Зося шла больше двух часов. Она держалась середины дороги - маленький черный муравей на снегу. Часового она заметила издали. Зажав винтовку между коленями, солдат бил себя руками в грудь, чтобы согреться. Метрах в пятидесяти от дороги Зося увидела грузовик: перед ним стоял пулемет с двумя солдатами, лица которых закрывали шерстяные шлемы. Часовой прервал свои упражнения и схватил винтовку.
- Здесь запрещено ходить. Марш назад! - Он попытался объясниться по-польски: - Wzbronione… Poszla, poszla !
- Не затрудняй себя, Liebling . Я говорю по-немецки.
Она угодливо улыбнулась.
- Я уже три года общаюсь с немецкими солдатами… Можно было кое-чему научиться!
Солдат рассмеялся. Он развернулся к грузовикам и прокричал:
- Слышите, я нашел девицу, которая нас согреет.
Подошел второй часовой. Это был пожилой человек с угрюмым лицом и шелушащимся от мороза носом. Он осмотрел Зосю с ног до головы и сплюнул:
- Они тут все сифилитички.
- Эта вроде бы здоровая, - заметил первый солдат. - И молодая.
- Еще ни о чем не говорит. В Бельгии я заразился от пятнадцатилетней шлюхи, а недавно Колюшке загремел в госпиталь из-за одной потаскухи, которой не исполнилось и четырнадцати. Карточка есть?
- Да.
- Покажи!
Зося вынула карточку из кармана.
- Вроде бы в порядке, - не глядя, сказал первый солдат.
- М-да, - сказал старший. - Но я сомневаюсь. В этой грязной стране… - Он харкнул. - Эх, была не была! Какая, в конце концов, разница? Подхватишь заразу - пошлют обратно в тыл. А мне ничего другого и не нужно. Так не хочется ехать на фронт.
- Мне тоже. Сколько ты хочешь за один Stoss?
- Мне не нужно денег. На них ничего не купишь. Вот если бы у вас были консервы…
Младший солдат рассмеялся.
- А у нее губа не дура. Такая нигде не пропадет!
- Мы дадим тебе одну банку консервов за двоих.
- Этого мало.
- И спросим друзей, может, они тоже захотят. Мы скажем им цену: по банке с носа.
- Ладно.
- Надо бы спросить сержанта, может, он тоже не прочь, - сказал старший. - Он очень любит это дело, и потом, если будет заодно с нами, то, в случае чего, покроет.
- Я не хочу после сержанта. Это опасно. В Бельгии…
- Мы будем первыми.
Он повернулся к Зосе.
- Подожди там, в кустах. Мы через час сменяемся. Мы сами тебя найдем. Потом станем между грузовиками, там не так дует.
- Ладно.
…Она ждала. Ждала, сидя на пеньке. Она думала о том, что сказал ей старший Зборовский: "Последний раз". Но она в это не верила. Не бывает "последнего раза" для страданий, а надежда - всего лишь уловка Господа, помогающая людям выносить все новые и новые страдания. Она ждала. Время текло медленно, воздух был жестким и холодным, как лед, каркали вороны, и небо было серым. Ей хотелось малого: любить, есть досыта и находиться в тепле, и она спрашивала себя, почему так трудно любить и не умирать от голода или холода? Намного важнее найти ответ на этот вопрос, думала она, чем знать все то, чему ее ровесниц учат в школе: что земля круглая, что она вертится и как правильно пишется: Chrzeszczy chrzaszcz wtrzcinie. Она ждала. Она смотрела на деревья и завидовала их жесткой коре; подумала о матери и поняла, что забыла ее лицо, подумала о Янеке, и у нее в ушах зазвучал его голос. "В Сталинграде люди сражаются за то, чтобы войны больше не было". Но она уже знала, что это неправда: люди сражаются не за идею, а просто против других людей, сила солдата не в гневе, а в безразличии, и после всех цивилизаций остаются только руины…
- Вот она! - сказал чей-то голос.
Солдаты с любопытством рассматривали ее.
- Чур я первый!
- Сифилитичка? Вот бы она оказалась сифилитичкой! Моя Фрида предпочла бы, чтобы я жил с сифилисом, чем умер с Железным крестом.
- А она недурна.
- Мне плевать.
- Пропустите. Вот моя банка, мясо первого сорта! Уговор дороже денег!
- Я даю две банки и прохожу два раза.
- Выше жопы не пукнешь.
- Где мы станем?
- Между грузовиками, там спокойнее.
- Снег на дворе.
- Может, дождемся весны?
- Мы сюда шутить пришли или сношаться?
- Пошли со мной, - сказал первый солдат.
Она пошла за ним. Грузовики были сбиты в кучу, как стадо овец. Солдат снял шинель и расстелил ее на снегу.
- Иди сюда. А ты мне нравишься.
- Правда?
- Правда.
- Значит, ты хочешь, чтобы я пришла еще.
- Да. Приходи завтра. Только не поздно. Мы уходим.
- Я могу прийти еще и послезавтра.
- Послезавтра мы уходим.
- Я могу прийти утром.
- Мы уходим на рассвете.
- Бедный Liebling, бедный Liebling. Она закрыла глаза и запрокинула голову. "Только бы ничего не почувствовать, только бы ничего не почувствовать…" Но она чувствовала ледяную землю под спиной, чувствовала ногти и кулаки, мявшие ее со всей ненавистью, какую нелюбящие мужчины способны вкладывать в свои ласки. Она слышала крики воронья, негромкую брань и шум ветра. Она ничего не говорила. И не плакала. Это было похоже на голод и холод, это было похоже на войну.
Один раз она все же спросила:
- Много еще осталось?
- Четыре парня.
- Дай мне сигарету.
- Ты с ума сошла, это запрещено.
- Почему?
- Грузовики начинены взрывчаткой. Это новая хитрость, для ракет. В Сталинград, понимаешь… Этого хватит, чтобы все взлетело на воздух.
- Да ну?
- Говорю же тебе… Когда едешь на таком грузовичке, от страха ни жив ни мертв! Малейшее столкновение - и не успеешь даже побледнеть…
- Да?
- Говорю тебе… Мы боимся даже резко тормозить!
Один из солдат не притронулся к ней. Он попросил:
- Ничего не говори ребятам…
- Я ничего не скажу.
- Спасибо… Мне так стыдно…
Другой все твердил:
- Скажи мне что-нибудь ласковое, погладь мне волосы…
Внезапно она почувствовала, как на шею капнули слезы. Она вытерла их с отвращением.
- Скажи мне что-нибудь нежное…
Она выгнула обе руки и уперлась ладонями в снег, чтобы почувствовать холодную чистоту. А потом спросила:
- Наверно, эта взрывчатка очень опасна?
- Еще бы!.. Мерзкая работенка.
- Малейшее столкновение…
- И мы все взлетим на воздух!
У последнего, пожилого, мужчины от нетерпения дрожал подбородок и тряслись руки.
- Маленькая девочка, - лепетал он. - Я поймал маленькую девочку. Совсем маленькую…
- Скажи, Лукас, сегодня или на Пасху?
- Отвяжись!
Она вернулась вечером. Старший Зборовский лежал в землянке, закрыв лицо руками.
- Это я.
Он вздрогнул и ничего не сказал. В очаге догорал огонь, и угли едва дымились.
- Казик.
Он продолжал молчать. Она посмотрела на его неподвижное, напряженное тело. Протянула руку, чтобы коснуться его плеча, но ощутила, что от малейшего прикосновения этот человек перестанет владеть собой и разрыдается. Зося отдернула руку, помогая ему перебороть себя. Затем подождала, пока угаснут угли, чтобы он не мог видеть ее в темноте, и сказала:
- Они уходят послезавтра на рассвете.
Она услышала, как старший Зборовский заворочался на своем ложе.
- Взрывчатка, - сказала она. - Что-то новое… Достаточно одного толчка, чтобы все взлетело на воздух. Они говорят, для Сталинграда.
- Ты не забыла спросить, какие…
- Не забыла. Четыре грузовика везут продовольствие. Но их очень просто отличить: только у них есть прицепы.
- Ты уверена?
- Да, - прошептала она, вытирая слезы.
28
На другой день к Зборовскому пришел пан меценат и робко предложил свои услуги.
- Это задание не для пана мецената.
- Прошу вас, Зборовский!
- Пусть пан меценат не настаивает.
Адвокат схватил его за руку.
- Это мой единственный шанс стать достойным.
- Достойным? Чего? Кого?
- Ее.
Казик удивленно посмотрел на него: лицо пана мецената было худым и землистым, живот болел у него днем и ночью. Лес превратил его прекрасную шубу в лохмотья: теперь он носил ее, вывернув наизнанку, мехом наружу, и был похож на большого, доброго и немного грустного зверька, уставшего волочиться по снегу.
- Правда, пан меценат, эта шапка не по вам!
- Я знаю. Знаю прекрасно. И еще я знаю, что я трус: я больше не хочу этого, Зборовский, поймите же! У меня страшно болит живот, мне страшно хочется есть, мне ужасно холодно. Дайте мне выполнить это задание.
- Возвратились бы лучше к жене!
- Моя жена верит в меня. Вы молоды, Зборовский, и не знаете, что значит любить женщину моложе вас на тридцать лет… Она верит в меня. Ради нее я стану мстителем, вершителем справедливости… героем! - Он печально улыбнулся. - Героем… я-то… Вы скажете, достаточно на меня взглянуть… Но она так юна, так невинна! Она вышла за меня не по любви, а из уважения, из восхищения. Я человек зрелый, а она - молодая студентка, для которой имеют значение только душа, сила характера, идеи… Бедняжечка! Ей и невдомек, что мечтатель и идеалист, каким я был когда-то, юноша, готовый погибнуть за свободу всего мира, незаметно собрал вещички и сбежал на цыпочках, как вор, а на его месте давным-давно обосновался толстый, жадный, равнодушный и трусливый буржуа… Дайте мне выполнить это задание, Зборовский. Ради нее.
Казик посмотрел в его усталое лицо, на брови Пьеро и на его шубу со взъерошенным, трепещущим на ветру мехом. Это было выше его сил - он улыбнулся.
- Когда вам исполнится пятьдесят, - тихо сказал пан меценат, - и когда вы полюбите молоденькую женщину, возможно, тогда вы меня поймете. Но с вами этого не произойдет. - И он добавил с особой гордостью: - Это дано не каждому!
- Пан меценат умеет водить грузовик?
- Да.
Казик все еще колебался, но Крыленко уже принял решение. Старый украинец поставил вопрос ребром.
- Он ни на что не годен, только лишний рот, и в любом случае подохнет от своего поноса. Пусть лучше погибнет он, чем кто-то другой!
Пан меценат выслушал инструкции с внимательной миной прилежного ребенка. Несколько раз подробно пересказал их, чтобы показать, что все понял.
- Значит, так, я жму на газ… Слева будет тропинка… Грузовики в конце. Я снова жму на газ и мчусь прямо на грузовики. Так. Объезжаю грузовики с прицепами: они меня не интересуют. Они стреляют… Пускай стреляют, слишком поздно. Так. Так. Тогда я вытаскиваю связку гранат и… так! Я все понял. Можете быть спокойны.
- Главное, чтобы пан меценат не забыл перекрыть дорогу. Иначе, если в него попадет пуля…
- Кошмар, кошмар! Полный провал! Я понял. Я не забуду.
Партизаны смущались и отводили глаза от человека в шубе, так похожего на толстого мокрого пса. Даже Крыленко сплюнул и сказал с отвращением:
- Такое ощущение, будто посылаем паренька на верную гибель.
К животу ему привязали гранаты. Прежде чем сесть за руль, он сбегал в кусты: у него постоянно болел живот. Ему помогли сесть в кабину. Партизаны растерянно смотрели на него. Им хотелось сказать ему что-нибудь ободряющее. Но они не могли подобрать нужных слов. Он весело крикнул им мальчишеским голосом:
- Ну что ж, прощайте!
Пара голосов ответила:
- Прощай.
Он завел мотор. Потом наклонился к старшему Зборовскому и быстро прошептал:
- Сходите к ней. Скажите ей, что это ради нее. Она будет мной гордиться… Не забудьте!
- Не забуду.
Грузовик тронулся. Они смотрели, как он медленно удалялся по белой дороге. Махорка снял шапку. Его губы шевелились: он молился.
- Человек - это все-таки прекрасно! - сказал Добранский.
Так погиб пан меценат. Партизаны покинули свою берлогу, углубились в лесную чащу и две недели после взрыва не отваживались выходить из новой землянки в замерзших болотах Вилейки. Немецкие патрули прочесывали лес, но боялись заходить слишком далеко в глубь заснеженной чащи. В Антоколе казнили несколько заложников: некоторое время их имена были на слуху, а потом о них забыли. Патрули появлялись то тут, то там, но снег был глубоким, ветер - ледяным, а день - коротким, и немцы вскоре вынуждены были уйти из леса, рассчитывая, что виновников налета покарает мороз. Братья Зборовские сходили в разведку и сообщили о том, что "все утряслось". Теперь немецкие колонны объезжали лес с юга, по пинской дороге. Однажды вечером старший Зборовский вышел из леса и отправился в Вильно. Экспедиция была опасной: в городе ввели комендантский час, и, начиная с четырех часов, вооруженные отряды выискивали на улицах опоздавших. Но все двадцать семь ночей, проведенных на замерзших болотах Вилейки, Казику слышался во тьме умоляющий голос пана мецената: "Скажите ей, что это ради нее… Она будет так гордиться! Не забудьте". На мостовых Вильно под тяжелой поступью патрулей скрипел снег; темноту внезапно прорезали пучки света и раздавались гортанные, властные, похожие на выстрелы окрики; в свете фонариков, словно ослепленные мошки, кружились снежинки и мгновенно исчезали во тьме. Казик жался к стенам и, едва заслышав шаги, прятался в подворотнях. С превеликим трудом он нашел улицу и дом. Поднялся на третий этаж и зажег спичку: "Меценат Станислав Стахевич", - прочитал он. Позвонил. И услышал звук гитары и мужской голос, певший по-немецки:
Kleine, entzuckende Frau
Bitte schau in den Spiegelgenau…
Послышались быстрые шаги - кто-то пробежал по комнате босиком - и дверь отворилась. Он увидел молодую женщину в домашнем платье, со взлохмаченными белокурыми волосами и сигаретой в уголке рта. "Пани Стахевич нет дома, - подумал Казик, - а служанка развлекается!"
- Я хотел бы поговорить с пани Стахевич.
- Это я. Говорите быстрее, я босиком.
Мужской голос пел:
In dem Spiegel da steht es geschrieben,
Du musst mich lieben,
Dukleine Frau…
Потом немец крикнул:
- Кто там, Liebling?
- Не знаю. Ты должен посмотреть, Фриц… Я вся озябла!
В коридор вышел немецкий унтер-офицер в расстегнутой рубашке, без воротничка и с гитарой в руках. Казик едва успел прошептать:
- Пан меценат убит.
Женщина пристально посмотрела на него. Вынула сигарету изо рта и выпустила дым через нос.
- Нет! - тихо сказала она. - Когда?
- Три недели назад.
Подошел немец. У него было молодое, смеющееся лицо и взъерошенные волосы, стриженные бобриком.
- Кто это, Liebling?
- Пустяки, - сказала женщина. - По поводу туфелек, которые я отдала в ремонт. До свидания, дружище!
Дверь закрылась.
- О, Liebling! - услышал Казик. - Мои ножки замерзли!
Потом вновь гитара и голос немца:
Kleine, entzuckende Frau…
Казик переборол себя и начал спускаться по лестнице, хотя ноги были ватными. В ушах звучал голос пана мецената: "Она так юна, так невинна. Молодая студентка, для которой имеют значение только сила характера, идеи… душа!" Он ухватился за перила, чтобы не упасть. Подумал: "Господи! Неужели это Ты правишь миром? Как Ты так можешь, как Ты можешь?" У него закружилась голова. Он грузно осел на лестницу, и его вырвало.
29
В полях бушевали метели, деревья гнули свои голые черные ветки, и каждое утро Янек находил на снегу трупы замерзших ворон. Погасший в лесу костер означал смерть человека, движения партизан стали резкими и неуклюжими, и Янеку постоянно мерещилось, что их бедные суставы вот-вот заскрежещут, как ржавые шестерни.
- Я только что слышала волка, - сказала Зося. - Он выл совсем рядом.
Добранский и Янек вернулись из леса с охапками хвороста. Их одежда и лица намокли от снега…
- Тут поневоле взвоешь, - заметил Добранский.
Они поднесли к огню окоченевшие руки.
- Наверное, привыкли, - сказала Зося. - Такая уж у них судьба - жить в лесу.
- Может, этот волк просто-напросто захандрил, - улыбнулся Добранский. - Устал от жизни и людей… Вернее, от жизни и волков.
Зося прижалась к Янеку.
- Мне было тяжело. Я думала о тебе.
- Вся разница между мной и волком в том, - сказал Янек, - что я не вою. - Он вздохнул. - А хочется.
- Тебе грустно?
- Нет. Но я ненавижу зиму. Ненавижу снег. В такую погоду можно подумать, будто земля создана не для людей и мы попали сюда по ошибке.
- Мы попали сюда случайно, - сказал Добранский. - Уж в этом-то будь уверен…
- Слушайте! - сказал Янек.
Ветер трепал деревья у них над головами.
- Леса тоже попали сюда случайно, - продолжал Добранский. - Но они веками копили мужество и терпение. Отчего же их не хватает людям?
- Я ненавижу снег.
- Ты несправедлив. - Добранский подбросил в костер пару веток, и сырая древесина зашипела, как сердитая кошка. - Ты несправедлив к нашему другу. - Он вытащил из-под гимнастерки толстую тетрадь. - Не устал?
- Так устал, что даже спать не могу. Читай.
- Рассказ называется: "Добрый снег". Действие происходит…
- Под Сталинградом.
Добранский засмеялся.
- Твоя взяла.
И он начал читать.
Они слышат, как в лесу воет волк. Нескончаемая жалоба, особенно ненавистная в этой оцепеневшей ночи.
"Подыхает от холода, - думает солдат Йодль. - Как мы…"
Сорок градусов ниже нуля. Вчера вечером в русских снегах заблудился патруль, и в крови восьмерых человек, похоже, начался ледоход. Сержант Штрассер отвечает на жалобу волка проклятием. Рядовой Грюневальд с благодарностью подставляет лицо его зловонному дыханию: как-никак тепло.
- Волки! - непроизвольно выкрикивает хриплым голосом капрал Либлинг.
"Русские волки, - думает рядовой Грюневальд. - Русские - как этот сковывающий конечности холод, как этот пытающийся засыпать тебя снег, как эти бескрайние, безлюдные просторы".