Бывают во время атаки моменты, которые решают исход боя - победный или трагический. Такой момент наступил сейчас. Я почувствовал его, этот момент накопления энергии, воли и каждом в каждом бойце, всем своим существом. Сразу отошли, исчезли все ощущения страха, опасности, близкой смерти, жалости К своей жизни - все ощущения, кроме одного, упорного - надо смять противника! Мурашки разбежались по спине, вызывая пронизывающую, ни с чем не сравнимую дрожь. Я встал.
- Прости, мама, иначе нельзя, - прошептал я отрешенно. - Помоги, если можешь…
Я неторопливо, напряженно пошел вперед, навстречу пулям, взрывам, крепко прижимая к правому боку пистолет. За мной двинулся Чертыханов. И тут же возле меня проревел диким бычьим ревом Фургонов:
- Пошел! За мной!! Ура-а! - и тяжело побежал, громадный, страшный в своем гневе, С пятнами запекшейся крови на белой марле. За ним рысили, крича, бойцы его отделения.
Я взглянул влево. Легкими, упругими скачками перемахивал через борозды капитан Волтузин. И уже по всему полю, обгоняя друг друга, подхлестывая себя протяжным звериным ноем: "Рр-ра-а-а!!! Урра-а!!" - стремились люди. Падали только раненые или убитые.
Неожиданно пронеслась мимо меня пара рыжих обезумевших коней с оскаленными мордами - их нахлестывал Хвостищев. Полковник Казаринов, видимо, почувствовал, как и я, наивысшую точку боя, когда нужно или вести людей вперед, или откатываться назад, и рванулся из рощи на поле. Кони махали крупным наметом, швыряли повозку по грядкам. Полковник стоял на коленях с пистолетом в поднятой руке и что-то кричал, широко раскрыв рот.
Воющий, теперь уже неудержимый вал достиг села, зацепился за крайние домишки. Приостановившись, я посмотрел назад. Из рощи и со стороны ольховника высыпали подошедшие роты четвертого батальона… По льняному полю трактор с усилием тащил пушку - второй трактор повредило взрывом…
Чертыханов, обогнав меня, с ходу перепрыгнул через жерди, пересек огород и сунулся прямо к погребице. Нагнулся, найдя Васю, поднял его на руки. "Убит", - подумал я и содрогнулся: смерть, болезнь, страдания ребятишек всегда меня потрясали.
- Убит? - спросил я, подбегая к Чертыханову. Прокофий молча покачал головой, улыбнулся.
- Дышит, паршивец…
Вася открыл глаза, круглые, светлые, с застывшим в них страхом, - так смотрят дети, очнувшись от глубокого сна, когда приснилось что-нибудь страшное. Узнав меня, он протянул ко мне, словно к отцу, руки, совсем как ребенок. Я взял его, худенького, легонького, и крепко прижался губами к его белесой жесткой голове. Вася вдруг встрепенулся, встал на ноги.
- Где мой пистолет? - Ежик испуганно сунул руку за пазуху, тронул карманы. - Нет пистолета!
- Да есть, вот он, - сказал Прокофий ласково. - На, воин… И кепочка твоя вот…
Вася засунул пистолет за пазуху, спросил, как бы вспомнив что-то:
- Почему меня так тряхануло? Об корягу ударился…
Прокофий ухмыльнулся: - После объясню…
- Если ты еще раз вот так, без приказа сделаешь что-нибудь… - проговорил я торопливо и строго.
- Сделаю, товарищ лейтенант! - бойко откликнулся Вася, вскинув курносую мордочку.
- Смотри у меня!.. - пригрозил я. - Чертыханов, следи за ним!
Я задержался у погреба, быть может, всего на минуту, а бой уже отдалился в глубину села, - оттуда, прибойно, то спадая, то нарастая, неслись протяжные крики, прошитые четкими и злыми строчками выстрелов, всплески взрывов.
На улице, рядом со вторым домом, стояла повозка полковника Казаринова; рыжая кобыла грохнулась на землю, подстреленная, судорожно билась в упряжке. Хвостищев, всхлипывая, озираясь в сторону выстрелов, злобно оскалясь, рубил постромки тупым топором. Казаринов, спрыгнув на землю, забыв про больную ногу, ковылял вокруг повозки, опираясь на рогатину, яростно нетерпеливый, раздосадованный: лошадь пала некстати.
- Хорошо, Дима! - крикнул полковник впервые называя меня по имени; удачная атака радостно вдохновила его. - Знаешь, а мы, кажется, действительно сможем пробиться! Первое время тревожило сомнение… - Чертыханов, подойдя, ножом обрезал постромки и отвел повозку от убитой лошади.
Посредине улицы и у домов лежали убитые красноармейцы и немецкие солдаты.
3
Вражеская часть, атакованная с трех сторон, - была разбита, село Лусось захвачено. Третий батальон старшего лейтенанта Сыромятникова, следовавший за первым батальоном, по приказанию Щукина повернул от Лусоси вправо и выбил немцев из деревни Воробьи, открыв дорогу на восток.
Я встретил Щукина возле церкви. Он шел своим неспешным твердым шагом, держа каску за ремешок, словно нес котелок. Поперек груди висел автомат. Щукин издали помахал мне рукой, - он впервые так широко улыбался.
- Живой? - Щукин крепко сжал мою руку. - Понимаешь, сбился немного, опоздал…
- Ну, ничего, пока все идет нормально. Потери большие?
- Потери есть, но небольшие. Ведь мы появились неожиданно все-таки.
Подбежал, распаленно дыша, возбужденный капитан Волтузин, его литые плечи вздрагивали, от большого лба с острыми пролысинами исходила испарина; подхватив меня под руку, он притопнул, поиграл ногами, воскликнул, просияв:
- Мой лейтенант, а мы, оказывается, кое на что еще годимся!
- А вы как думали?
Волтузин искренне засмеялся, чуть запрокинув голову.
- Я так и думал, лейтенант!
- Прикажите, чтобы роты вывели за село, возможен налет авиации.
Подкатил полковник Казаринов. Хвостищев, стоя в повозке, кричал и свистел кнутом над; лошадиными спинами. Вместо убитой припрягли другую лошадь, такую же рыжую, из поджарых. Хвостищев осадил коней на полном скаку.
- Из дивизии кто-нибудь есть? - спросил полковник.
Пока не видно, - ответил я.
Из открытых дверей церкви, из разбитых окон тянуло кислым, винным запахом гниющей картошки; на деревянных, почерневших от ветра и дождей ступенях было насорено зерном. Неторопливо попрыгивали сытые воробьи, лениво клевали зернышки. Они даже не взлетели, когда из-за угла церкви вышли разведчики Гривастов и Кочетовский, целехонькие и довольные, и с ними капитан с черными усами; кончики давно не стриженных усов уныло свисали книзу.
- Не наш, - тихо отметил Чертыханов. - Похоже, из дивизии…
Я бросился к разведчикам.
- Дорогие мои!.. - Я обнял и поцеловал сначала сержанта Гривастова, потом Кочетовского. Они стояли вытянувшись, несколько смущенные моим порывом; грубый шов на груди, вдоль всей гимнастерки Гривастова, уже в нескольких местах разошелся и в дырки проглядывало тело. - Вы очень помогли всем нам. И себе… И от всех бойцов нашей группы, от всех товарищей ваших - спасибо…
- Служим Советскому Союзу! - глухо, голосом, перехваченным волнением, ответили разведчики. Кочетовский прикрыл свои лихие глаза, дернул четко очерченными хищными ноздрями. У Гривастова вздулись на скулах и затвердели бугры, он, с трудом разжав зубы, промолвил:
- Товарищ лейтенант, посылайте нас на самое трудное… невозможное…
- Пока живы, не подведем, - добавил Кочетовский. Гривастов поднял на меня большие, в мохнатых ресницах, мрачные и в то же время добрые глаза.
- Только не вспоминайте о прежнем… - и провел большим пальцем по шву на гимнастерке, как бы напоминая мне о первой нашей встрече.
Капитан с нестрижеными унылыми усами, обращаясь к полковнику Казаринову, сказал:
- Полковой комиссар Дубровин просит вас пройти к нему.
- Где он?
- Вон в том перелеске. - Усатый капитан усталым взмахом руки показал вдоль улицы; улица, спустившись под уклон к речушке, взбегала за мостиком на гору, к черневшему на горизонте леску.
Три красноармейца с винтовками наперевес вели через мостик группу пленных фашистских солдат. С горы скакали два всадника.
- Комиссар едет сюда сам, - сказал капитан с черными усами и шагнул от повозки навстречу подъезжавшим.
Обогнав группу пленных, всадники подрысили к подводе полковника Казаринова. Я еще издали увидел Сергея Петровича на темно-серой лошади; он держался прямо и крепко, точно влитой в седло. У меня сладко заныло сердце, когда я близко увидел его лицо, его совсем уже серебряные виски, видные из-под фуражки, русые, негустые, тоже тронутые сединой усы и мягкие внимательные глаза, окруженные мелкими усталыми морщинами. Изменился он, наш учитель; не то, чтобы постарел, а стал строже, суровее.
Сергей Петрович легко сошел с коня, бросил повод ординарцу, оправил гимнастерку, - он казался высоким, стройным и властным. "Дзержинский", - не без гордости подумал я о нем. Меня он не узнал, конечно: военная форма и эти два месяца, равные годам, должно быть, сильно изменили меня. Сергей Петрович приблизился к повозке полковника Казаринова.
- Здравствуйте, товарищ полковник! - Сергей Петрович протянул Казаринову руку. - Полковой комиссар Дубровин. - Полковник назвал себя. - Нынче ранены?
- Нет, нынче пронесло… - Казаринов чуть приподнял перевязанную ногу, пошутил. - Еще две - три такие операции, как эта, и рана заживет. Победы действуют не хуже лекарств…
- Что за часть? - спросил Сергей Петрович.
Казаринов усмехнулся:
- Часть не часть, соединение не соединение… А так, с миру - по нитке, с подразделения - по бойцу, вот и набралась воинская единица…
Комиссар на шутки полковника не отвечал, он, видимо, был сильно обеспокоен чем-то. Нахмурясь, тронув кончик уса, сдержанно спросил:
- Вы командир?
- Нет, я в роли старшего советника. Командир - лейтенант Ракитин. Вот он…
Сергей Петрович повернул голову. Я шагнул вперед и приложил руку к пилотке. Сергей Петрович, узнав меня, едва заметно откачнулся назад, словно вздохнул, расправил плечи; брови его едва заметно дрогнули и застыли в изумлении. В короткий момент он оценил все, шагнул ко мне и дрогнувшим голосом сказал, протянув руку:
- Благодарю вас, лейтенант, за помощь. - Повернулся к Казаринову. - Извините, товарищ полковник…
Сергей Петрович взял меня за плечо. Мы отошли от группы командиров и бойцов, окружавших повозку полковника, тихо направились к церкви.
- Ваши разведчики говорили что-то о лейтенанте Ракитине, но я не думал, что это ты, Дима…
Я шел, храня стесненное молчание; мне хотелось почему-то закричать: то ли подмывала радость встречи, то ли пережитая минута опасности сказывалась, то ли неосознанный гнев, долго копившийся в душе, просился выплеснуться наружу.
С церковной паперти взлетела, фырча крыльями, воробьиная стайка. Сергей Петрович, смахнув зерна овса, сел на гнилые ступени. Я продолжал стоять.
- Как ты изменился, Дима… - тихо проговорил он, все еще изумленно и сочувствующе оглядывая меня своими черными глазами в сети морщинок. - Трудно?
- Трудности нам не страшны, - отозвался я хмуро, почти враждебно; я понял, что только ему, человеку, который восемь лет учил нас жизни, я могу излить свою боль и получить у него ответы на все мучившие меня вопросы.
- Мы победим, я знаю, - сказал я резко. - Но эта победа нам будет стоить жизней! Почему мы отступаем? За две - три недели, на сотни километров! Армия двухсотмиллионного народа! Лучшая армия в мире! - Горькая, яростная накипь обиды выплеснулась внезапно и бурно.
Сергей Петрович слушал меня, все более поражаясь, будто не узнавал. Мой натиск застал ею врасплох; сняв фуражку, он вытер платком лоб.
- Гитлер напал на нас вероломно, ты это знаешь… он использовал внезапность…
Я подошел ближе к Сергею Петровичу, бросил отрывисто, срываясь на крик:
- А почему мы дали ему возможность напасть внезапно?! И вот могилами устилаем мы землю! Я не хочу умирать. Я хочу жить!
Сергей Петрович быстро встал, взгляд его сделался сердитым.
- Довольно! - оборвал он меня сухо и властно… - Я рад тебя видеть, хотел с тобой поговорить по душам, а ты набросился на меня с обвинительной речью.
Я стоял перед ним, опустив взгляд.
- Кому же могу сказать об этом, как не вам? - промолвил я тихо, сдерживая слезы.
- Все намного сложнее, чем ты думаешь, Дима, - сказал Сергей Петрович уже мягче. - Но сейчас не время для дискуссий… Я рад, что в самые трудные для Родины дни ты не дрогнул, не согнулся. Стоишь! И будешь стоять! - Сергей Петрович принужденно рассмеялся. - А ты говоришь, что я плохой воспитатель. Выходит, хороший, если ты вышел из моих рук вот таким стойким… - По давнишней привычке он погладил ладонью мою щеку, проведя большим пальцем по брови. У меня сразу потеплело в груди, я почувствовал себя перед ним подростком, фабзавучником. - Нет, правильно мы вас воспитывали, - повторил он еще более убежденно.
4
Чертыханов помог Казаринову слезть с повозки. Обняв ефрейтора за крепкие плечи, опираясь на костыль-рогатину, полковник медленно приблизился к паперти.
- Думаю, сейчас не до секретов, - обеспокоенно сказал он комиссару Дубровину. - Благоприятный момент упускать нельзя.
- Так точно! - внезапно выкрикнул Чертыханов, подтверждая слова полковника. - Надо крыть дальше, пока неприятель не очухался. А то очухается, навалится всей силой, тогда уж только успевай подставлять бока. А бока у нас и так в синяках.
Сергей Петрович с интересом повернулся к ефрейтору. Прокофий, как бы извиняясь за свое смелое высказывание, тронул ухо широкой ладонью.
- Виноват, товарищ комиссар, - и отступил за мою спину. Сергей Петрович сдержанно похвалил Чертыханова: - Вы правильно заметили. Действовать необходимо. Вон уж и самолеты пожаловали. Низко над церковью проревели три машины, Хлестанули двумя очередями из пулеметов.
Да это ж наши! - крикнул Прокофий. - Что они, очумели?.. - Он выбежал из ограды на площадь.
По улицам, как это часто бывает после бурной и удачной атаки, после захвата населенного пункта, бродили, остывая от возбуждения, бойцы, группами и в одиночку, отыскивали свои отделения, взводы. Самолеты развернулись, чтобы еще раз сыпануть из пулеметов, но все, кто находился на площади, замахали руками, пилотками, закричали, весело чертыхаясь: "По своим ведь бьете, черти!" Летчики, не выстрелив, взмыли вверх, сделали над селом еще один круг - хотели убедиться, не ошиблись ли, - и ушли на восток, недоуменно помахав нам крыльями.
Я понял, что фронт проходит неподалеку, самолеты явно отыскивают и бомбят тылы действующих фашистских дивизий. Летчики, должно быть, никак не ожидали встретить в Лусоси своих.
- Будем идти вместе, - сказал Сергей Петрович, обращаясь к полковнику Казаринову, - под одним командованием…
Последние слова, как я понял, касались меня. Что-то неуловимое, неосознанное задело за самолюбие. Это неуловимое отчетливо прояснилось: почему должен командовать нашей, с таким трудом сколоченной нами группой кто-то другой и станет ли от этого лучше? Момент был решающий. Я вдруг ощутил тяжкую ответственность перед людьми, которых по своей воле собрал воедино, я знал, что они надеялись и верили мне, - и эта ответственность придала мне силу убежденности.
- Свои подразделения, товарищ комиссар, я не отдам никому, - решительно заявил я. - Я знаю, что у вас найдется командир, возможно, и опытней и старше меня по званию. Но положение нашей группы особое, - вопрос идет не о соблюдении субординации, а о сохранении жизни тысячам людей - защитников отечества. Я поклялся с боями вывести их из окружения. И я обязан это сделать. При этом мне даже умереть не позволено. Не считайте меня слишком самонадеянным. Я - это не только я один, но и полковник Казаринов, и политрук Щукин, и лейтенант Стоюнин, и ефрейтор Чертыханов… Мы все принимали клятву.
Чуть откинув голову, комиссар Дубровин смотрел на меня своими черными проницательными глазами; он удивился еще больше, чем тогда, когда я бросал ему свои обвинения и обиды. И этот его удивленный взгляд как бы тихонько восклицал: "Ого, а птенец-то, кажется, довольно плотно оперился…" Сергей Петрович перевел взгляд на Казаринова.
Полковник, сидя на ступеньке, потирал пальцами вдавленный висок, едва приметно улыбался - советы и наставления его пошли впрок.
- Нам надо поддержать его, комиссар, - промолвил полковник. - Пока все идет правильно. Бойцы его любят…
Комиссар задумчиво пощипал кончик русого выгоревшего уса.
- Пусть будет так, - согласился он. - Ошибешься - поправим.
Я уловил в этих словах поблажку, снисхождение сильного, умудренного опытом человека к более молодому и нёопытному. Ни поблажки, ни снисхождения мне не нужны были, я их отверг.
- В бою ошибаются однажды и чаще всего навсегда. Нам нельзя, товарищ комиссар, ошибаться. Будем бить только наверняка. - Я замолчал, отыскивая взглядом место, где можно было бы расположиться с картой. Ступеньки паперти, засоренные зерном, были пусты. Чертыханов нырнул в раскрытые двери церкви, превращенной в склад, и вынес оттуда большой ящик. Сергей Петрович разложил на нем карту, испещренную красным и синим карандашом. - От переднего края нас отделяет расстояние в один переход, примерно шестнадцать - восемнадцать километров. Мы пошлем разведчиков. Они проберутся сквозь вражескую передовую линию, свяжутся с нашим командованием. Войска, я уверен, поддержат нас - назначат день, час и место прорыва.
- В этой мысли есть резон, - обронил Сергей Петрович, не отрывая взгляда от карты.
- Да, одним нам, вслепую, соваться нет смысла нас сомнут, - подтвердил полковник Казаринов. - Но, лейтенант, разведчики могут не пройти…
- Мы пошлем других, третьих, - сказал я убежденно, - пока не получим нужного результата. Если на это уйдет неделя, пусть, не страшно. Страшнее быть уничтоженными.
- А где мы будем ждать эту неделю? - спросил Казаринов. - Думаешь, они позволят нам ждать? Слышишь, они уже подбираются к селу?..
- Уйдем в леса, - сказал Сергей Петрович и указал на зеленое продолговатое пятно на карте. - Вот сюда. Гитлеровцы лесов боятся, танки подойдут к опушке, постреляют, а в глубину не пойдут…
К церковной ограде подвели пленных. Они как бы стряхнули с себя воинственность и, пыльные, усталые, размякшие, теснились плотной кучкой, пугливо и вопросительно озирались вокруг, - не понимали, как это они, находясь далеко от фронта, угодили в плен.
Только молодой лейтенант, стройный, с гордо посаженной головой, старался сохранить высокомерное спокойствие. Припорошенные пыльцой волосы были взбиты над высоким лбом. Лютое презрение к нам таилось в брезгливо опущенных углах рта. В светлых зеленовато-студенистых глазах застыла боль и тоска зверя, лишенного свободы. Выдержав мой взгляд, лейтенант рывком сел на землю, ткнулся выхоленным лбом в колени. Этот молодой офицер, как я потом узнал, прошел, веселясь и забавляясь, по Бельгии, по Франции - до Парижа. Ему обещали такую же прогулку до Москвы. И, возможно, это он, приплясывая, шагал под музыку по большаку в то памятное утро на Днепре, и маленький мальчик в отцовском пиджаке, подняв руки, взывал к нему о пощаде и помощи. Мечта несла лейтенанта далеко впереди армий, к Москве. Не достигнув ее, он упал, ломая крылья, в селе, заброшенном среди лесов.