* * *
В 1912 году в турецкую армию были призваны два моих старших брата - Панагос и Михалис. Михалису удалось бежать в Грецию, и там он вступил добровольцем в греческую армию. "Святое дело совершил", - сказал отец. И священник, и учителя, и старейшины деревни потихоньку рассказывали об этом, считая его поступок достойным подражания.
Извечное стремление к свободе росло в душах греков, живших под турецким игом. Но ширилось и движение младотурок. Как раньше они кричали о Крите, так теперь - о Македонии: "Наша Македония!" - возбуждая этим и себя и нас. "Проснитесь же, скоты!" - взывали младотурки к своему народу. Но одним приказом скот не разбудишь. И тогда то тут, то там стали совершаться убийства христиан.
Помню, в это время приехал с Среднего Востока сын Шейтаноглу Тимиос.
- Плохие вести привез я тебе, отец, - сказал он. - Турки совсем обнаглели. Немецкие, французские, итальянские агенты их подзуживают. В Бейруте я встретил Нури-бея. Он мне дал местную газету. На, почитай, о чем там пишут.
Старик важно надел пенсне в золотой оправе с висящим черным шнурком. С первых же строк он скривил губы и стал нервно теребить свою коротко подстриженную бородку. "Если мы, турки, голодаем и терпим лишения, причиной этого являются гяуры, которые держат в руках наши богатства и нашу торговлю. До каких пор мы будем терпеть их гнет и издевательства? Бойкотируйте их товары. Прекратите заключать с ними всякие сделки. Что вам дает дружба с ними? Какую это приносит вам пользу, зачем вы с такой доверчивостью отдаете им вашу любовь и ваше богатство?"
Много подобных слов было в газете, и старик не верил своим глазам. Он читал и снова перечитывал вслух каждую строку.
- Знаешь, кто распространяет эту проклятую писанину по всей Анатолии? - спросил Тимиос.
- Младотурки. Кто же еще!
- Нет, не угадал, не старайся напрасно. Я тебе скажу: "Deutsche Palestine Bank". Д-да, немецкий банк в Палестине распространяет эту стряпню. Понимаешь?
Старик Шейтаноглу прикрыл свои лисьи глаза и погрузился в раздумье. Как умный торговец, он начал понимать, что иностранный капитал жадно врывается в не огороженный ничем турецкий виноградник, стараясь оттолкнуть при этом любого соперника и закрепиться там. Он повернулся к сыну и сказал:
- Я думаю перевести вклады в швейцарский и французский банки, чтобы вдруг не остаться на бобах. Пусть бог меня накажет, если я неправ, но я очень опасаюсь, что нас ждут тяжелые дни. Турция становится не той, какую мы знали…
Старик рассуждал правильно. Но народу, который жил по-братски рядом с другим народом, нужны были сильные дозы ненависти, чтобы изменить свои чувства. Простые турки, которых не коснулась ядовитая пропаганда, еще долго называли греков братьями. Греческим торговцам стало труднее, но они, как и фабриканты, крупные землевладельцы и ученые, по-прежнему фактически держали в своих руках бразды правления государством.
Через месяц после приезда Тимиоса с Среднего Востока отец назначил его управляющим мыловаренной фабрикой своего умершего дяди, который не оставил наследников. Тимиос взял меня с собой на фабрику.
Однажды утром в кабинет управляющего вдруг вошел какой-то турок.
- Я Исмаил-ага из Бурсы, - сказал он и поклонился, медленно приложив руку сначала к сердцу, потом к губам, потом ко лбу. - А где Ергакис-эфенди?
- Переселился в иной мир, - ответил мой хозяин.
- Он умер? Ай-ай! Что ты говоришь! А кто теперь здесь хозяин?
- Я, эфенди. Слушаю тебя.
- Я пришел отдать долг, - сказал турок.
- Ты был должен прежнему владельцу?
- Да, это старый долг. Но я только теперь получил деньги, прошу извинить за задержку.
Мой хозяин начал искать расписку: он все перерыл, но ничего не нашел и сказал:
- Исмаил-ага, ты нигде не значишься как должник. Покойный, наверно, вычеркнул тебя…
- Поищи получше. Не торопись делать выводы. Покойный любил порядок в работе… А долг немаленький. Где-нибудь ты разыщешь мою расписку.
Тимиос снова начал поиски. Рылся в папках, в старых книгах, в ящиках - ничего.
- Знаешь, ага, я посмотрю в подвале, там лежат какие-то старые книги. Завтра приходи.
На следующее утро турок явился снова.
- Нашел что-нибудь? Вот я принес тебе бумажку, копию, чтоб тебе легче было искать.
- Я нашел твою расписку, Исмаил-ага, - сказал я и назвал сумму долга.
- Молодец! - удовлетворенно произнес турок. - Так оно и есть, как ты говоришь.
Исмаил-ага вынул из широкого кожаного пояса с отделениями полотняный мешочек, развязал шнурок, стягивавший его, повесил на палец, раскрутил шнурок, потом сунул в мешочек руку, вынул горсть золотых и серебряных монет и начал по одной бросать на мраморный столик. "Раз… два…" Он отсчитал свой долг, но продолжал бросать монеты.
- Что ты делаешь? - остановил его хозяин. - Возьми обратно эти лиры, они лишние.
- Нет, не лишние. Это проценты. Деньги растут. А я задержал долг. Я честный человек, не какой-нибудь неблагодарный…
Исмаил-ага не был исключением. Простые турки были готовы все сделать для нас, греков. Мы жили дружно и помогали друг другу. Оба наши народа родила и вскормила одна и та же земля, и мы не питали друг к другу никакой ненависти.
* * *
Мой отец приехал в Смирну и удачно продал свой урожай. Он получил сто двадцать турецких золотых лир и, так как у него не было никаких долгов торговцам, все их положил в кошелек. Я помог ему сделать закупки на зиму. Мы купили все - от одежды до спичек, чтобы не переплачивать деревенским бакалейщикам.
Закончив покупки, мы решили погулять по набережной. Мы шли и разговаривали. Когда мы проходили мимо кинотеатра "Патэ", мне в голову вдруг пришла блестящая мысль. Я забежал в кассу и купил билеты.
- Пойдем, отец, - сказал я. - Развлекись немного.
- Что здесь такое? Не театр ли это?
- Увидишь, увидишь!
- Нет, погоди! - воскликнул он, покраснев. - Двадцать лет я езжу в Смирну, и ноги моей не было в театре, а теперь мой сын хочет вести меня туда!
Мне с большим трудом удалось убедить его, что в этом нет ничего неприличного, что в кино ходят самые добропорядочные люди и даже с женами и детьми. Когда мы вышли из кино, отец, удивленный, сказал:
- В будущем году, если будем здоровы, я привезу мать посмотреть это чудо.
Но ему не посчастливилось. Словно буря налетела болезнь и свалила крепкого старика, который до семидесяти лет не знал, что такое головная боль, у которого не было ни одного гнилого зуба, ни одного седого волоса. Большим горем для меня была его смерть, потому что дети помнят только хорошее об умерших родителях. А в последние годы старик Аксиотис много сделал хорошего. Незадолго до своей смерти он раскаялся в своей жестокости к нам и попытался объяснить ее. Он впервые рассказал нам, сколько мук пришлось ему перенести в детстве от отца. Рассказал, как он осиротел, как люто ненавидела его мачеха, как его, восьмилетнего ребенка, выгнали из дому в зимнюю ночь, как потом попал он к бессердечным людям.
Мы слушали его, затаив дыхание, со скрытым волнением. Он видел это и продолжал свой рассказ:
- Я не хотел унаследовать жестокость и другие недостатки отца. Но их было так много, что я не смог их все побороть… Советую вам взять у меня только хорошие стороны, а все плохое я заберу с собой в могилу. Любите бога и вашу мать и держитесь подальше от политики… К деньгам относитесь бережно, помните, что над бедняком всегда измываются. Но ради денег не продавайте душу черту. Я всегда был честным, вы знаете это. Превыше всего для меня было уважение людей.
То ли преднамеренно, то ли потому, что он не ожидал такой скорой смерти, отец не выделил старшему сыну большей части наследства, как это было принято в нашей деревне. Костас, самый старший из братьев, который больше всех трудился, чтобы сделать нашу землю плодороднее и прибыльнее, справедливо обиделся. Он написал мне, чтобы я перестал думать о торговле и вернулся в деревню - надо обрабатывать землю. Сначала мне было трудно браться опять за крестьянский труд, но скоро я привык. Я старался найти новые способы работы, облегчить труд. И возмущался, когда слышал: "Так нас учили наши отцы!" Мои нововведения не нравились братьям, и Панагос говорил с иронией: "Это лень заставляет его выдумывать…"
Я не мог найти общий язык с моими братьями. Только Георгий меня понимал, а все другие считали бесплодным мечтателем. "Слишком он нос задирает. Это учитель Лариос его испортил, да еще Смирна с ее Лулудясами и Шейтаноглу…" - говорили они. Им не нравилось, что я не ограничивался интересами нашей деревни, а смотрел шире. Напрасно я пытался объяснить, что быть крестьянином - это не значит отгораживаться от прогресса. "Не старайся продать слепому зеркало", - говорил один мудрый нищий турок. И это было совершенно справедливо.
Однажды утром, когда дома никого не было, раздался стук в дверь. Я открыл. Передо мной стоял турецкий полицейский. Я спросил его, что ему нужно, и он сказал, что я срочно должен явиться к начальнику участка. Я последовал за ним. На душе у меня было тревожно, ничего хорошего такие приглашения не сулили. Но увидев начальника полицейского участка, я подумал, что он человек добрый.
- Садись, сынок, - пригласил он.
Я облегченно вздохнул, почувствовав доброжелательность в его голосе.
- Ты знаешь, зачем я тебя позвал?
- Откуда мне знать, эфенди? Думаю только, что ничего плохого ты мне не сделаешь.
- Почему же ты так думаешь?
- Односельчане говорят, Керим-эфенди, что никогда еще в наших местах не было такого хорошего начальника, как ты, - осмелев, ответил я.
Ему понравилась моя лесть.
- Я хорош с хорошими людьми, - ответил он. - Но в вашей семье дела творятся не очень-то хорошие.
Я немного испугался, но не подал вида. Я стал убеждать его, что произошла какая-то ошибка, ведь всем известно, что мы люди тихие и никогда не делали ничего против властей.
- У тебя есть брат, - перебил меня полицейский начальник. - Он дезертировал из турецкой армии и сбежал в Грецию. Оттуда он прислал вам письмо. Что он там пишет - я не знаю. Мне прислали его из цензуры. Наверное, она нашла в нем что-то противозаконное…
- При чем же тут наша семья, эфенди? - подумав, ответил я. - Кто совершил глупый поступок, тот пусть и отвечает за него сам.
- Ты не бойся, сынок, - сказал турок. - Взыскивать с вас за поступок брата сам бы я не стал. Но я должен исполнить приказ, который получил…
Я несколько растерялся. Что у него за приказ? Может быть, меня арестуют и отправят в Кушадасы на допрос? Может быть, оставят в участке? Или что-нибудь еще похуже? Мысль моя лихорадочно работала, пока полицейский начальник ходил в соседнюю комнату. Вернувшись, он сказал:
- Вы должны заплатить пять пиастров. У тебя есть с собой или из дома принесешь? И письмо получишь на руки.
У меня отлегло от сердца. Значит, это все, что было в приказе? Я достал монету в десять пиастров, отдал ему и, забрав письмо, облегченно вздохнул.
- Благодарю, эфенди.
Он хотел было дать мне сдачи, но я отказался и попросил его выпить чашку кофе за мое здоровье. Не возражая, он положил деньги в карман.
Когда я пришел домой и вскрыл письмо Михалиса, я понял, что турки мало что поняли из него и мы дешево отделались. Этот безбожник Михалис расписывал в письме подробности своего побега, свой приезд в Грецию, вступление добровольцем в греческую армию, рассказывал, как он воевал в Янине, сколько турок взял в плен и другие свои подвиги.
Прошло около восьми месяцев после этого происшествия, и вот однажды темной ночью, когда шел сильный дождь и сверкала молния, явился сам Михалис. Мы плакали от радости, обнимались. Брат рассказал о своих приключениях по дороге домой, как он приплыл на лодке с острова Самос. Но когда он сказал, что приехал за своей долей наследства, которую хочет получить деньгами, все оцепенели. Потом Костас, как старший, сказал:
- И ты не пожалел поставить на карту жизнь, чтобы предъявить это бессмысленное требование!
Михалис пытался оправдаться.
- Жизнь в Греции очень тяжелая. Земля там не кормит человека, а сама съедает его, там одни камни и болота! Мне нужны деньги. Открою лавку. Буду торговать каленым турецким горошком…
Мои братья хорошо разбирались в делах, но не были красноречивы. Взгляды их устремились ко мне.
- Говори ты, - приказал Костас.
Панагос кивнул, как бы подтверждая: "Говори!"
Я опрокинул рюмку ракии, подумав немного, начал:
- Послушай, Михалис, мы не банк и не держим всегда денег наготове, чтобы отдать их тебе. И мы не можем наспех - а значит, за бесценок - продать твою часть. Но раз уж ты, рискуя жизнью, приехал, мы постараемся - если все согласятся - занять небольшую сумму, чтобы ты не уехал с пустыми руками.
Между тремя братьями разгорелся спор из-за суммы. Михалис требовал пятьдесят лир, а братья соглашались только на десять, да еще с вычетом процентов - ведь деньги придется взять в долг. Дело чуть не дошло до драки.
- Успокойтесь! - остановил их я. - Грызетесь, будто у вас денег столько, сколько у господина Шейтаноглу, и вы никак не можете их поделить! Что вы раскричались! Всех соседей переполошите!
- Они нарочно кричат, чтобы услышали жандармы и забрали меня, а им осталась бы моя доля! - сказал Михалис.
Братья схватились за стулья.
- Подлец!
Я стал между ними.
- Одумайтесь! Что вы делаете! Садитесь, обсудим всё как братья, а не как звери. Никто не останется в обиде. Михалис в трудном положении. Мы должны ему помочь, чужбина все равно что каторга. Ведь не разоримся мы, если одолжим десять-двадцать лир. Проценты заплачу я. Все скоро изменится, Михалис вернется домой, и тогда мы мирно поделим наследство…
В глазах матери заблестели слезы, губы ее дрожали.
- Благослови тебя бог, сынок, - прошептала она чуть слышно.
Все успокоились и легли спать. Через три дня черной, страшной ночью Михалис уезжал. Я пошел проводить его и помочь найти верного лодочника. Когда я вернулся домой, был уже полдень. Я был расстроен и падал от усталости, но все-таки отправился в поле. Ко мне подошел Георгий.
- Я не помню ни одной семейной ссоры, которая не ложилась бы на твои плечи, - сказал он. - Но никто не хочет этого замечать.
- А кто тебе сказал, что мне нужно, чтоб замечали? Мои плечи еще достаточно крепки.
РАБОЧИЕ БАТАЛЬОНЫ
V
Рано утром на главной улице нашей деревни появился глашатай Козмас, высоченный двухметровый мужчина с выпученными, как у верблюда, глазами; в руках у него был колокольчик, тяжеленный, как колокол. Люди, еще не успев умыться, выскакивали из дверей, высовывались в окна. Холодок закрался в сердца греков. Что понадобилось глашатаю в такую рань? Что он скажет?
Козмаса любили и греки и турки. У него был свой особый способ возбуждать в людях любопытство, приводить их в волнение, заставлять их плакать или смеяться - в зависимости от того, что он сообщал. Не только сообщения о предстоящих свадьбах или поминках, но даже чтение новых государственных указов и законов он сопровождал прибаутками, пословицами, шутками. (Когда-то он был певчим в церкви, потом пел в кафе. Тут он страстно влюбился, женился, стал степенным человеком и пошел в глашатаи.)
В то осеннее утро 1914 года лицо Козмаса было мрачным, а голос у него был глухим, невнятным, он запинался на каждом слове, как заика.
- Козмас Сарапоглу! - строго прикрикнул на него один из почтенных старцев. - Время сейчас такое, что не до шуток. Говори скорее, в чем дело. Что случилось, почему ты вышел на улицу ни свет ни заря?
- Важные события произошли, старейший. Над миром нависли черные тучи. Пожар войны разгорается, подступает и к нам. Наш султан, многие ему лета, вступил в войну на стороне кайзера. Вместе с Австрией и Германией он идет против Англии, Франции и святой России, которые называют себя Антантой.
Люди оцепенели. Добра или зла ждать от этой войны? Кто-то подошел к глашатаю и спросил тихо:
- Ну а маленькие государства, такие, скажем, как… бело-голубая Греция, она с кем будет?
- Откуда мне знать? Я же только глашатай у турок, а не министр Франции. Мое дело рассказать вам, что правительство велит, больше ничего.
- Не тяни, не мучь нас! - накинулись на него люди. - Чего тебе, такому молодцу, бояться? Что-то ты от нас скрываешь!
- Что мне от вас скрывать, братья? Война есть война! Это не свадьба, тут не до хорошего настроения и не до шуток. Погибнет молодежь, прольется кровь! Одни будут обогащаться, а другие головой своей расплачиваться. Да поможет бог бедному люду!..
Через несколько дней Козмас снова появился на улице. Он нервно потрясал своим колокольчиком, а сам не произносил ни слова, будто онемел. Он плевался, морщился, корчил гримасы, словно отравы глотнул, и глаз не поднимал; своим грубым башмаком он долго ковырял землю, будто хотел вырыть яму. Но вот наконец он заговорил хриплым и усталым голосом:
- Черную весть принес я вам, односельчане. Наш благословенный падишах приказывает всем подданным Оттоманской империи от двадцати до сорока лет идти в солдаты… Радуйтесь отцы, имеющие только дочерей… Пятерых сыновей забирает у меня этот приказ! Будь проклят этот день!
Люди словно окаменели. Ни слова никто не вымолвил. С осунувшимися в одно мгновение лицами, опустив головы, сгорбившись, они расходились по домам. Матери стирали и штопали белье сыновьям, молились и давали обеты святым. Надвигалось что-то страшное, мы угадывали это, но еще не ощущали. Но то, что нас ожидало, превзошло все наши представления.