Мы поднялись по пологому откосу, отделявшему реку от нашего обрыва. Вставшее над землей солнце щедро плескало свет на равнину, с беспощадной отчетливостью озаряя места гибели людей, и как бы кричало нам: смотрите, запоминайте!.. Рассеявшийся дым и осевшая пыль открыли свежие и черные оспины воронок; между ними на дороге чадили, догорая, исковерканные машины; торчали среди кустов отброшенные взрывными волнами пушечные лафеты; валялись лошадиные туши с задранными копытами, а на зеленой траве в беспорядке, в неудобных и трагических позах лежали люди, которым никогда больше не встать. Раненые ползли по траве, огибая зияющие воронки, зубами рвали рубахи, накладывая на себя перевязки. Оставшиеся в живых выныривали из-под кустов, торопились к неповрежденным машинам, втискивали в кузова раненых… Оборвавшийся поток забурлил, с новой силой прорываясь к переправе. Бронетранспортер с зенитной установкой уже загремел досками на мосту…
Самолеты, разорвав круг, разделились на две группы: одна ушла вправо и стала кружиться над холмами, вторая повисла над левым берегом. Первые бомбы легли левее дороги, по которой отходили войска, в осинник, где были укрыты наши тылы. Тотчас за вторым разрывом выметнулась обезумевшая белая кобылица капитана Суворова. Телегу она где-то потеряла и с одним передком неслась к мосту. Почти на середине моста она налетела на бронетранспортер, взвилась на дыбы, кинулась вбок и, испустив дикий, предсмертный визг, ломая оглобли, своротив перила, рухнула вниз, в воду. Печальный конец красавицы-лошади больно напомнил мне об отчаянной гибели ее хозяина. Я отвернулся…
Из-под моста вынырнул перепуганный Оня Свидлер.
- Видали? Наша лошадь! - крикнул он те издали, взмахивая в сторону переправы рукой, почти по локоть высовывавшейся из рукава гимнастерки. - Тылов у нас больше нет! - У него был такой растерянный и осиротелый вид, точно без этих жалких тылов жизнь дальше невозможна; обросший за сутки темной и жесткой щетиной, он удивленно глядел на нас черными, горячо мерцающими глазами: как можно оставаться спокойным при свершении такого ужасного события!..
- Ничего, Оня, - успокоил его Щукин своим учительским голосом. - Теперь вся Россия - наш тыл. И ты теперь начальник боепитания и брат милосердия. Припасай патроны и бинты…
Оня смотрел на тот берег, где он так надежно укрыл в осиннике две подводы и кухню, и готов был заплакать от досады и жалости: какие были лошади, какая каша приготовлена!..
- Почему они не бомбят переправу? - спросил Оня. - Разве не видят, что войска уходят за реку?
Прокофий Чертыханов осведомленно и авторитетно объяснил ему:
- Они желают оставить ее за собой целехонькую. Не дураки! - И прибавил, ухмыльнувшись: - Опять же тебя жалеют, ведь ты под мостом…
С бронетранспортера, перебравшегося на ту сторону, зенитный пулемет очередями встречал каждый самолет, снижающийся в пике для бомбежки, но огонь его не был таким счастливым: штурмовики, разрушая наши батареи, уходили невредимыми.
- У, сапожники! - с возмущением шептал Оня Свидлер в адрес пулеметчиков. - Мазилы!..
И вдруг точно стремительный, разящий радостью луч ударил в самое сердце, исторгнув из души исступленный вопль: глаза ослепили на миг алые звезды на крыльях наших "ястребков". Их было всего три, но казалось, что их много. Я поглядел вдоль обрыва на прыгающих, кричащих, машущих касками и пилотками бойцов, но как бы и не увидел никого: нас не было на берегу, мы все натолкались в тесные кабинки истребителей. Мы ворвались в строи вражеских машин подобно буре и за несколько минут расшвыряли их. Мы предостерегали летчиков от опасности, указывали, по какому самолету бить. Один немецкий штурмовик, запылав, упал отвесно, словно камень; Порой, простреленный, потянул было на свою сторону, но загорелся и, разматывая над рекой траурное шелковое полотнище, врезался в берег у самой воды, рассыпал в стороны огненные брызги.
Разогнав самолеты, проводив "ястребки", - они метались в небе из конца в конец: им надо было всюду успеть, отразить наседавшие со всех сторон вражеские стаи, - мы спустились на свой берег. Настроение бойцов поднялось: там, за рекой, в глубине России, есть большая сила; в трудный час она явится на помощь, выручит, избавит от опасности, от гибели…
С того берега прибежал повар Хохолков; юркий и сухонький, словно похудевший от постоянного недоедания, он мышкой прошмыгнул по мосту, сильно кренясь набок от тяжести ведра. Он поставил ведро, полное каши, у ног старшины.
- Вот все, что осталось, - доложил Хохолков и облегченно вздохнул, точно был очень доволен, что расстался наконец с кухней, с лошадьми. Оня Свидлер даже прослезился от умиления.
- Хохолок, дорогой!.. Уцелел!.. - растроганно приговаривал Оня, ощупывая Хохолкова, стискивая ему плечи. - И кашу принес!..
- Я за водой бегал, когда ахнула бомба, - выпалил повар, чуть запинаясь, растирая ладонь, натертую дужкой ведра. - Меня обдало жаром и отшвырнуло легонько, словно я и не человек, мушка какая или щепочка… Полежал немножко, будто задремал, а потом встал; в голове до сих пор трещит что-то, скрипит… На месте стоянки, гляжу, яма, повозки на боку, колесо на оси еще крутится, лошади наповал, суворовской кобылы не досчитался… Кухню откинуло и перевернуло. Я выскреб из нее остатки каши и - сюда. - Он покосился на ведро, добавил тише: - Если на зубах захрустит, так это ничего, с песочком собирал… - Хохолков с решимостью повернулся ко мне. - Товарищ лейтенант, мне одному там (он пренебрежительно кивнул в сторону того берега) службы нет… - Было в нем, в этом маленьком поваре, что-то забавное, трогательное и задиристое, как в молоденьком петушке. Я невольно улыбнулся ему; он ответил веселой, чуть смущенной улыбкой. - Отмахался половником, за гранату возьмусь…
- Помогай старшине, - сказал я.
Оня Свидлер тотчас заторопил его:
- Беги раздай кашу и тем же аллюром назад!..
Хохолков схватился за ведро. Прокофий, задержав его, попросил:
- Для меня оставь на дне ведерка. Не забудь, Хохолок… И считай меня за двоих…
8
Самолеты налетали еще два раза. Но бомбили давно переправившиеся через реку и отходящие в восточном направлении наши части, стремясь истрепать их прежде, чем они займут прочные оборонительные линии… Вражеские штурмовики кружились и над холмами.
С высот, короткими перебежками скатывались едва различимые фигурки людей. Они задерживались на минуту, стреляли, дымки вспыхивали белыми одуванчиками и исчезали.
С левого берега били еще уцелевшие пушки. Через наши головы летели, с воем ввинчиваясь в воздух, снаряды, рвались где-то за буграми.
В полдень, осторожно прокравшись по мосту, в роту пришел майор Языков, толстенький, запаренный; круглое, с туго налитыми щеками лицо его было, как и вчера, залито потом, и он, разговаривая, так же раздраженно встряхивал головой, разбрызгивая соленые капли.
- Как у вас? - Он с надеждой поглядел бледными навыкате глазами сперва на меня, затем на политрука Щукина.
- Нормально. - Щукин кивнул на бойцов, прижавшихся к земляной береговой стенке.
Наши войска, скатившись с холмов, отступали к реке.
- Переправу оборонять до последнего вздоха!.. - выпалил майор Языков, остановив на мне взгляд. - Вас будут поддерживать две батареи. - Вздрогнув от близкого разрыва мины, он, привстав на носки, ткнулся мокрым лицом мне в ухо, прошептал сдавленно: - В случае чего переправу взорвать! Хоть у меня на том берегу и подготовлены подрывники, но всякое может случиться…
- Чем взрывать? - Отодвинувшись от майора, я показал на пустые ящики из-под патронов, на несколько гранат, оставленных Оней Свидлером про запас.
Майор, стряхнув с тугих щек едучие капли, вдруг возвысил как-то сразу отвердевший голос:
- Чем хотите - злостью своей взрывайте! - Он как будто вырос на наших глазах. - Переправа не должна достаться врагу исправной. Уходить будете последними! - выкрикнул он резко и визгливо, как бы заглушая в себе жалость к нам: знал, мы были обречены на гибель.
По мосту, белея повязками, прошли раненые. А вслед за ними повалили красноармейцы, выбитые с высот.
- Гляди, удирают на рысях! - с насмешливым осуждением заметил Чертыханов и на всякий случай снял с шеи автомат.
- Задержи их, - сказал Щукин спокойным, почти равнодушным и каким-то осевшим голосом. - Всех положить в оборону.
- Да, в оборону! - подхватил майор Языков; он вскарабкался в порыве решительности по насыпи, выскочил на настил и торопливо выхватил из кобуры пистолет. Чертыханов с автоматом и повар Хохолков с гранатой встали рядом с ним.
Бойцы, с такой надеждой стремившиеся к спасительной переправе, вдруг наткнулись на непредвиденный заслон, остановились в недоумении.
- В оборону! - срывающимся, отчаянным голосом крикнул майор Языков, расходуя последние остатки своего мужества и подкрепляя слова выстрелом вверх. - Марш в оборону! Все! Живо!
Подбежавшие к мосту красноармейцы растерянно оглядывались то назад, где по всей пойме рассыпались люди и трескуче хлопали мины, то на майора, стоявшего между Хохолковым и Чертыхановым в самой беспощадной решительности, то на цепочку бойцов, приткнувшуюся к обрыву, на Суздальцева и Бурсака за пулеметом, угрожающе направленным на них, в лицо. Они не знали, что предпринять: кинуться ли на мост и, отшвырнув майора с двумя бойцами, перемахнуть на тот берег или встать в цепь.
Коренастый, крепкий парень с широкими скулами и мрачным взглядом больших темных глаз переложил винтовку из левой руки в правую и, протолкавшись сквозь кучку бойцов, подступил к майору.
- Почему не пускаете? Вы идите туда, - резким жестом, не глядя, ткнул в сторону высот, - там фашиста не пускайте!
Мы с политруком Щукиным поспешили на помощь майору: толпа жаждущих перебраться на спасительный берег все увеличивалась. Я взглянул в темные, налитые тоской и страхом глаза коренастого бойца, на его широкие скулы, туго обтянутые коричневой, точно обожженной кожей, на белые от сухости и жажды губы в трещинах и подумал с жалостью и сочувствием: "Ох, повидал виды парень!.."
- Вы там стояли, а мы стояли в другом месте и здесь собираемся постоять!.. - Я с усилием усмирял в себе волнение. Боец смотрел на меня в упор, но, казалось, не видел меня? и не понимал, что я ему говорил. Он вдруг рванулся с места, перемахнул через перила, съехал на заду по насыпи и, бросив винтовку, метнулся к реке.
Сержант Сычугов, злой, как черт, - очевидно, еще сильнее болели зубы, - пересек ему путь, обхватил его поперек туловища и приподнял.
- Куда?
- Пусти! - взмолился боец, сдавленный, как обручем, неимоверной силы руками Сычугова. - Дай глоток воды!.. Умру!..
Сычугов на секунду растерялся, удивленно пошевелил лохматыми бровями, понял смысл просьбы и, позабыв выпустить бойца из рук, пошел с ним к реке. Боец забрел по колено в воду и, наклонившись, сложив ладони ковшом, жадно, по-собачьи стал пить; при каждом глотке сильное тело его сотрясалось; оставшуюся в пригоршне воду он плескал себе на лицо и голову, с облегчением отдувался и фыркал… Сычугов мрачно, с сочувствием наблюдал за ним. Боец распрямился и вздохнул, точно сбросил тяжкую кладь, и, чуть покачиваясь, слабо и смущенно улыбаясь - трещины на губах мешали смеяться, - вышел на берег, подобрал винтовку.
- Ты думал, я бежать хотел? - спросил он Сычугова. - Не того десятка!.. - И тут же крикнул на мост, где столпились в нерешительности красноармейцы: - Чего стоите, как бараны, хотите мину заполучить? Расходись в цепи! А туда поплывете, мою пулю с собой прихватите!..
Люди с неохотой встали между бойцами нашей и соседней рот в оборону. Кое-кто из них, отойдя на правый фланг, пускался через реку вплавь.
Мы сбежали с насыпи, оставив на мосту одного Хохолкова.
Коренастый боец оживленно обратился к Сычугову, Суздальцеву и подошедшему к ним Чертыханову:
- Отгадайте загадку: "Справа огонь, слева огонь, с неба огонь, в середине сталь".
- Танк.
- Снаряд.
- Как бы не так! Это я, Банников. Вы думаете, я человек простой? Я весь из железа, из брони. Меня, живого, можно ставить на гранит вместо бронзового памятника - простою тыщу лет, а то и больше… Знаете, что там было? - Он кивнул на высоты, прикрыв глаза, в сокрушении закачал головой. - Мины сплошь покрывали каждый метр земли; а танков лезло, ребята!.. Мы их бьем, а они лезут, откуда что берется!.. А над головой черно, туча, самолеты прямо брили; летчики, сволочи, ручными гранатами нас закидывали!.. Бугры раскалились, как в печке обуглились… А вот я уцелел, живой! Видите, и голова цела, - Банников в радостном исступлении начал ощупывать себя, выкрикивая, - и шея цела, и плечи, и руки, и ноги целы, смотрите! - Наигрывая плясовую, он в неестественном возбуждении прошелся по кругу, пристукивая и притопывая каблуками. Суздальцев грустно и снисходительно улыбнулся, глядя на этого чудаковатого, быть может немножко тронутого парня; щеки Чертыханова расплылись вширь в глуповатой ухмылке; Сычугов мрачно молчал, плотно сжав рот. Долговязый Чернов, подойдя к Банникову, тоже весело притопнул каблуками.
- Так мы и сами умеем, - засмеялся он. - Не удивишь! После боя потягаемся. А теперь хватит, дружок!
Банников обнял Чернова за плечи: уж очень был рад, что живым выбрался из ада, что за холмами.
- На "после боя" не рассчитывай! Одну ногу отхватят, на другой не поскачешь… А тут вот они - обе целы!.. - Он еще раз дробно пристукнул каблуками и уже серьезно, по-деловому обратился к Сычугову. - Ставь куда хочешь… - Увидел приставленное к обрыву бронебойное ружье: - Чья бронебойка?
- Моя, - сказал Прокофий. - Понравилась?
- Слушай, будь другом, отдай ее мне. Я хоть раз достойно встречусь с танком. С трех-линеечкой-то можно только вальс "На сопках Маньчжурии" тянуть. Танк свободно заглушает такую нежную музыку. В него стреляешь, а он идет. Пули - как от стенки горох… Отдай!
- Ладно, бери, - согласился Чертыханов с важностью и тут же сожалеюще зачмокал губами, давая понять, что ему крайне трудно расставаться с ружьем и он это делает лишь из уважения к нему, Банникову. - Стрелять умеешь или показать?
- Я бронебойщик! - Банников подбежал к ружью, видно было, что оно попало в умелые и ловкие руки.
9
Защитники высот, скатившись на равнину, отхлынули к реке. Часть бойцов прорвалась через мост на левый берег, часть кинулась вплавь, но многие закрепились на линии нашей обороны. Минные взрывы плескались по всей пойме, все ближе подступая к нашему обрыву; с холмов немцы хорошо просматривали и пойму, и реку, и заречные дали. Наблюдая бросающихся в воду людей, они, очевидно, решили, что воля противника сломлена, и спешили захватить переправу.
На дороге, по которой утром уходили наши войска, первыми показались, конечно, танки. Развернувшись по пойме веером, подминая кусты ивняка, они шли на больших скоростях прямо к переправе. За башнями, на неуклюжих хребтах их, налепились солдаты; многие из них демонстративно, во весь рост, стояли, держась за башни, смотрели вперед, как бы отыскивая свою заветную цель, - возможно, им виделась моя Москва - и с лихорадочным нетерпением рвались к этой цели, презирая нас, своих противников, презирая опасность и самую смерть. И было в этом стремлении что-то подавляющее, неотвратимое… Равнина все шире заполнялась гулом, поднявшаяся от гусениц пыль занавесила идущие сзади машины.
Первые разрывы снарядов наших батарей мгновенно разъединили пехоту с танками - солдаты бежали рядом с машинами, приближаясь к реке.
Щукин прислонился к моему плечу, отыскал руку и больно стиснул ее.
- Держись, старина! - проговорил он негромко и сглотнул слюну. - Я побежал на правый край.
Я взглянул ему в лицо, похудевшее, необычайно серьезное, необычайно спокойное и красивое мужественной и какой-то трагической, жертвенной красотой, и молча, понимающе кивнул ему, прощаясь. Причесав расческой волосы, он накрыл голову каской и тяжеловато потрусил вдоль берега. Я окинул взглядом бойцов. Лица их отпечатывались в памяти с поразительной ясностью.
Юбкин, страшась не столько танков, сколько их рева и лязга, все ниже вбирал в плечи свою птичью головку, с надеждой оглянулся на тот берег, потом перевел взгляд на гранаты у ног и беспомощно, недоуменно развел руками, как бы спрашивая: "Да что же это такое?" Сержант Сычугов выглядел повеселевшим, должно быть, боль в зубах утихла, отступила перед надвигающейся грозой, и он чувствовал большое облегчение; приподняв руку, сержант требовал внимания Суздальцева. В белокуром пулеметчике было что-то хищное и устремленное, как в положении зверя, приготовившегося к прыжку. Бурсак высовывал голову вверх, поглядывая на приближающегося врага и проверяя уже десять раз проверенную ленту. Веселый боец Банников медленно поводил длинным стволом ружья, отыскивая уязвимое местечко в накатывающейся стальной глыбе. Под мостом Хохолков почему-то торопливо и деловито закатывал рукава гимнастерки, словно собирался выйти на кулачный поединок. Старшина Оня Свидлер, открыв сумку с крестом, считал индивидуальные пакеты с таким озабоченным и поглощенным видом, точно решал шахматный ход; изредка он приподымал голову, прислушиваясь к приближению стальной, тяжелой волны. Ефрейтор Прокофий Чертыханов удивленно зацокал языком и как будто с восхищением произнес:
- Эх, черт, как прет!.. Наденьте шлем, товарищ лейтенант. - Он накрыл меня тяжелой и неудобной каской;- Хоть шальную пулю отгонит…
О чем думали они, бойцы, каждый из них, в этот короткий, и, может быть, последний миг жизни? Быть может, перед глазами возник, озарив радостно, больно ударив по сердцу, вызвав тоску, образ матери или невесты? Или встала родная изба с дымком из трубы, с березой, закиданной грачиными гнездами?.. А скорее всего все это отдалилось, упало на дно души, уступив место ненависти к врагу - вот он, перед глазами, его надо убить, чтобы он не убил тебя.
Два танка остановились, напоровшись на разрывы снарядов наших батарей. Немецкие пехотинцы подбежали уже совсем близко, на расстояние ста метров. Они на ходу стреляли, бесприцельно поводя приставленными к животу автоматами. Захлопали выстрелы соседней роты. Сержант Сычугов рывком опустил руку, сжав пальцы в крепкий кулак. И тут же задрожал, захлебнулся пулемет Суздальцева.
Банников все еще вел длинным стволом ружья. Вдруг оно дернулось, сильно ударило его в плечо, а он весело, злорадно закричал что-то. Сбоку танка вспыхнул небольшой фитилек, он все расширялся, расширялся, затем вымахнул багровым снопом пламени. Но Банников уже отыскал новую цель и через секунду снова получил в плечо ответный рывок.
Суздальцев выпускал то продолжительные, клокочущие в ярости, то короткие, отрывистые очереди, словно по своеобразной азбуке Морзе посылал слова проклятий. Стрелял весь берег, лихорадочно, без передышки: бойцы боялись остановиться…
Фашистов осадили, как осаживают на полном скаку взбесившегося коня. Не ожидая в таком неподходящем месте сопротивления, гитлеровцы залегли, поныряли в воронки, сгруппировались в кустах. Вскоре их не стало видно совсем. Танки, развернувшись, огибая коптящие, подбитые машины, стали отходить. Батареи не переставали бить по равнине. Утром, когда на это место, на колонну отступавших войск падали вражеские бомбы, каждый взрыв обжигал и сотрясал душу; теперь же, считая черные густые фонтаны, вздымавшиеся по пойме то там, то тут, я страдал оттого, что фонтанов этих мало, им не залить огня, который должен опрокинуться на нас.