Так лежали они долго. Когда немцы удалились в обратную сторону, они подползли к самой насыпи, - теперь до немцев можно было рукой достать. Около полуночи прошла на тихом ходу дрезина. Часовые заметно оживились, громко переговаривались с солдатами, сидящими на дрезине, потом даже прыгнули на нее, проехали несколько метров, спрыгнули.
- Скоро пройдет эшелон, - шепнул Кислицыну Егоров.
- Ну.
Когда немцы отошли метров на тридцать, Кислицын ящерицей переполз через полотно и замер с противоположной стороны.
- Как только будут между нами - прыгай.
- Ну...
Время остановилось. Бесконечно долго тянулись последние перед схваткой минуты. Но вот совсем близко хрустнул под ногами шагавших часовых гравий, едко пахнуло в лицо сигаретным дымом, и две высокие сутулые фигуры выросли прямо перед носом. Егоров и Кислицын прыгнули одновременно. Два свистящих затяжных вздоха, глухой удар оседающих на полотно тел, резкий металлический звук лязгнувшего о рельс оружия.
- Ну, живо под насыпь, шинель, каску и автомат не забудь...
Через минуту Егоров и Кислицын шагали по шпалам, положив руки на шмайссеры, пониже натянув козырьки пилоток и густо дымя сигаретами. Теперь они шли навстречу двум немцам. А на свободном участке уже начали работать взрывники. Они быстро закладывали в двух местах взрывчатку и тянули бикфордовы шнуры от полотна через посадку в балочку.
- Четко, ребята, четко! - уходя, приказывал лейтенант. - Промаха быть не должно.
- Будьте спокойны, товарищ лейтенант, не первый раз.
Не дойдя пяти метров до встречных часовых, Егоров прохрипел:
- Аллее гут... нихт шлюммерн...
- Яволь! - послышалось в ответ.
Егоров резко повернулся и зашагал назад, спиной слушая удаляющиеся шаги врагов.
- Во, ослы вислоухие, - хихикнул Кислицын. - "Нихт шлюммерн". А что это такое?
- Тихо, Сережа. Они уже полусонные, ночь-то тает вон, а они старые, с дремотой борются кой-как. А "нихт шлюммерн" - это приказ у них такой - не дремать!
- Ну и чудеса, не дремать, ах, кабы я мог так: никс, никс... Вот и забыл уже.
Шли они очень медленно, тянули время: второй раз "нихт шлюммерн" может уже и не получиться, возьмут да и подойдут вплотную перекурить вместе и - влипли. Егоров начал уже беспокоиться: вдруг того, нужного им эшелона, ради которого они прибыли сюда, вовсе не будет, тогда зачем же так усиленно охраняется дорога? Нет, все должно быть правильно, разведка в последнее время работает четко...
На востоке уже ярко обозначилась длинная, быстро алеющая полоска, на ее фоне четко вырисовались низкорослые кусты посадки, насыпь и телеграфные столбы. Егоров замер. Заныли рельсы, и до слуха донесся ясно слышимый и нарастающий с каждой секундой шум приближающегося поезда.
- Вот он, Сережа, - выдохнул Егоров.
А когда на рельсы упали, прощупывая каждый метр дороги, жидковатые полосы бледно-желтого света, Егоров и Кислицын спрыгнули с полотна дороги. Алексей дал команду, и подрывники подожгли бикфордовы шнуры. Все замерли в нетерпеливом ожидании. Поезд шел на большой скорости. Состав вели два паровоза.
- Тяжелый, - толкнул Егорова локтем в бок сержант.
- Да, тяжелый.
Теперь эшелон было видно как на ладони: пульманы вперемежку с площадками, на которых темнели зачехленные танки и орудия. Замыкали эшелон пассажирские вагоны.
- Ну, ну, - торопливо шептал Егоров, вцепившись пальцами, словно клещ, в плечо Кислицына, - ну, ну...
Два взрыва почти одновременно встряхнули утреннюю тишину, выметнули в небо столбы пламени, оглушили сонную наволоку треском, грохотом, хрустом, воем. Паровозы как-то пьяно пошатнулись и рухнули под откос. Вагоны и площадки лезли друг на друга, со скрежетом рушились с высоты вниз, раскалывались на части, как щепки. Один за другим грохотали взрывы. В пламени вагонов ошалело метались люди и исчезали. Нескольким эсэсовцам удалось выскочить из грохота и пламени. Они ошалело метнулись в сторону от дороги и были скошены автоматными очередями десантников.
- Пластает-то как! - восхищался Кислицын.
- Это, Сережа, настоящий бой! - торжествовал Егоров. - Это им за Сухиничи двадцать второго июня, это им начало большой, страшной расплаты за все. Еще не то, Сережа, будет, обожди...
В посветлевшем небе гасли последние неяркие звезды, со степи, от вагончика, резво подул свежий утренний ветерок. Рассветало.
- Уходить теперь нельзя. Опасно. Днем нас обязательно обнаружат. Надо ждать ночи, - раздумывая, говорил Егоров. - Как думаете?
- Днем они нас, как слепых мышат, раздавят в голой степи. За десять километров все видно, - поддержал лейтенанта радист.
- Надо, товарищ лейтенант пересидеть в вагончике. В голову никому не придет, что мы натворили чудес и сидим тут, рядом, будут искать дальше.
- Пожалуй, верно. Самое лучшее в нашем положении - это пересидеть молча тут, у них под носом. С темнотой наведаемся в село, разведаем, много ли их там. Шороху, как говорят, наделаем, - окончательно решил Егоров и приказал: - Отдыхайте, ребята, а ты, сержант, со мной.
Они вышли из балки и направились к горящему эшелону. В пятидесяти метрах лежал убитый ими немец. Егоров повернул его навзничь, долго, пристально смотрел в его уже подернутое пеплом смерти лицо. Белокурый, красивый, упитанный. Светлые густые брови недоуменно изломаны. Полы черного куцего мундира обгорели. В петлицах - череп и две изломанные молнии.
- Эсэсовец. Фашистская гвардия. Отборные войска...
Егоров отстегнул от пояса эсэсовца увесистую кобуру, достал пистолет. Тяжелый, с длинным стволом.
- Сережа, глянь - парабеллум. Отлично стреляет. Пригодится.
Пламя над горящим эшелоном погасло, пало, треск заметно утих, ничего живого там уже не было.
- Ладно, Сережа, пошли спать, надо отдохнуть. Поработали мы с тобой сегодня хорошо. Может быть, в первый раз за всю войну по-настоящему поработали. А?
- Было, товарищ лейтенант, и до этого.
- Было, Сережа, было. Но сегодня мы поработали особенно...
На железной ступеньке в дверях вагончика сидел часовой. При виде командира он вскочил и виновато улыбнулся:
- Извините, товарищ лейтенант, немного задумался и... присел.
Егоров осведомился:
- Тихо?
- Тихо, товарищ лейтенант. Тихо и глухо, как в голбце.
- В голбце? А это что такое?
- Так, товарищ лейтенант, у нас подполье называется.
- Смотреть в оба!
- Есть смотреть в оба!
Ребята, утомленные ночной работой и нервным напряжением, почти все спали. Егоров и Кислицын легли на оставленное им место на нарах, положив под голову затхлый, пропахший мышами и пылью сноп соломы, умолкли. Кислицын через несколько минут начал тихо посапывать, а к Алексею сон не приходил. Он перебирал в памяти события последних недель и дней и ужасался: сколько смертей, сколько крови, вся русская земля обагрена ею.
В щели вагончика просачивались еще греющие лучи осеннего солнца, крыша и стены накалились, стало душно и парко, как в сибирской бане, когда плеснешь на каменку ковш воды. Перед глазами Егорова стремительно поплыли расплывчатые, едва уловимые кадры, мелькнул образ жены Нади, ее красивые белые руки потянулись к нему; и Алексей уснул сном утомленного человека.
Глава вторая
Вечер уже стелил по степи фиолетовые тени от каждого бугорка, от каждого кустика полыни, когда к заброшенному тракторному вагончику подкатил на велосипеде странный мужичок. Малого роста, шустрый такой, рыжие усики, как лес осенний, насквозь просматриваются. Голова, будто крупная репа хвостом вверх, глазки острые, мечутся из стороны в сторону, словно заблудились, и печально слезятся. Спрыгнул с велосипеда, опешил:
- Тю, тю, тю, здоровеньки булы. Звидкиля вас занесло?
- Ладно, ладно, папаша, зачем пожаловал? - строго спросил Егоров.
- Ай, то усе дурници. Племяш мой, як у армию уходыв, наказував у вагончику забраты. Шкода, кажет, гитара та як подарунок хлопцеви вид дивчины. Кажет, шкода, забери, дядьку, гитару и бережи. Ось я згадав цей наказ племяша и прибув. А тут ось що...
- Правду говорит папаша, есть гитара, - вышел, побренькивая по струнам, Вася Бывшев. - Передаю вашему племяшу в целости и сохранности, как дар от воинов Красной Армии. Пожалуйте, получайте. Мировая, скажу вам, гитара. К тому ж подарок от милой Нади.
- Брось зубоскалить, - оборвал его Егоров. - Немцев в селе много?
- У сели - ни, не богатисько. На зализничной станции - богато. Дюже богато.
- Танки есть? Артиллерия?
- Ей танки, богато. Уси в ешелонах, к фронту идуть, ось и тот ешелон, що вы...
- Ладно. Немцы в селе по хатам живут?
- Э, ни, по хатах воны боятся, уси у школи, покатом на соломи, хи-хи, як ти свиньи...
- Сильно фашисты в селе лютуют?
- А лютують, нехристи поганые. Усих активистив поперевешивали, усю худобу у селян отняли, ни поросяти шелудивого, ни курки зощипанной не зосталось, усэ забрали, ненасытни.
- А как живете?
- А як жилы, та и живемо, у колгоспи робымо, як и при Советах робыли. Яка жизнь у мужика - як не ворочай, усэ одна нога короче, худо живемо, - и засмеялся жиденьким, дребезжащим смешком.
Ребята обступили мужичка, с любопытством расспрашивали его. Кислицын отозвал лейтенанта в сторонку, спросил с тревогой:
- Товарищ лейтенант, думаете отпустить его?
- А что же ты предлагаешь? Расстрелять?
- Подозрительный он какой-то, глаза неспокойно бегают.
- Человек как человек. А глаза бегают, так это от неожиданности - растерялся он, встретив нас тут.
- Дело ваше, а только не нравится он мне. Нутром чувствую, что с гнилинкой он.
- Успокойся, Сережа, скоро ночь, а ночью нас ветром сдунет отсюда. А людям верить надо, нельзя так, огулом.
- Ладно, - махнул рукой и вздохнул Кислицын, - верить-то надо, да не всем, этому бы я не поверил, ей-богу.
- А ты злой, оказывается.
- На врагов - злой.
- Ну ладно. Командир тут я. Я и распоряжусь.
И дружелюбно похлопал Кислицына по плечу. Обращаясь уже к мужичку, сказал:
- Ну, спасибо за визит, папаша, нажимайте на педали.
- А вжеж, треба нажиматы.
- Как село называется?
- А Степанками зовемо.
- О нашей встрече никому ни звука.
- А вжеж.
- Будьте здоровы.
- До побачення.
Быстро вечерело. Мужичок прытко вскочил на велосипед, стрельнул глазами по вагончику, поправил на спине гитару и заработал педалями, как-то неестественно сгорбившись, словно пулю вдогонку ждал. Оглянулся, помахал рукой.
- Перепуганный какой-то, несладко, видать, под фашистом живется, - провожая гостя глазами, проговорил Егоров и приказал готовиться к ночной атаке на село Степанки. - Забросаем гранатами школу и - в путь. Народ воспрянет душой. А это - великое дело.
От вагончика в сторону села поползла тощая тень. Вот она запуталась где-то в колючем темном жнивье, увяла. Небо слилось со степью. Низко припадая к земле, струями подул понизовый сырой ветер. Неуклюже выполз месяц и плеснул на степь мертвым ледяным светом.
И вдруг от станции, то падая, то взлетая в небо, зашарили белые холодные лучи. Свет их с каждой секундой становился ярче, жирнее. Послышался приглушенный гул моторов.
- Машины идут, товарищ лейтенант, - ледяным голосом крикнул Бывшее, - сюда идут.
- Неужели, гад, предал? - Егоров резко повернулся в сторону фар, прислушался: - Да, сюда идут. Три машины. До роты...
Егоров быстро оценил обстановку. Отходить нельзя. В голой степи их уничтожат без особого труда, как мышат раздавят. Остается одно: принять бой и тогда под прикрытием темноты и пулеметного огня отходить.
- Бывшее, радируй: задание выполнено. Обнаружены. Принимаем бой. Маяк. Все! Занять круговую оборону! Пулеметы мне и сержанту. По команде отходить!
Над вагончиком сгустилась гнетущая тишина. Люди устраивались поудобнее в окопах, клацали затворы, чертыхался Бывшее.
- Пустить бы гаду пулю в спину и делу конец.
- Кабы знатье.
- По роже видно было, эх...
Егоров притянул к себе Кислицына, прошептал:
- Ты, Сережа, будь рядом со мной. Прикрывать отход станем, спасать надо ребят. А доведется умирать, так уж вместе. Смотри... Эх, маху я дал. Прав ты оказался. Прости, друг.
Машины остановились в двухстах метрах от вагончика. Яркий свет фар ощупывал его облупленные стены, падал на брустверы окопов. Из машин повыпрыгивали немцы, развернулись в густую цепь. На фоне не успевшей потухнуть мутновато-желтой полоски зари ярко вырисовывались чуть подавшиеся вперед фигуры врагов с приставленными к животам автоматами. Раздался резкий требовательный голос:
- Рус парашютист, сдавайся!
Егоров подождал еще немного, припал к пулемету, взял цель и ударил очередью. Густой настильный огонь не давал фашистам оторваться от земли. Но, подгоняемые офицером, они вскакивали, беспорядочно стреляя, бежали на окопы, не выдерживали, падали и отползали, оставляя за собой черные кочки убитых. Поняв, что так, в лоб, обороняющихся им не взять, они отошли и залегли.
Несколько минут стояла тишина, нарушаемая гортанными выкриками и редкими автоматными очередями. Момент был удобный, и Егоров, не раздумывая, приказал:
- Уходите! Все! Я останусь, прикрою огнем. Командование передаю сержанту Кислицыну.
- Я не пойду! - прохрипел над ухом Кислицын. - Без тебя не пойду.
- Молчать! Выполняй приказ!
- Я...
- Молчать!
- Эх ты, а еще друг...
Со стороны станции, скрежеща траками, приближался тяжелый танк. Егоров понял, почему залегли и притихли враги: ждут танка. И вспомнил о минах.
- Черт подери, у нас же есть мины, противотанковые мины! - закричал он неизвестно кому. - Мины...
Он кинулся к ящику, взял две мины, выполз из окопа, установил мины в пяти метрах от него. Вернувшись, приготовил гранаты и лег за пулемет. Теперь он был совершенно спокоен: ребята за это время успели уйти уже далеко, их надежно укроет темнота.
"Сколько же убитых? Совсем немного. Буду убит я. Погиб весельчак Бывшев. И больше никого. А сколько мы их положили там, на дороге, и тут, у вагончика? Много положили, дорого им обойдется одна моя жизнь... Что ж, я виноват в том, что не рассмотрел в мужичонке врага, мне и рассчитываться за свою близорукость. Там после возвращения все равно спросили бы, как и почему погубил группу? Так лучше честная смерть". Он даже представил себе, как бы его спросили: "Скажи, лейтенант Егоров, ты живой? Живой. А группа где? Отборная группа. Ты что, лучше всех, погубил ребят, а сам остался живой? А?" Нет, группу он спасет, а умрет один, да Вася Бывшев... И все. Алексей опять вспомнил невзрачного мужичонку, вспомнил его похожую на репу голову, рыжие жидкие усики, подумал: "Такой тщедушный, в чем душа держится, и такой гад".
Егорову было хорошо видно, как вокруг танка закопошились солдаты. Через минуту танк взревел, выхлопнул газы и, неуклюже покачиваясь и стреляя, рванулся на окопы. Прямым попаданием снаряда в щепы разнесло вагончик.
Егоров дал длинную очередь по пехоте, бегущей за танком. Приготовленные гранаты метнуть не успел: окоп качнулся, зашатался, хрустнул под гусеницами пулемет, лицо Егорову залило горячим машинным маслом, раздался взрыв, ослепительно сверкнул огонь. Лейтенанта стиснуло, придавило и накрыло тяжестью и чернотой.
С трудом расцепив отяжелевшие, слипшиеся веки, Алексей Егоров увидел странную картину: он лежит навзничь в изножье высокой каменной стены, настолько высокой, что ее вершина уходила в густо подсиненное небо. Там, где обрывалась стена, одиноко и лениво ползла подпаленная с боков тучка.
- Что за чертовщина? - выругался он.
Хотел пощупать стену - не смог, рука не шевельнулась. Попытался приподняться и сесть - ожгло больно.
- Странно, где я?
Он закрыл глаза и попробовал вспомнить, что с ним было. Но в голове копошились вязкие, неуклюжие, рвущиеся мысли. Ничего не вспомнив, он снова стал наблюдать за тучкой. Она за это время переместилась вправо и вытянулась. До слуха донеслись какие-то странные скрипящие звуки; он долго прислушивался к ним, и вдруг его озарило: так это же скрипит дергач. Этот с детства знакомый звук отрезвил Алексея. Он с поразительной отчетливостью припомнил каждую секунду боя и все понял: никакого колодца нет, он лежит на дне обрушившегося под гусеницами танка окопа, присыпанный землей. Алексей ощутил, как тело сковывает навалившаяся тяжесть. Дышать было тяжело. Он напряг силы, судорожно рванулся, но тяжесть не сбросил, тело было непослушным. Он снова забылся, а когда открыл глаза, увидел прямо над собой низко повисшую ущербную луну. Оттуда, сверху, в лицо пахнуло сырой прохладой, и до Алексея донесся тонкий, нежный аромат степной повилики.
- Сколько же времени я лежу тут? - бормотал он. - То была тучка, а теперь луна. Ерунда, надо шевелиться и стряхивать с себя землю, одну руку освобожу, а там откопаюсь.
Он начал дергать руки, шевелить ногами.
- Надо, надо двигаться, - торопил он себя, - иначе могу потерять сознание, и тогда пропал, не могу же я так глупо умереть.
...Земля, это он хорошо помнил, когда они копали окопы, была сухой и мелкой, как пепел, ребята еще ругались: пыль какая-то, а не земля. Он жадно глубокими глотками вдыхал ночной воздух и шевелился, шевелился. Вся его воля, все силы были, словно в фокусе, сосредоточены теперь в одной точке: шевелиться и дышать.
А время текло, звезды меркли, небо бледнело, изредка доносились далекие непонятные звуки и остро пахло повиликой.
- Нет! - крикнул он, и сам не узнал своего голоса. - Я должен жить! Жить! Жить!
Проявив неимоверное усилие воли, Егоров через несколько минут вылез из окопа и отряхнулся. Огляделся по сторонам. Рядом черной неуклюжей громадиной возвышался обгорелый танк. Он еще не остыл и дышал раскаленным металлом, окалиной и смрадом. Все вокруг было вспахано, изрыто, искорежено.
- Черт, неужели живой? Живой!
Он посмотрел в сторону села. Там мигали редкие желтые огоньки. Где-то далеко погромыхивало. Вся степь была залита расплывчатым лунным светом. Небо над головой начало заметно бледнеть.
- Надо уходить, - сказал он себе, - скоро утро. Немцы приедут подбирать убитых. Но у меня же нет никакого оружия...
Он осторожно обогнул неуклюже осевший на один бок танк и в пяти метрах от него натолкнулся на убитых немцев. Отплевываясь и чертыхаясь, он брезгливо обшарил их, сунул в карман несколько рожков, повесил на шею автомат, отцепил от ремня здоровенного немца тяжелую флягу и хотел было уходить, но запнулся за труп. Склонился, вгляделся в лицо убитого, узнал. Он бережно взял товарища на руки, отнес на свое место в окоп, накрыл лицо носовым платком и присыпал пыльной землей.
- Прощай, весельчак Вася Бывшев, прости...
Посидел над окопом, решительно поднялся, выпрямился и растворился в лунном разливе.
До рассвета он шел по пустынной прогорклой степи, пересекал неглубокие балочки, редкие огоньки селений обходил стороной.
На рассвете подошел к лесу. Осанистые березы на опушке встретили его тихим успокоительным шелестом поникших ветвей. Потянуло сыростью, сладковатым запахом гниющего дерева, горьким ароматом увядающего лесного разнотравья. Вздохнул облегченно: "Лес теперь мне спаситель".