И этот милый человек рассказал мне о Гомере, который был, по его словам, нашим земляком, а потом о других поэтах, имен которых я не помню. Мы бродили с ним по развалинам Старого и Нового Эфеса, О каждом камне он рассказывал целую легенду. А я, раскрыв рот, слушал, боясь что-нибудь пропустить, и даже кое-что заучивал наизусть, как "Отче наш"…
Он говорил, что Эфес, величием своим затмевавший другие города, возможно, был основан Андроклом, сыном короля Афин Кодроса. А может быть, и не им, а восставшими рабами с острова Самос, которые бежали от своих владык и обосновались на этой земле… Мне больше понравилось последнее предположение, и, когда мы с братом Георгием охотились в руинах за дикими голубями, мне казалось, что я вижу перед собой тысячи рабов.
Мы бродили в развалинах византийской крепости, и учитель рассказывал мне о византийских императорах, попиравших эту землю, об апостоле Павле, который проповедовал здесь, и о многом другом. Из всего, о чем он мне рассказывал, наибольшее впечатление произвели на меня семь чудес света. Одним из них, говорил он, являлся храм богини Артемиды. Другое чудо - храм Иоанна Богослова, построенный византийцами. Даже пещера, в которой мы прятались от дождя, была тоже "чудом" и называлась "Пещерой семи спящих младенцев".
Эти прогулки с учителем и появившаяся у меня тяга к знанию не понравились отцу. Уж не собираюсь ли я бросить землю и сделаться Гуттенбергом? (Ребята прозвали так господина Пифагораса, потому что тех, кто не имел пристрастия к книгам, он бил по голове огромным ключом от своей двери и приговаривал: "Видно, для вас Гуттенберг еще не родился!")
Однако когда в Старый и Новый Эфес в сопровождении греческих ученых приезжали европейцы и американцы, одетые по последней французской моде, и разгуливали по нашим местам, разговаривая на своем родном языке, сердца жителей Кыркындже, и в том числе моего отца, наполнялись гордостью. Значит, наши места чем-то замечательны! А священники не уставали твердить: "Близится час отмщения… Окаменевший император воскреснет!" - чтобы разжечь в нас стремление к объединению с Грецией. Турок в нашей деревне не было, хотя говорили мы по-турецки. Неугасимой лампадой горела в наших сердцах любовь к родине наших предков - Элладе.
* * *
Турки из окрестных деревень - Киречлы, Хэвучлы, Баладжик - уважали нас и восхищались нашей сметливостью и трудолюбием. И надо сказать, у них не было повода к тому, чтобы изменить свое мнение. Мы всегда встречали их добрым словом и не забывали угостить. Не было дня, чтобы на наш деревенский базар не приезжали турецкие крестьяне. Они привозили дрова, древесный уголь, птицу, сливки, яйца, сыр - словом, все, чем были богаты. Продав свой товар, они покупали в нашей лавке все, что им было нужно. Вечером они возвращались в свои деревни. Некоторые оставались переночевать у своих друзей. Они ели с нами, спали на наших постелях. Так же поступали и наши, когда ездили в турецкие деревни купить корову, лошадь или договориться насчет регулярной поставки молока. Встречаясь где-нибудь в горах, мы низко кланялись и приветствовали друг друга по-турецки: "Доброе утро", "Добрый вечер".
На ярмарке в день святого Димитрия наша деревня наводнялась турками из далекого вилайета Конья. Их называли кирли. Это были рослые мужчины, загорелые, но изможденные. Они были издольщиками, у них не было ни клочка своей земли, их беспощадно обирали беи. Весь год они не видели ни капли масла, всегда были голодные, несчастные, плохо одетые. Покупали они лишь старые выцветшие жилетки, штопаные шальвары и дедовские джюппе.
Поняв, что работа у беев не принесет им ничего, кроме вечных долгов, они уходили на заработки в чужие места, только бы избавиться от своих хозяев. Они ходили из деревни в деревню и продавали свою силу. А работали они, как тракторы. Ударом лома и сильным толчком ногой каждый мог свалить огромный кедр или дуб. Им отводили три-пять гектаров каменистой земли, которую, казалось, невозможно было очистить, и они превращали ее в плодородное поле, готовое принять семена. Эти земли затем обрабатывали греки, через год-второй заявляли о них турецким властям и без всяких официальных формальностей становились их владельцами.
Таким же образом стал владельцем земли и мой отец, и теперь на его сады и поля любо было посмотреть. Он нанимал на работу турецких батраков, а сам брал ружье, немножко ячменных сухарей и уходил на охоту. Он убивал диких кабанов и продавал их мясо. Вырученные деньги шли на уплату батракам.
Христианским праздникам кирли радовались не меньше нашего. Это был хороший случай подкормиться. Не было ни одного греческого дома, в котором бы их не угощали самым вкусным, что было на столе. В Новый год они обычно собирались у источников, а гречанки, приходившие за водой, приносили им на подносах баклаву, халву, новогодние пироги. А чистый понедельник, когда начинался пост и жители Кыркындже чистили посуду, чтобы даже запаха скоромного не оставалось в доме, для этих турецких батраков был самым счастливым днем их жизни. В каждом доме они получали целые подносы пирогов с сыром, с яйцами, макароны, сласти. И кирли, улыбающиеся и счастливые, благодарили бабушек и тетушек: "Большое спасибо, сестра". Когда наступал апрель и день святого Георгия, они получали деньги за свой труд и, опечаленные, заходили в каждый греческий дом проститься; потом возвращались в свои места.
- Пусть пойдет мне впрок хлеб, который я ел в твоем доме, - говорил кирли.
А грек отвечал:
- Буду надеяться. Счастливого пути. С богом.
Были среди них и такие, что молились тайком серебряной иконе святого Георгия и просили у святого, чтобы он исцелил их от снедавшего недуга и помог им в далеком, трудном пути.
II
Когда отец увидел, что я освоил четыре арифметических действия и могу кое-что написать, он позвал меня и сказал:
- Собери свои вещи, Манолис. На днях поедешь в Смирну. Я хочу, чтоб ты вышел в люди, поучился торговле, присмотрелся к работе торговцев на базаре и в магазинах, познакомился с жизнью.
Впервые отец говорил со мной, как со взрослым. Мне показалось, что это именно тот редкий случай, когда его сердце чуть-чуть обмякло. Я набрался смелости и сказал:
- Я сделаю так, как ты велишь, отец. Но знай, что я люблю учиться. Грамота легко укладывается у меня в голове, я глотаю ее, словно жаждущий воду…
Мои слова, должно быть, произвели на отца некоторое впечатление. Но он ничего не сказал. Только буркнул что-то нечленораздельное, и я не мог понять, что же он думает. А на следующий день, когда мы возвращались с нашего участка в горах, он, остановившись на перевале, окинул взглядом поля внизу и сказал:
- Зачем тебе грамота, когда можно обработать еще столько плодородной земли? Ты что, собираешься стать священником или учителем? А мне нужно, чтоб ты стал умелым торговцем, научился вести дела в городе, чтобы нас не съедали проценты и не обманывали обдиралы-торговцы. Я решил отправить тебя в Смирну именно потому, что ты хорошо соображаешь и глаз у тебя острый.
В воскресенье утром отец уехал по делам в Айдын, а я, воспользовавшись его отсутствием, поднялся в горы, чтобы встретиться с Шевкетом и рассказать ему о моем отъезде. С этим пастушком-турчонком нас связывала крепкая дружба. Во время пасхальных каникул, когда я поднимался в горы с овцами, я вовлекал его в самые отчаянные игры. Мы вскарабкивались на почти неприступные вершины, куда не ступала человеческая нога, искали орлиные гнезда и скрытые пещеры, купались в горных речках. Когда разражалась буря и хлестал дождь, мы, словно опьянев от переполнявшего нас чувства восторга, бегали по лесу, подставляя грудь ветру и дождю. Промокнув до нитки, мы прятались в большую пещеру, куда набивались и наши овцы, разводили огонь, сушились, готовили еду. Затем я принимался рисовать перед Шевкетом одну за другой радужные картины: как я беру его с собой на пасху в Кыркындже; как он радуется, глядя на свечи, сверкающие в ночи, словно звезды; как слушает "Христос воскресе", мелодичный перезвон колоколов; как стреляет по обычаю из детского пистолета; как за одним столом с нами ест пахучие чуреки , испеченные матерью.
Доверие, которое питал ко мне Шевкет, укрепилось особенно после одного случая. Деревня, где жил Шевкет, была, как и другие турецкие деревни, очень отсталой. Там не слышали даже слова "доктор" или "учитель". Когда кто-нибудь заболевал в их деревне, близкий ему человек три часа трясся на лошади - ехал в другую турецкую деревню к мулле, который пользовался славой исцелителя.
- Мулла-эфенди, - говорил человек, - у нашего односельчанина болит то-то и то-то. Что нам делать?
Мулла впадал в глубокую задумчивость. Он мысленно обращался к корану. Вспомнив, какая молитва нужна в данном случае, он садился и писал ее. Человек платил ему за труд, брал сложенную бумажку, возвращался в деревню и давал ее больному, чтоб тот проглотил бумажку и излечился!..
Однажды тяжело заболел отец Шевкета.
- Умрет мой отец, - сказал мне как-то Шевкет. - Бумажки муллы не помогают ему, он тощает с каждым часом.
- Привези-ка ты его в нашу деревню, - посоветовал я. - У нас хороший доктор. Он больным не бумажки дает, а прописывает разные лекарства, пилюли, мази, которые готовит ученый аптекарь.
Шевкет удивился и испугался - не грешно ли обращаться к доктору, а не к мулле? И все же на следующий день, на рассвете, он привез отца, лежавшего без сознания в арбе. Мои отец и мать гостеприимно приняли его, уложили в постель, позвали доктора. Уход и лекарства поставили человека на ноги, и на восьмой день он сел на осла и возвратился к себе в деревню, словно воскресший Лазарь. Односельчане, увидев его на ногах, очень удивились.
- Смотрите-ка! Ну и народ эти греки! И как это их бог сделал греков такими умными?
Через некоторое время Шевкет снова пришел в Кыркындже. Он принес нам меду и сыру в благодарность за все, что мы сделали для его отца. Потом отозвал меня в сторону, вынул из кармана завязанный узелком платок, достал из него монету, вложил ее мне в руку и смущенно прошептал:
- Зажги от меня свечку. Может быть, наши боги подружатся, как и мы…
Поднимаясь сейчас в гору, чтобы попрощаться с ним, я вспоминал приятные часы, которые мы провели вместе, и у меня стало тяжело на сердце. Приближаясь к месту, где он обычно сидел, я вложил два пальца в рот и громко свистнул. Ухо Шевкета сразу уловило свист. Он ответил таким же свистом и, прыгая, как косуля, с уступа на уступ, уже бежал мне навстречу, радостно размахивая палкой.
Не успел он перевести дух и поздороваться, как я объявил ему новость:
- Знаешь, Шевкет, я уезжаю. Отец посылает меня в Смирну.
Маленький турок смертельно побледнел и выронил палку. Я стал объяснять ему, в чем дело, старался, как мог, утешить его.
- Отец говорил, что у меня острый глаз и хорошая голова, поэтому я должен выйти в люди, приглядеться к торговле, сам научиться торговать.
- Торговать? А что значит научиться торговать? - недоуменно спросил он.
- Научиться торговать… это значит, что ты будешь сам воровать и не давать другим себя обворовывать, - ответил я серьезно.
- И как только твой отец мог выбрать для тебя такую постыдную работу, он ведь честный человек! - презрительно проговорил Шевкет.
- Ты меня не понял. Он совсем не хочет сделать из меня вора, которого сажают в тюрьму… Как бы тебе получше объяснить… Ты видал важных, красиво одетых господ, которые приезжают к нам из городов и покупают сразу весь урожай? Вот это и есть торговцы. Они забирают у нас изюм, инжир, маслины и табак за бесценок, а сами в городе продают дороже. Понимаешь? Вот тебе легкий заработок.
- Подумать только! - удивленно воскликнул Шевкет.
Этот наш разговор я часто вспоминал уже в Смирне.
* * *
Матери было очень тяжело отпускать меня, такого по ее мнению маленького, одного в чужой город, ей хотелось еще хоть на год оставить меня дома. Непредвиденный случай помог сбыться желанию матери. Мне предложили работу в соседней деревне Белеви. Там было поместье Мулы-эфенди, в котором теперь хозяйничали его сыновья Хусейн и Али. Это были добродушные парни, предпочитавшие веселую и праздную жизнь работе и занятиям политикой.
Они взяли управляющим в поместье хитрого грека Анестиса и сказали ему: "Ты бери на работу греков, они умеют делать деньги…" Анестису только это и нужно было. Он принялся хозяйничать в Белеви и в первую очередь отобрал лучших работников из Кыркындже. Они засевали поля, косили, собирали урожай маслин, ухаживали за скотом, работали в сыроварне, рубили лес.
Беи изредка наезжали в поместье с музыкантами и пестро одетыми женщинами, отпирали родительский дом, веселились несколько дней и уезжали. Перед отъездом, немножко протрезвившись, они подписывали, не проверяя, счета, которые подавал им Анестис. Но однажды Али-бей заинтересовался:
- Послушай, Анестис, ты сам пишешь все эти цифры?
- Сам, эфенди.
- Глупец, а почему бы тебе не взять в помощь писаря? Ведь ты и пропустить что-нибудь можешь, обсчитаться.
Анестис воспринял эти слова как намек и заволновался, потому что руки у него были замараны. Он приехал в Кыркындже, явился к моему отцу и сказал:
- Я слышал, Димитрос, что твой сын Манолис хорошо разбирается в цифрах. Не пошлешь ли ты его ко мне на помощь в Белеви? И тебе будет выгодно. Али-бей собирается весь год прожить в поместье, я хочу привести в порядок свои книги.
Отец очень нуждался в деньгах, потому что его здорово надули торговцы при покупке у него изюма. И он согласился. Таким образом я вместо Смирны очутился в Белеви, утопающем в зелени лесов и тучных пашен.
Анестис поначалу был со мной добр и ласков. Но как только я все привел в порядок, сразу переменился. Он понял, что я больше, чем ему бы хотелось, разбираюсь в делах, испугался, что я пойму его грязные махинации и могу ему навредить. Его действия возмущали меня. Он обсчитывал работников, экономил на их еде, штрафовал из-за пустяков, придирался по всякому поводу: почему долго задерживаешься в уборной, почему мало воды в бороздах, почему много воды в бороздах?.. Он, словно одержимый, стремился увеличить богатство своих хозяев, чтобы разбогатеть самому и чтобы они дали ему еще больше власти.
Однажды вечером старик Стефанис не выдержал и сказал: "Смотри, Анестис! Слишком много грехов у тебя на душе. Бог тебя накажет!" На следующий день - это была суббота - Анестис выдал старику заработанные деньги и прогнал его. А бею сказал: "Любит выпить старик, руки у него дрожат, только даром хлеб ест".
А с одним мальчиком-арабом Анестис поступил еще более подло. Это было в первую неделю после моего приезда в поместье. Анестис нанял нескольких ребятишек из деревни Куюмджи, выжимал из них все соки, а платил всего лишь тарелкой супа в день. В Куюмджи жили арабы, издавна находившиеся в рабстве у турок. Потом их освободили от рабства и дали по клочку земли, на которой еле-еле можно было уместить хижину, а о том, чтобы посадить хотя бы немного лука или салата и думать было нечего. Незыблемой собственностью была у них только улыбка, обнажавшая ровные белоснежные зубы. В деревне было около ста хижин, сплетенных из ивовых прутьев и обмазанных коровьим навозом с глиной. Арабы от зари до зари работали на своих прежних господ. Они, как проклятье, встретили освобождение: раньше им хоть о работе не приходилось думать, а теперь у них была одна забота: как бы не потерять заработок и не оставить голодными своих детей. И поэтому им приходилось работать еще больше.
И вот один из этих арабских мальчиков из деревни Куюмджи, застенчивый и наивный, на глазах у Анестиса совершил кражу. Он работал на кукурузе. Время от времени он бросал через ограду початки кукурузы, чтобы вечером, по дороге домой подобрать их и отнести тяжело больной матери и трем младшим братьям, которые голодали и просили милостыню где могли. Анестис поймал мальчика. Он подвесил его за ноги на платане и для примера другим избил так, что слабый и больной арабчонок еле доплелся до своей хижины, лег и больше не встал. "Произошла ошибка", - сказали беи и простили Анестиса.
И все же неожиданно наша жизнь в Белеви изменилась к лучшему. Хозяин Али-бей страстно влюбился в одну молоденькую работницу-гречанку, Артемицу, и старался показать себя добрым. Он даже начал заботиться о нашей еде и однажды, чтобы понравиться девушке, стал ругать Анестиса.
- Мерзавец, что же ты обижаешь людей, кормишь их одной фасолью и пшеницей! Надо их кормить мясом, а то болеть начнут и будут рассказывать в Кыркындже, что хозяева Белеви жадные, морят людей голодом! - Он выговаривал Анестису, а сам краешком глаза поглядывал на девушку.
Артемица своей красотой и бешеного коня могла укротить. Она была стройна, взгляд у нее был открытый, волосы, когда она их распускала, доходили ей до щиколоток. Девушка поняла, что бей к ней неравнодушен, и побаивалась его. Но и с работы уйти не решалась. Родители ее очень нуждались, у них было одиннадцать душ детей, а земли совсем мало. Бей обращался с ней ласково. Он просил ее то сварить ему кофе, то починить одежду и никогда не давал воли рукам. Али-бей, в объятиях которого побывало столько женщин - и богатых и бедных, и тех, которые ходят по деревням, узнав, что крестьяне продали урожай и у мужчин есть деньги, - вел себя с этой девушкой, как влюбленный гимназист.
- Скрытая печаль терзает моего господина, - говорил его слуга. - Всю ночь, не смыкая глаз, играет на уде. Ноги женской теперь в доме не бывает, он на всех рычит, как зверь…
Крестьяне все это видели и слышали, но ни слова осуждения никто вслух не произнес, каждый боялся за свой кусок хлеба. Только женщины тайком перешептывались: "Грянет когда-нибудь гром… Нет большего греха, чем христианке связаться с мусульманином…"
Однажды в полдень, когда Артемица куда-то ушла, а крестьяне отдыхали под платаном, Катина, одна из работниц, с лукавой улыбкой запела песенку об Элли, в которой говорилось, что Элли нужно убить, потому что она изменила мужу с турецким беем… Остальные женщины зашушукались и переглянулись. А старая Парлярена, по прозвищу Кривая, не могла утерпеть, чтобы не поучить молодых жить; она начала громко рассказывать историю Тодора Делиманолиса, который позабыл законы божьи, влюбился в турчанку, вдову с двумя детьми, и был за это жестоко наказан.