничала тетя.
- Ты, Петро, послушал бы старого: он дело говорит. А для Андрейки мы и тут фельдшера найдем. В соседнем селе, говорят, очень хороший есть. Вы?ходим, не впервой…
Усмехнулся Петро в ответ, не сказал ни слова, потому что догадывался, куда клонят старики, По округе, с Кирпичных Ям, где гитлеровцы держали под открытым небом несколько тысяч советских военнопленных, разнеслась эпидемия тифа. Больше тифа беспокоила стариков весть о карательных экспедициях эсэсовцев, бродивших по селам. Люди гутарили, что где-то за Чепелевкой партизаны генерала Горы пустили под откос пассажирский эшелон с начальниками фашистского штаба. С тех пор почти ежедневно из леса доносился гул канонады. Никто точно не знал, что там творится, только догадывались, что эсэсовцы прочесывают вековые сосновые боры. А еще гутарили, что будто бы к Черногорску теперь ни пройти ни проехать: на всех дорогах немцы устроили засады и каждого расстреливают на месте, не спрашивая даже, кто он и откуда. Петру же нужно было идти в город именно через Чепелевку. Вот старики и беспокоились за племянника.
Все это понимал парень и, чтобы развеять тревогу сердечных родственников, сказал:
- Да вы за меня не беспокойтесь. Я к такой погоде привык. Бывало, с Андреем по снегу босиком гоняли, в прорубях на любом морозе купались, а видите, не взяла никакая хворь. И сейчас не возьмет.
Взвалил на плечи котомку с харчами и подарками, обнял на прощание двоюродного брата и шагнул за порог. Хозяин ему вслед:
- Ну, пусть будет счастливой твоя дорога. А старой передай: с барахлом на тот свет никого не пускают, пусть жадничает поменьше.
На дворе уже рассвело. Где-то на другом конце села захлебывался от злости пес. Порывистый ветер разносил по улице запах жареного лука и паленых кизяков. Петро простился с родственниками и ушел в туман…
Перевалило за полдень, когда он минул Чепелевку. Где-то позади, в глубине векового леса, слышалась пальба. До города оставалось уже не так и далеко. Надвигался вечер.
Шагал парень широко, неторопливо. Хрустела под сапогами тоненькая ледовая корка, давила спину обледенелая котомка. Дорога извивалась среди порыжевших полей и убегала в мутную даль.
Из-за туч на минуту выглянуло солнце, посмотрело кровавым оком на разоренный, опустевший край, заиграло красноватыми отблесками на лужах, покрытых тонкой скорлупой льда, и снова скрылось. Вдали показались крыши домов. Это был город. До первых хат, если идти напрямик, рукой подать - километров пять-шесть осталось.
Петро свернул с полевой дороги и поплелся напрямик. Солнце уже совсем спряталось в пепельно-серую пелену туч, и колючий северный ветер быстро погнал по земле густые сумерки.
Медленно спускался Петро в долину, еще дольше взбирался на косогор. А взобрался - остолбенел: мираж или заблудился? Еще месяц назад, когда он отправлялся в Яновщину, тут темной пропастью зияло глубокое глинище. Вся Зачепиловка - предместье Черногорска - брала здесь глину для обмазывания хат, а теперь от ямы и следа не осталось.
Он обошел глинище вокруг. На промерзлом грунте заметил следы автомобильных колес. Их было много. И все они вели в город.
Вдруг Петру показалось, будто под ногами у него зашевелилась земля. Он испуганно отскочил в сторону. И тут до него донесся протяжный, глухой стон, исходивший откуда-то из глубины, словно сама планета стонала от нестерпимых мук.
От ужаса пот выступил на лбу хлопца. Стон усилился, а земля зашевелилась еще сильнее. Теперь Петро был уверен, что это не бред, не фантазия, а ужасная, потрясающая действительность. С перепугу он вскрикнул и бросился бежать к городу.
- Стой, поганец! - вырос перед ним неожиданно высоченный мужчина в чумарке, подвязанный шерстяным красным поясом. В руках он держал винтовку.
Этого человека Петро не раз видел до войны. Он служил ездовым в ремстройконторе. По-уличному его называли Спотыкачом, потому что когда он ходил, то припадал на левую ногу. Петро удивленно взглянул на него и пошел дальше.
- Кому говорю: стой! Стрелять буду! - И Спотыкач щелкнул затвором.
- Да что с вами, дядько?
- Пес тебе дядька! Пошли со мной!
- Я же не злодей! - закричал Петро.
- А об этом в полиции расскажешь. Ну, иди, иди же, а то так огрею прикладом по казанку, что пойдешь к чертям камыш косить.
Ничего не оставалось делать, как исполнять приказание. Под конвоем Спотыкача брел Ивченко по улицам Черногорска. Хорошо еще, что безлюдно было вокруг, а то хоть у серого глаза одалживай. И все же усталость победила волнение. Ныло все тело, хотелось поскорее упасть на землю, и, казалось, ему было все равно, куда поведет Спотыкач. Только в ушах все стоял загадочный, приглушенный стон из-под земли.
Добрались до центра. Было уже совсем темно. Даже с первого взгляда Петро заметил, как неузнаваемо изменился перекресток. На здании универмага висело огромнейшее полотнище с паукообразным черным знаком. Возле дома, в окнах которого горел свет, выстукивая железными подковами, ходил с автоматом на груди немецкий часовой. Раньше здесь был горком партии.
Спотыкач повел Петра дальше, к зданию бывшей тюрьмы.
- Заходи! - И охранник толкнул Петра дулом в спину.
Поднялись по ступенькам на второй этаж. Долго петляли полуосвещенными коридорами, пока не вошли в просторный кабинет.
Два дивана, шкаф, стол. На стене портрет какого-то человека в казацкой папахе, с длинными усами, а под ним фашистское знамя. Сидящий в кресле человек низко склонился над бумагами.
- Пан начальник, - проговорил из-за спины Петра Спотыкач. - Вот этот злодюга на ночь глядя пробирался с торбой в город. Я сразу понял, что за птица. Хотел от меня удрать, так я догнал - и к вам…
Тот, кого назвали паном, не спеша поднял голову. И Петро сразу же узнал Трофима Трикоза, с которым встречался в этом же кабинете у капитана Гриценко. Теперь у Трофима была горделивая поза и пренебрежительный взгляд.
- Откуда тебя, Ивченко, нечистая сила принесла?
- Откуда же, как не из села.
- В родных местах, значит, побывал. К земле небось приглянулся? И какой же ты дурила, Спотыкач! Лучшего моего знакомого не рассмотрел. Иди прочь с очей моих ясных, чучело! - крикнул Трикоз на полицая.
Тот мигом вылетел за дверь.
- А мы тут с ног сбились, тебя разыскивая. Дело хорошее для тебя было. Жаль, опоздал! Не печалься, ты еще сможешь побывать на "красном банкете".
Петро стоял молча. Его охватило какое-то безразличие ко всему. Он слушал Трикоза, смотрел на его обрюзгшее лицо и не понимал, чего от него хотят. В ушах еще отдавался страшный стон из-под земли.
Скрипя хромовыми сапогами, Трикоз вышел на середину комнаты. Он был весь затянут в блестящую кожу и напоминал черного ворона.
- Да ты, я вижу, почему-то не рад встрече, - подошел он к Ивченко. - А помнишь, как нас в эту конуру вшивый энкаведист вызывал? Еще в тот вечер я твердил тебе, что и на нашей улице ударят в бубны. И, как видишь, судьба улыбнулась нам. Теперь не Гриценко, а я решаю в этом кабинете - жить или не жить сообщникам большевиков, - хвастался Трикоз. - Пусть же еще звонче загремят бубны! Слышишь их звуки?
Действительно, где-то за стеной надрывалась гармонь, и утомленно бухали бубны.
- У меня голова кружится, - сказал в ответ Петро.
- Да ты, наверно, голодный? Сейчас я тебя сведу в нашу харчевню.
Трикоз схватил Ивченко за рукав и потянул в коридор.
Спускались в темноте по каким-то крутым ступенькам. Зашли в просторную, с низким потолком комнату, до отказа набитую разношерстным людом. Одни сидели на скамейках за длинным столом и горланили "Попереду Сагайдачный", другие притопывали возле гармошки, размахивая руками. В подвале было так накурено, что на стенах еле светили керосиновые лампы. Воняло подгорелым самогоном и квашеной капустой.
Как только Трикоз вошел в этот балаган, гармонь и бубен утихли. Пьяная орава встретила его угрюмо, без особенного энтузиазма. Он что-то прокричал им и уселся в красном углу. Петра усадили между небритыми мужчинами с синими распухшими лицами.
Парень исподлобья окинул всех взглядом. Сколько их? Откуда они взялись? Внимательнее присмотревшись, он стал узнавать среди них то сторожа с разодранной ноздрей из третьей Черногорской школы, то мельника городской паровой мельницы, то учителя Савченко… Вдруг он увидел и Охримчука, примостившегося на самом краю скамейки, жалкого, раскрасневшегося. "Эх, сволота, посчитать бы тебе сейчас ребра, - даже заскрипел зубами Петро. - Вот где себе гнездо нашел".
Кто-то прогорланил тост. Загремели кружки, забулькала в глотках сивуха. Потом раздалось нудное чавканье. Петро и сам опорожнил кружку самогона. По телу сразу поплыла приятная теплота. Рядом кто-то из компании взревел:
- Вот это нашего куреня парубок: хлещет сивуху, как конь!
Лили еще, и он пил со зла, под дикий рев ватаги. Пил, пока не расплылось все перед глазами, и он нырнул в зияющую пустоту.
Сколько пролежал под столом, он не помнил. Проснулся от удара чем-то тупым в нос. Потом кто-то наступил ему на пальцы руки. От боли Петро открыл глаза. В комнате слышался невообразимый шум, метались какие-то красноватые тени, что-то громыхало и охало.
- Больше захотел, гад?
- Поровну между всеми делить, поровну!
Снова, будто колом по мешку с песком, лупили кого-то.
Внезапно все стихло. На середине комнаты появились хромовые сапоги со скрипом.
- А ну, за стол, вражьи дети!
Петро узнал голос Трикоза.
- Не для того меня новая власть районным начальником полиции сделала, чтобы беспорядки происходили. Из-за чего завелись, окаянные, из-за барахла? Да я из вас… Да я вам всем глотки позатыкаю тряпками, только фюреру верно служите. Кто на ногах устоит, пойдем сейчас со мной к колченогому Гриндюку.
Хищно засопела ватага. У Петра хмель как ветром сдуло. Неужели Трикоз в самом деле пойдет творить расправу? Неужели и Анюту смерть ожидает?
- За нашего шефа! - заверещал одинокий голос.
Петро вылез из-под стола. Умышленно закрыв рот ладонью, шатаясь, кинулся во двор. Вдогонку ему гоготали:
- Феклу пошел целовать? Фе-е-еклу!…
Окольными путями пробирался парень на Беевку. Бежал долго, пока не перехватило дыхание. Наконец - знакомый перелаз. Хотел перешагнуть - упал. Все равно надо спешить. Приподнялся, дополз до окна. А как постучать? Нащупал рукой какую-то палку и начал стучать в стену.
Вышел, прихрамывая, Гриндюк, склонился над ним.
- Дядьку, бегите! - прохрипел Петро. - Полицаи сегодня убить вас собираются… Берегите Анюту, пусть не забывает!
Немного погодя от хаты Гриндюка мелькнули огородами две тени. На следующий день между соседями поползли слухи, что сапожник с дочкой будто бы пошли менять вещи по селам. Другие говорили, что забрали их среди ночи гестаповцы и в глинище закопали, а иные лишь многозначительно кивали головами. Только Петро, хотя и знал обо всем, молчал, как сырая земля: его свалил сыпной тиф.