3
Мы тронулись в путь, держась по левую сторону от немецкого потока. Лесные заросли, где совсем редкие, где густые, скрывали нас от постороннего взгляда. Сумеречная прохлада сохранялась здесь долго, пока отвесные лучи подкатившего к зениту солнца не пробили жидкой листвы.
Мы обогнули три деревни, хотя в них, по всей видимости, еще не появлялось ни одного немца. Метрах в трехстах от одной из них задержались. Над трубой избенки трепетал едва уловимый, тающий в зное дымок. Сразу захотелось есть, а особенно пить: почудилась даже дрожащая в ведре вода, поднятая из глубокого колодца, синеватая от чистоты, обжигающая зубы ледяным огнем, - во рту было вязко от полынной горечи. Но заходить не решились: опасно…
- Давайте переоденемся в гражданское, - предложил Чертыханов таким тоном, словно сделал великое открытие, - и будем щеголять… И скрываться легче и в селении приземлиться способнее - сойдем за местных жителей.
Щукин вопросительно взглянул на меня, скрывая в синих усталых глазах насмешку…
- То есть как это в гражданское? - переспросил я ефрейтора.
Тот поглядел на меня, как на младенца, удивленно пожал плечами.
- Обыкновенно. Займем у колхозников штаны и пиджачки, после мобилизованных остались небось. А форму в сумку, а то так закопаем, вроде как похороним…
- Похороним?! - Он уловил в моем голосе угрозу и тихо отступил за спину Щукина. - Но ведь ты военный, ты присягу давал, что никогда не изменишь воинскому долгу…
- Долг от одежды не зависит, товарищ лейтенант, - не очень смело возразил Чертыханов. - Можно ходить в лаковых сапогах и долга не признавать, а можно и в лаптях топать, а за долг горло грызть…
- Расстаться с формой - значит наполовину капитулировать перед, врагом. - Я повысил голос. - И чтоб мыслей таких не держал в голове! Слышишь!
Прокофий вдруг обиделся, щеки и лоб побагровели, подбородок задрожал.
- Мне это зазорно слышать от вас такое обо мне мнение. Я, товарищ лейтенант, нагишом останусь, а не капитулирую. Это уж будьте покойны. Подтвердите, товарищ политрук.
- Подтверждаю. - Щукин внимательно присматривался к деревне, - намертво легла на ее улицы тишина.
- Вот видите! - вскрикнул ободренный поддержкой Чертыханов, заглядывая мне в лицо. - Товарищ политрук меня знает. Не нравится гражданский пиджачок, что я сморозил, так шут с ним! Буду ходить, в чем прикажете, хоть в поповской ризе… - Я улыбнулся; Прокофий тотчас просиял, рука несмело дернулась, задержалась, но потом лопатистая ладонь все-таки полетела за ухо. - Разрешите, товарищ лейтенант, я подкрадусь к избенке? Разнюхаю, чем там можно воспользоваться бездомному путнику… Товарищ политрук!
Мы рискнули отпустить: хотелось побыть среди людей, поесть и отдохнуть. Чертыханов отделился от нас, пересек заросшую сорной травой пашню, крупно зашагал по борозде между картофельных грядок, нагнувшись подлез под жерди и скрылся на огороде.
- Пока морковь и репу не обшарит, не вернется, - заметил Щукин, улыбаясь. Он привалился к молоденькой, слезящейся светлыми потеками смолы елке, приклеился к ней спиной и закрыл глаза. Усталость и озабоченность отметили его лицо страдальческими морщинами, отодвинули глаза вглубь; подбородок, заросший рыжеватой щетиной, выступил и заострился.
- Долго ли, нет ли придется нам тащиться в немецком обозе? - вслух подумал я.
Щукин не пошевелился, не открыл глаз, обронил после долгой паузы:
- Пока пойдем… Там видно будет…
Я кинул нетерпеливый взгляд в сторону деревни. Чертыханов уже стоял возле городьбы и махал нам обеими руками, приглашая к себе. Тронув Щукина, я встал, обрадованный, но, пройдя полпути к избе, вдруг затосковал: что-то подсказывало вернуться.
- Иди, иди, - подтолкнул меня Щукин, и я, пересилив себя, побрел по картофельной борозде, нехотя, с тяжелым чувством. Прокофий подал мне руку, когда я перелезал через жерди изгороди.
- Все в порядке, товарищ лейтенант, - картошка на столе, разварная, рассыпчатая. Фашистским духом не пахнет. Поедим, подождем, когда день остынет…
В тесной избе с крохотными оконцами было полутемно, тесно и действительно прохладно, как в шалаше На столе с неровными, выскобленными досками исходил паром чугунок с картошкой, на тарелке несколько ломтей хлеба и кислое молоко в крынке. Женщина молча смахнула с лавки крошки.
- Закусите на дорожку, - пригласила она и отодвинулась к подтопку, смотрела на нас укоряюще и с жалостью. - Сколько вас идет… - Она сокрушенно покачала головой. - И ночью и днем. Картошку сварила, знала, что придете, не вы, так другие… Как же это вы, родненькие, сплоховали?.. Неужели вы хуже их? Все такие молодые, здоровые…
Мы со Щукиным сделали вид, что не расслышали ее вопроса - стояли над ведром и по очереди пили студеную воду из железного ковшика. Чертыханов не удержался, чтобы не разъяснить ей:
- Это, мать, стратегия такая, военная хитрость: мы сейчас их все заманиваем, заманиваем - отступаем…
Женщина улыбнулась с горечью:
- Эх ты, заманивальщик… Ты откуда будешь?
- Калужский. - Он уже сидел за столом и очищал картофелину, перекидывая ее с ладони на ладонь.
- Вот и заманивал бы ты их к себе в Калугу…
- Погодите, мамаша, не торопитесь, заманим и в Калугу. - Он засмеялся над своей глупой и нелепой остротой. Хозяйка опять улыбнулась.
- Эх, голова садовая! Видно, горе-то мимо тебя проходит, не задевает…
- Нет, мамаша, - возразил Прокофий, отхлебнув из кружки кислого холодного молока. - Мы мимо него проходим. Оно, горе-то по большаку прет на всех парах, а мы его огибаем леском, глухими деревушками, задворками… Садитесь, товарищ лейтенант, а то от обеда останутся рожки да ножки.
Есть не хотелось, да еще горячей картошки. Но к столу мы сели. Чертыханов налил мне в кружку кислого молока.
- Чесночку хотите? - Он отломил от большой луковицы несколько долек. - Чеснок - "смерть микробам", от одного духа любая зараза ляжет замертво.
- Чесночку попробуем, - согласился Щукин и стал растирать дольку на корке черного хлеба. - Свидание нам не предстоит…
- Да, - подхватил Прокофий, - однажды я, товарищ политрук, вышел на улицу после ужина с чесноком… Так, знаете ли, люди огибали стороной, даже лошади отворачивались…
Я как будто и не слышал, о чем говорили Щукин с Чертыхановым; все время я ощущал какую-то неловкость, беспокойство - прислушивался, поглядывая в оконце на улицу, и все мне казалось, что к нашей избенке кто-то подкрадывается… В сенях упало с дребезжащим громом ведро. Я вскочил и выхватил пистолет. Щукин сделал то же. Лишь Чертыханов остался спокоен, только переложил автомат с лавки на край стола. В полумраке двери встал человек с рукой на перевязи.
- Свои: сержант Корытов, - назвался он негромко и шагнул через порог. Мы опустили оружие. Оглядев нас, он грохнулся на лавку и выдохнул: - Устал чертовски! Ну и жара… Хозяюшка, дай водички, пожалуйста. - Сержант был молодой, но весь какой-то полный, обмяклый, точно глиняный; из-под пилотки катился пот, глаза смотрели пугливо, как бы опасаясь встретиться с взглядом других глаз. Пошевелив пальцами раненой руки, он поморщился. - Товарищ лейтенант, руку не перевяжете?
Прокофий отодвинул от себя стол, расплескивая молоко.
- Давай я.
- Погоди, попью сперва…
Рукав его гимнастерки был распорот от плеча до обшлага. Повязка туго обхватывала предплечье. Чертыханов, развязав свой узел, извлек аптечку; громадные ручищи его с толстыми, протертыми спиртом пальцами сделались вдруг осторожными, почти нежными. Сержант коротко вскрикнул, когда Прокофий отодрал повязку, обнажив сквозное пулевое ранение. Хозяйка, наблюдавшая за перевязкой, страдальчески всхлипнула: ей было по-матерински жаль нас всех… Через несколько минут на рану была наложена свежая повязка. Сержант облегченно вздохнул.
- Спасибо, приятель… И ломота вроде утихла… - На пристальный, вопросительный взгляд Щукина Корытов проговорил, точно оправдываясь: - Из-под самого Минска иду. Полк истрепали в первых же боях. Держался полк стойко… Но он, сволочь, навалился всей тяжестью, фашист проклятый!.. И вот я, как волк, по лесам рыскаю… Прямо одичал…
"Стойко, - подумал я, глядя на него с неприязнью. - Небось бежал, как заяц, при первом выстреле. Увалень!" Сержант выглядел раскисшим и несчастным.
- Куда же ты идешь? - спросил Щукин.
- Из кольца хочу вырваться, к своим. Вы ведь тоже к своим идете?..
- С нами пойдешь? - допрашивал Щукин настойчиво.
- С вами? - Корытов нехотя, через силу улыбнулся, ответил уклончиво: Можно и с вами…
"Странный тип какой-то, - подумал я. - Может быть, он вовсе и не сержант Корытов… Надо проверить его…" Я решил потребовать у него документы. Но в это время в избу вбежала девочка, которая приносила нам воду. Споткнувшись о порог, она упала и заголосила что есть мочи:
- Едут, едут!..
Сержант Корытов подпрыгнул и левой рукой выхватил из кармана "лимонку".
- Кто едет? - закричал он.
С улицы послышался нестройный, неистовый треск. За окном, вдоль порядка, промчались трое немецких мотоциклистов. Они остановились напротив, три молодых немца, пыльные, утомленные, но добродушно веселые, как все удачливые люди. Критически оглядев нашу избу, приметив дымок, вьющийся из трубы, они засмеялись и, застрекотав моторами, развернулись и подкатили прямо к окнам. Сержант Корытов бросился к двери.
- Бежим!
- Спокойно, - сказал я. - Иначе в тебя первого всажу пулю.
Женщина, обняв девочку, в ужасе замерла возле подтопка.
Чертыханов сразу весь подобрался - куда девалась его добродушная, хитрая ухмылочка! - и по-медвежьи грузно выкатился в сенцы. Мы неслышно метнулись вслед за ним. Затаились за дверью, за ларем с мукой, в полумраке; опасность, которую я предчувствовал, подступила вплотную, ее скрюченные пальцы тянулись к самому горлу.
Двое немцев - третий остался у машин, - бодро и по-хозяйски стуча каблуками по скрипучим половицам, вошли в сени: тогда они входили в дома без опаски. Перешагивая порог, первый ударился лбом о низенький косяк, громко вскрикнул и, должно быть, выругался. Второй рассмеялся, пригибаясь.
И следом за ними, так же стуча каблуками, держа наготове автомат, в избу вошел Прокофий Чертыханов - скрываться теперь не имело смысла.
- Охраняйте крыльцо, - сказал я Щукину и Корытову, стоящему у двери во двор, и тоже вошел в избу.
Немцы что-то оживленно говорили и смеялись между собой и с хозяйкой. Вдруг смех, словно обрубили: они увидели на лавке пилотку Чертыханова и плащ-палатку с заплечными лямками. В тишине удивительно спокойный и весомый прозвучал голос:
- Пардон… Я забыл головной убор. - Тихий голос этот поразил, как гром. Немцы даже не успели схватиться за оружие. Девочка пронзительно взвизгнула, когда они грохнулись на пол, сотрясая подтопок. Вслед за нашими выстрелами за окном громыхнул взрыв: Щукин, выбежав из сеней, швырнул гранату в оставшегося на улице мотоциклиста. Волна высадила раму, брызнули осколки стекол. Девочка опять взвизгнула, ткнулась лицом в живот матери; женщина оцепенело стояла, шевеля бескровными губами. В дверь заглянул Щукин.
- Уходи! - крикнул он.
- Да, пора, - отозвался ефрейтор Чертыханов, прихватывая пилотку и сумку, и торопливо направился к выходу. Женщина, очнувшись, топталась на месте, страшась перешагнуть через убитых.
- Через двор бегите. Скорее!..
- И вы уходите, - сказал я ей. - Прячьтесь немедленно.
Мы выбежали дворовой калиткой в огород, перемахнули через изгородь, миновали картофельное поле и уже приближались к опушке, когда в деревне открыли нам вслед бешеную беспорядочную стрельбу. Пули пролетали мимо уха со злым, едким посвистом. Впереди меня бежал, часто оглядываясь назад, сержант Корытов; он шумно дышал, тяжело неся свое разбухшее тело, не приспособленное к таким пробежкам. Вдруг он точно споткнулся и, неверно тыкая в землю длинными ногами, сделал с разбегу несколько шагов, потом упал, - пуля ужалила его под левую лопатку. Я приостановился, но Чертыханов подтолкнул меня.
- Не задерживайтесь!..
Сержант Корытов перевернулся на бок и тихо, жалобно произнес:
- Не бросайте… Товарищи! Донесите…
Я склонился над ним. Лицо его покрыла желтоватая, неживая бледность. Трясущимися руками я разорвал ворот его гимнастерки и охнул: тело его было плотно обмотано красной бархатной материей.
- Знамя! - вскрикнул Прокофий.
Я поднял Корытова под мышки.
- Прокофий, бери за ноги. Унесем в лес.
Нести было тяжело и неудобно. Выбиваясь из сил, спотыкаясь и обливаясь потом, мы дотащили сержанта до лесной опушки; он был уже мертв. Мы осторожно сняли с него полотнище знамени - душу и честь разбитого в неравной битве полка. Оно было в нескольких местах влажное от крови. Сняв гимнастерку, я обернул им себя так же, как раньше сержант Корытов. Теперь нам во что бы то ни стало нужно дойти до своих!..
Я стоял над могилой сержанта молча - волнение мешало вымолвить слово - и мысленно просил у него прощения за то, что при встрече подумал о нем плохо. Потом я коротко и сбивчиво сказал о воинском долге, о преданности Родине, о верном и горячем; сердце русского солдата. Прокофий громко и прерывисто всхлипывал; слезы оставляли на щеках светлые полоски…
И еще одной вехой отметили мы свой горький и жестокий путь на восток, к родным очагам…
Мы не так далеко отошли, когда сумерки как бы испуганно шарахнулись из деревни к лесу, - она уже пылала, подожженная должно быть с четырех сторон.
4
Мы решили теперь делать переходы ночами, а дни коротать где-нибудь в укромных местах. Одиноко и бесприютно было тащиться по глухой, как бы вымершей земле под холодными и бесстрастными звездами. Мы боялись света - не люди, а безмолвные ночные тени. Зато в ночной жизни было особое преимущество: нас все время тянуло к человеческому жилью, и мы могли прокрасться всюду незамеченными..
Пройдя километров шесть, мы опять натолкнулись на селение. В темноте трудно было определить, большое оно или маленькое. Мы приблизились к огородам и прислушались. Селение как-то странно гудело; шум возникал во всех концах одновременно; слышались неразборчивые громкие восклицания, гортанная и: отрывистая немецкая речь, захлебывающееся, коклюшное тявканье собачонки вблизи и трубный песий лай вдали; прорывались женский плач и причитания, прозвучало два или три пистолетных выстрела. Все это тонуло во мраке, производило загадочное и тревожное впечатление.
- Разузнать? - спросил Чертыханов, перелезая через изгородь.
- Погоди, - остановил я его. - Еще напорешься на патрули…
Выполняя обязанности начпрода, Прокофий принялся шарить по грядкам.
- Что же тут происходит? - проговорил Щукин, чутко прислушиваясь к плачу и выкрикам. - Наверно, штаб крупного соединения располагается и жителей выселяют из домов…
В это время в глубине села как-то разом занялся дом. Пламя прянуло ввысь и повисло над улицами густо-красной тучей, бросая вокруг дрожащие отблески; в окна изб вместо стекол, казалось, вставили раскаленные железные листы. "Горят, горят российские села", - с болью подумал я, глядя на темные, изломанные фигурки людей, мечущихся перед огнем.
Неожиданно со двора на огород выскочил человек и бросился бежать, шурша лопухами и ботвой. За ним гнался второй. Этот второй выругался по-немецки. Мы со Щукиным присели и затаились. Бегущий впереди промелькнул мимо сидевшего в грядках Чертыханова. Поравнялся и немецкий солдат. Прокофий чуть привстал, коротко и стремительно взмахнул рукой. Солдат, вскрикнув, рухнул в темную густую растительность грядок. Чертыханов медленно распрямился и, сорвав ботву, вытер нож, шепотом спросил нас:
- Куда сгинул тот, первый?
Человек, за которым гнался солдат, добежав до изгороди, упал и притаился. Он, должно быть, не понимал, почему фашист вскрикнул и остался позади.
- Кто здесь? - спросил Щукин, приближаясь к тому месту, где упал человек. Ответа не последовало. - Кто здесь? Отвечай, а то стрелять буду, - припугнул Щукин, щелкнув затвором автомата.
- Зажги спичку, - сказал я, отводя автомат Щукина в сторону.
- У меня есть фонарик, - прошептал Прокофий. Слабый огонек едва пробил лопухи. На дне канавки, заросшей бурьяном, сидел, сжавшись в комочек, худенький мальчишка лет четырнадцати. Огонек погас.
- Вылезай, - сказал я. Мальчик не шевелился.
- Вылезай, тебе говорят! - рассердился Прокофий. - Тут все свои… Не бойся…
Из лопухов вынырнула маленькая головка на худой вытянувшейся шее; на макушке торчал хохолок. Оглядев нас, склонившихся над ямой, мальчик сказал срывающимся голоском - перепуганный насмерть, он все-таки пытался выглядеть храбрым.
- Я не боюсь… - Улыбнулся и протянул обрадованное - Правда, свои?..
- Ну-ка, вылезай скорее. - Прокофий подал ему руку и вытянул из канавы. Мальчик пугливо оглянулся на избу.
- А солдат где?
- Прикорнул тут, на грядке, - небрежно бросил Чертыханов. - Споткнулся.
Мы стояли на коленях возле изгороди.
- Как зовут? - спросил Щукин мальчишку.
- Вася… Вася Ежов. А ребята зовут - Вася Ежик. - Мальчик торопился объяснить все сразу. - Я только нынче из Орши прибежал домой, к маме. В Орше я в ремесленном учусь. На токаря… - Вася напоминал мне Саньку Кочевого, моего дружка, с которым мы учились в ФЗУ, - такой же наивный, по-мальчишески симпатичный и словоохотливый; глаза у него круглые, быстрые; по носу словно кто-то ловко ударил щелчком снизу вверх, загнул его и чуть расплющил, смешно открыв две круглые дырочки; улыбка возникала мгновенно и тут же гасла.
- Почему за тобой бежал фашист? - спросил Щукин. - Что у вас творится?..
- Немцы пришли. Ловят ребят и девок, в Германию отправляют, на работы. И про меня узнали. Я на чердак спрятался - нашли. Солдат зазевался, я юрк в дверь да на зады. Он за мной… Ну, и споткнулся… - взглянул на Прокофия и улыбнулся восхищенно.
- Много они словили девок и ребят? - спросил я.
- Много. Человек тридцать, а может, и боле. Всех согнали к школе. Слышите, как бабы голосят? К детям рвутся, а солдаты их прикладами. Скоро поведут на станцию. - Помолчав немного и приглядевшись к знакам различия на наших петлицах, он обратился к Щукину: - А вы куда идете? Из окружения? Я две ночи шел с двумя сержантами… Теперь жалею, что отстал от них… - Он опять умолк, передохнул, чтобы не выдать слез, прошептал: - Я не хочу в Германию… Возьмите меня с собой, товарищ лейтенант. - Он смотрел на меня просительно, губы его дрожали. - Я вам в тягость не буду…
- Ты комсомолец? - спросил Щукин.
Мальчик смущенно шмыгнул носом.
- Нет еще. Заявление подавал - не приняли, ростом, сказали, не вышел… - Только сейчас стояли слезы в глазах, а вот уж и улыбнулся. - Как будто для комсомола нужен саженный рост, ровно в гвардию полководца Суворова… - И опять улыбка сменилась мольбой: - Возьмите… Я тут все дороги знаю…
- А что ты будешь делать, если уйдешь отсюда?
Вася ответил уверенно:
- Выйду к своим и махну на Урал. На завод. Сейчас токаря, ого, как нужны!..
- Ну, а стрелять ты умеешь? - поинтересовался Чертыханов. Вася сожалеюще пожал плечами, кивнул на автомат в руках Щукина.