- Между прочим, вам просил передать привет ваш давнишний берлинский друг Хельмут Бергер.
Крюгель вздрогнул, рывком повернулся, заметно побледнел. В глазах - не радость, скорее, неприятное изумление, испуг. Впрочем, этого и следовало ожидать.
- Да, я его знаю, - медленно, жестко произнес Крюгель. - Но он мне вовсе не друг.
- Странно, - усмехнулся Шилов, - а он утверждал другое.
- Я вместе с ним учился в школе. Но никогда не разделял его взглядов. Хельмут Бергер - оголтелый нацист, фашист, как сейчас говорят. Более того, он подвизался в штабе Эрнста Рема, главаря штурмовиков. Поэтому я не нуждаюсь в приветах Бергера.
"Неужели он откровенен? - подумал Шилов. - Правда, Крюгеля именно таким и рекомендовали: резким, несговорчивым, отклоняющим любые компромиссы. А может, он просто манкирует, опасается провокации? Ну что ж, придется на этом ставить точку. Время покажет".
- Да бог с ним, с Бергером! - рассмеялся Шилов, изумляясь, однако, огонькам ярости в голубоватых глазах инженера. - Напрасно вы горячитесь, забудем о нем: просто случайный привет от случайного человека. А вас, честно признаюсь, я представлял несколько иным - более спокойным и очень солидным. И извините-более старым. Вы превосходно выглядите, просто молодо в свои тридцать шесть лет. Как вам это удалось?
- Я недавно женился, - застенчиво и одновременно слегка хвастливо заявил Крюгель.
- Что вы говорите? Женились? Здесь?
- Вот именно. На местной девушке. Ее зовут Груня, по-русским святцам Аграфена.
- Так вот оно что! Поздравляю от души! Теперь мне понятна некоторая ваша экзальтированность - ведь вы переживаете медовый месяц. Как это здорово, я вам завидую, дружище!
Шилов приятельски хлопнул по твердому круглому плечу инженера, обнял его за талию, и они стали не спеша спускаться вниз, к рабочему поселку, к ближнему бревенчатому бараку, где размещалась контора стройуправления.
Над плотиной затихал дробот перфораторов, наслаивались фиолетовые сумерки, лишь дальние заводи все еще полыхали багряными отблесками.
5
С прошлого года уволился дед Спиридон из шорной: здоровье стало сдавать. Раньше-то он ходил в шорниках первой руки: случалось, и седла делал, и хомуты отменные шил. Правда, давно это было: в последнее время больше на мелочах сидел, на ремонте. Латал подседельники, менял гужи, занимался строчкой сбруи, а то просто сучил дратву, щетину заправлял для других мастеров.
Обидно делалось. Спервоначалу терпел, потом плюнул и вовсе ушел. Лето промотался водовозом на лесосеке, а осенью старый знакомый, председатель сельсовета товарищ Вахромеев, по доброте душевной определил Спиридона на подходящую должность в пожарную команду. По официальной ведомости дед числился третьим топорником, а на самом деле исполнял обязанности дворника на припожарной площади (она же была и центральной в Черемше).
При этом Вахромеев поручил Спиридону наблюдение порядка и во дворе сельсовета, что располагался напротив пожарного депо. Дворницкое дело, сказал он, самое подходящее для человека с больным горлом. Завсегда в наличии свежий воздух. Спиридон не возражал, работа ему правилась: и почетно, и несуетно.
При депо у деда имелась персональная сторожка с печкой, лежанкой и радиорепродуктором, который в хорошую погоду Спиридон выставлял на подоконник. Закончив по раннему утру подметальные дела, он садился на листвяжный чурбак и, греясь на солнышке, слушал радио. Удивленно тряс сивой бороденкой: каждый день в мире творились невероятные происшествия! Кидают бомбы, шлют угрозы, передвигают войска, делают нахальные агрессии ("До чего драчливый народ - племя Адамово!"), а про ту Абиссинию и вовсе перестали говорить, знать, пропала не за понюшку табаку. Хотя держава сама по себе маленькая, да и люди там аспидно-черные, а все одно жалко.
Хорошая штука эта "говорилка"! Все знает: где какой завод построили, сколько руды накопали, куда и зачем канал прорыли; знает, где жарко, где холодно, в каких местах дожди идут, и почему затмение происходит, и как надо лечить ту же самую лихоманку - малярию. А то еще физкультуру под музыку передают - тоже интересно. Встаньте, потянитесь, ногу - туды, руку - сюды. Поскакайте: ать-два, ать-два! Ну это, видно, специально для ленивых, которым все надо непременно под команду, да чтобы с музыкой. Может, и правильно: народ теперь куражливый, деликатное обхождение любит…
Напротив пожарного депо, внизу на прибрежной лужайке, топчется реденький утренний базар: картошка да скороспелый лук-слизун, за которым пацаны лазят на отвесные скалы. Никакого мяса, ни дичи - оно и перед праздником редко бывает, а сейчас, когда скотина на вольном выгоне, и подавно. С краю навеса на обычном своем месте торгует медовыми сотами Савватей Клинычев, кержацкий староста. До меда охочих нету, потому как нонешний, весенний - стало быть, с черемуховой горечью, болиголовом. А медовуха из припрятанного туеска идет бойко: частенько заглядывают парни, шагающие на стройплощадку, полтинник кружка на послепраздничное похмелье. Надо будет подсказать товарищу Вахромееву, пускай приструнит кержацкого торгаша, не гоже рабочий народ спаивать.
А вот и сам он гарцует на Гнедке в конце улицы. Мерин сыто екает селезенкой, сечет искры на булыжниках - неделю, как кованый. Председатель сидит ловко, едет ровно, не шелохнет плечом, даром что Гнедко далеко не иноходец. Сразу видно - кавалерист.
Привязав мерина у коновязи, Вахромеев направился не к сельсовету, а к сторожке, похлестывая по голенищу нагайкой. Понятное дело - несколько дней находился в отсутствии, а кто, как не дед Спиридон, лучше всех знает текущую информацию? Посидишь-ка целыми днями на самой черемшанской пуповине - чего только не насмотришься, наслушаешься.
Товарищ Вахромеев руку подает с размаху, будто сплеча рубит шашкой.
- Здорово, Спиридон!
- Здравия желаем! - затыкая дырку на горле, старается гаркнуть дед-топорник, однако получается сипло, не очень-то вразумительно. Услужливо протягивает кисет - сам давно не курит из-за плохого горла, но табак завсегда держит для начальства. Из собственного огорода и по собственному секретному рецепту изготовленный. (Вахромеев любит по утрам побаловаться самосадом.)
- Давай засмолим твоего дальнобойного! - Председатель с удовольствием вертит козью ножку, набивает табаком из пригоршни, запаляет трут. - Ну, какие имеются последние известия? Докладывай.
- Да опять же военные угрозы проистекают. - Спиридон возмущенно тычет большим пальцем назад, в сторону репродуктора на окне. - Сказывают, слышь-ка, будто фашисты нападение готовят на эту самую… На Испанию. Этак вот.
- Слыхал, дед, - поморщился Вахромеев и подумал, что из Спиридона хреновый все-таки информатор: шипит, как сковородка на углях. - Я тебя про местные новости спрашиваю. Как прошел, праздник, какие в народе происшествия случились?
- Никаких. - Дед помотал головой. - У нас ведь как? Кержаки вовсе не пьют, остальные медовуху потребляют. А она на голову не действует, только что ноги связывает.
- Чего, чего? - не расслышал Вахромеев.
- Ноги, говорю. По ногам бьет. Аль сам не знаешь?
- Драки-то были?
- Были, как не быть. Что оно за праздник без драки? Ну дак молодые ведь. У них чешется. А ежели мужики вступаются, так то для порядку. Гошку-то, слышь-ка, Гошку Полторанина вот урезонили, язви тебя в душу!
Дед стал рассказывать про Грунькину свадьбу, про то, как инженер Хрюкин обработал Гошку немецким боксом. "Ногу, слышь-ка, выставил да кулачищем-то в морду - тык! Вот бабы подушки выбивают, так оно как есть похоже. Гошка, стало быть, на полу спички собирает, встать никак не может. Этак вот". Потом про Устина-углежога начал было объяснять, но Вахромеев перебил, махнул рукой; "Ладно, с Устином разберусь сам". Уж больно тужился старик, аж сизый лицом сделался - трудно ему было говорить. А вот поди ж ты, любил поболтать, покуда не остановишь.
Нечаянно затянувшись, председатель схватился кашлем - еле отдышался, зло сплюнул и сказал сразу осевшим голосом:
- Что за табачище, мать твою в касторку? Прямо живодер. Или подмешиваешь что?
- Само собой, - ухмыльнулся Спиридон. - Мяту, значит, для резкости, полынки - для крепости, а еще одеколончиком брызгаю, чтоб дух приятный.
- Фокусничаешь… Вот от такого курева, видать, и сам безголосый остался, - проворчал Вахромеев. - Так говоришь, Гошка Полторанин обратно безобразничает? Что-то надо с ним делать в воспитательном плане… На стройку его определить в рабочий класс, а то он среди возчиков околачивается, пьянствует. Это наше упущение, Спиридон, потому как этот самый Гошка-обормот разводит в нашем обществе классовый антагонизм. Понял, куда идет суть?
- Вестимо, - прошипел дед. - Я его, гада, в прошлом году чересседельником отхлестал. Ей-бо, не вру! Приперся пьяный в шорню и стал, паразит, хомуты кидать, вот как ты говоришь, антагонизм делать. Ну мужики-шорники дали ему чесу. В каменотесы его надобно, эдак вот!
В сопровождении Спиридона председатель обошел площадь, велел прогнать с сельсоветского двора чью-то наседку с выводком да заодно узнать, кто хозяин приблудной курицы. А уж сельсовет примет меры - имеется постановление против тех, кто бесконтрольно распускает живность по селу.
Обычно от калитки сельсовета Спиридон отправлялся в свою сторожку. Однако сегодня почему-то плелся следом до самого крыльца. Вахромеев остановился, спросил:
- Что у тебя еще?
- Не у меня, а у тебя, - хитро прищурился Спиридон. - Вон погляди-ка на речку.
Вахромеев присмотрелся, недоуменно склоняя голову к одному, к другому плечу.
- Ну сидит какая-то баба. Воду пьет, что ли.
- Это она завтракает, сердешная. Горбушку в речке размочит и ест. Я за ней, почитай, с самого рассвету наблюдение веду.
- Тьфу! - рассердился Вахромеев. - Ну и наблюдай, я-то при чем?
- Да она же к тебе прибыла, товарищ Вахромеев! - Дед язвительно заюлил, задергал бороденкой. - Я, говорит, старая знакомая Николая Фомича.
- Врет! - небрежно бросил председатель. - Не знаю такой.
- Вот и я говорю ей: врешь, дескать. Дак она оскорблениями кидается, обозвала старым козлом. Да я не обиделся: девка уж больно красивая.
Вахромеев снял фуражку, поерошил чуб, недоверчиво оглядел ехидную физиономию шорника-топорника.
- Девка, говоришь? Хм… А ну, давай зови.
Она вошла в открытую дверь неслышно, незаметно, как дуновение ветерка, мягко ступая в своих чалдонских бутылах, подвязанных под коленками ремешками. Вахромеев не услыхал, а почувствовал ее появление, ощутив сразу свежий и крепкий запах пихтовой хвои, бревенчатых стен и березового дегтя - неповторимый запах человека из тайги. Такой дух носят с собой промысловики-охотники, шишкобои, лесорубы да еще, пожалуй, кержацкие стpaнники-провидцы.
Он сразу узнал ее: молодая монашка из скитского монастыря, уцелевшая после той трагической переправы через Раскатиху. Вспомнил, как допрашивал в полутемной приезжей избе при свете свечи - в блокноте где-то даже запись осталась.
- Ефросинья Просекова? - Председатель вдруг пожалел, что тогда, при ночном допросе, не разглядел ее как следует; лукавый Спиридон прав, девка и впрямь красивая. Диковатая, смутная какая-то красота.
- Она самая, - певуче, не без жеманства подтвердила гостья и прошествовала-проплыла к председательскому столу. ("Походочка, как на вожжах!" - про себя усмехнулся Вахромеев.) - Здравствуйте вам!
Он сухо буркнул в ответ, дивясь невесть откуда взявшемуся смущению, и подумал, что монашка приперлась издалека неспроста, а по важному делу и что дело это будет иметь далеко идущие последствия. В том числе для него самого. Наверняка…
Ефросинья отошла к стене, уселась на табуретку, положила на колени холщовую торбу, предварительно аккуратно одернув платье. Затем спокойно, с интересом оглядела канцелярию: портреты на стенах, географическую карту, грубо сколоченный шкаф, железный ящик-сейф - все не спеша, по порядку. Задержала взгляд на Спиридоне, который притих в дверях, прислонившись к косяку. Показала на него пальцем:
- Он пущай уйдет.
Начальственно кашлянув, Вахромеев сказал деду:
- Ступай-ка в сельпо, там нынче обувку давать будут. Провентилируй насчет очереди - чтоб строго соблюдалась. От моего имени предупреди завмага, а то опять бабы подерутся. Действуй.
- Да, поди, еще рано, - недовольно просипел Спиридон. - Магазин-то, однако, в восемь открывают.
- Вот до открытия и предупреди. А то я мимо проезжал, видел - уже столпотворение происходит.
Когда дверь захлопнулась, Ефросинья скоренько подвинула табурет поближе к столу, доверительно спросила:
- У тебя ливорверт-от имеется?
Вахромеев слегка опешил, затем похлопал по заднему карману брюк. Усмехнулся:
- А как же. Браунинг - всегда при себе.
- Ну слава богу! Я-то, дуреха, напужалась. Думала: ну, порешат тебя, прибьют старые стервы у моленной. Они ведь с вечера каменья припасли, игуменья всех подговорила.
До председателя только теперь дошло. Он сразу вспомнил то сумеречное волглое утро, злые старушечьи лица в обрамлении черных платков, припомнил, как почудилось ему, будто в сарае бренчала седельная сбруя, будто звякнули стремена…
- Так это ты заседлала Гнедка?
- Я. Опосля вывела через задние ворота и у забора стреножила.
- Молодец, ну молодец девка! - Вахромеев вскочил порывисто, с размаху тиснул ей руку. - Спасибо, выручила! Да тебя за это прямо расцеловать надо.
- Чего уж там - целуй. - Она с готовностью поднялась, прижмурилась, в ожидании подставила губы. Целуя, Вахромеев сразу ощутил давно забытый трепетный жар - Ефросинья явно прильнула к нему, обмякла как-то, задышала горячо и часто.
- Ну-ну, - сказал он, расцепляя ее руки на своем затылке. Усаживая на табуретку, мысленно усмехнулся: "Ну и монашки пошли, едрит твои салазки! Такая не упустит, слопает, как пить дать". - Давай садись и рассказывай, какое у тебя дело?
Она степенно оправила платок. "А платок не монашеский - с цветочками! Знать, давно припасла", - отметил про себя Вахромеев. Вздохнула трудно, с затаенной внутренней решимостью:
- Да вот пришла к тебе… Ты же звал.
- Звал, это точно. У нас народу на стройке не хватает. Прямо острая проблема. Вот видишь плакат "Кадры решают все!". Так что правильно ты бросила монастырь и двинулась к нам. Работу найдем.
- Что это ты заладил: "мы" да "мы"? - с тихим укором произнесла она. - Я к тебе пришла.
- Как… ко мне? - Вахромеев изумленно подался вперед, опершись о стол растопыренными пальцами. - Ты что такое мелешь, Ефросинья?
- Полюбила я тебя, Николай Фомич… Вот как перед святым крестом. - Она перекрестилась, стыдливо опустила глаза. - Сон я вещий видела на троицу, намедни как нам с девками тонуть. Будто я упала в яму кромешную, ни зги не видать. И чую: пропадаю совсем, отходит душа моя грешная. А оно глядь - парень руку мне протягивает. Бровастый да белозубый такой, в фуражечке блином. Ну как есть ты вылитый… Как ты к нам приехал, я тебя, значит, сразу и признала. А в ту ночь явилась ко мне пресвятая Параскева-пятница, благодетельница моя, и перстом указует: "Се твоя судьба Ефросинья!" Так и сказала: "твоя судьба". Ты уж не серчай, Коленька, что я пришла к тебе… Куды ж мне деваться?
Ефросинья всхлипнула, уголочком платка, по-бабьи, смахнула слезу. Подперла щеку, пригорюнившись, глядя в окно.
Вахромеева бросило в жар. Такого горячего, лихорадочного смятения, замешанного на острой тревоге, давненько не испытывал он. Пожалуй, что с полузабытых армейских стрельб или показательной рубки лозы… Торопливо, крадучись, морщась от скрипа собственных сапог, прошел к двери, проверил: не подслушивает ли дотошный Спиридон? Зажег папиросу, жадно затянулся.
- Ты соображаешь, что говоришь, Ефросинья?! Ведь я женатый, понимаешь?
- Да уж я и то думала… - скорбно вздохнула она. - Гадала про себя: а коли он женатый? Невезучая я, несчастливая… Как есть сиротинка горемычная…
Она уставилась на него ясными и печальными своими глазами, глядела долго, пристально, любуясь и жалея, как разглядывают дорогого покойника. Вахромеев почувствовал неловкость под этим немигающим взглядом, заерзал на табуретке, недовольно тряхнул чубом. Хоть бы уходила скорее, что ли…
- А развестись с жёнкой нельзя? Ведь теперича, говорят, развестись просто: взял да вычеркнул бумагу или вовсе порвал.
- Ну ты даешь стране угля! - напряженно рассмеялся Вахромеев. - С чего это я буду разводиться? У меня дочка растет - пятый годок. Да и жена хорошая, по крайней мере не жалуюсь. Учительствует в школе.
- А как же сон-то, Коля? Ведь вещий сон…
Вахромеев подумал, что Фроська ему очень даже нравится, иначе давно бы прогнал ее вместе с глупыми вопросами. Он испытывал к ней симпатию, сочувствие, жалость, искренне переживал за нее. Да и не мог он иначе относиться к человеку, откровенно распахнувшему душу, глядящему тебе в лицо исповедально чистыми глазами.
- А сон свой толкуй правильно, соответственно обстановке, - доброжелательно сказал он, поглядывая в окно. - У тебя сейчас что получается? Крутой поворот в жизни, ты выходишь в люди. На самую быстрину выходишь, понимаешь? Я тебе во всем помогать буду. Как у вас говорят, буду тебе ангелом-хранителем. Устраивает?
Она тоже смотрела в окно, задумавшись. Пошептала о чем-то, несмело улыбнулась:
- А, может, домработницей возьмешь, Николай Фомич? Я ведь по хозяйству все умею: и стирать, и варить. Тут сказывают, ваши начальники берут в дома работящих баб. Вот и ты возьми меня.
- Брось дурить, Ефросинья! - всерьез рассердился Вахромеев. - Ни в какие домработницы ты не пойдешь - ни ко мне, ни к кому-либо другому. Говорю это тебе с полной ответственностью. А пойдешь на государственную работу - молодежь должна строить социализм. Понятно?
- Это я и без тебя знаю. Слыхала, - вяло отмахнулась она и опять надолго задумалась. Потом неожиданно быстро спросила: - А какую работу дадите?
- Работы у нас всякой навалом. Только выбирай. Ты вообще-то как, грамотная?
- Псалтырь немного читаю.
- Значит, пойдешь в ликбез. Потом в вечернюю школу. Ну а пока тебе, как малограмотной, можно предложить работу на нашей молочно-товарной ферме.
- Скотницей, что ли? Не пойду, - резко сказала Ефросинья. - Мне и так монастырские коровы опостылели.
- Ну, уборщицей в рабочее общежитие.
- Тоже не пойду. Нашто оно мне чужие плевки-то подтирать? Это пусть наши старухи черницы делают. А ты мне дай настоящую работу, чтоб человеком быть. Чтоб эти самые машины водить.
- Видали ее! - недовольно развел руками Вахромеев. - Да ты оказывается настырная, Ефросинья! Что ж тебя на экскаватор прикажешь посадить? Или, может быть, на мотовоз?
- Научите, так и сяду. - Ефросинья подняла с полу торбу, завязала лямки крепким узлом. - Затем и шла, чтобы научиться.
- Ладно, направим тебя в бетонщицы - это как раз по тебе. Сейчас позвоню в отдел кадров, договорюсь. - Вахромеев покрутил ручку телефона, его соединили с начальником-кадровиком, и он быстро обо всем договорился: бетонщики были одной из самых дефицитных специальностей на стройке. А подучить обещали - наука не из мудреных. - Можешь идти оформляться.
На телефон Ефросинья глядела с подозрением и опаской - уж больно вычурной и таинственной показалась ей блестящая коробка: не врет ли? Однако расспрашивать, уточнять постеснялась, да и гордость не позволяла. Перед уходом все-таки спросила:
- А что, с тобой через нее тоже можно говорить?