Янек часто слышал, как Черв и Крыленко с раздражением говорят о них. Им ставили в упрек склонность к импровизациям и безусловно героические поступки, вдохновленные, однако, душевными порывами, а не разумом; подводя итог, Черв мрачно отзывался о них: "Идеалисты". Не раз несли они серьезные потери, которые более рассудительные партизаны считали бессмысленными. В частности, Янек слышал об одном трагическом эпизоде, который наглядно показывал "сентиментальный", по словам Черва, характер их действий. Случай этот произошел через несколько дней после того, как Янек присоединился к подпольщикам. В то время он об этом ничего не знал, но впоследствии часто слышал горькие намеки на "безрассудный поступок" студентов. По всей видимости, эсэсовцы взяли в плен два десятка молодых женщин со всей округи, заперли их на вилле Пулацких, где обращались с ними как с проститутками и отдавали на поругание солдатам. Старый трюк, хорошо знакомый всем ветеранам и позволявший врагу убить, как говорится, сразу двух зайцев: удовлетворить физиологические потребности солдат и в то же время вынудить партизан выйти из леса и броситься на помощь своим женщинам. "Романтики" Добранского, разумеется, на эту удочку попались. При поддержке некоторых мужей, братьев и женихов несчастных они вышли из леса и совершили несколько атак на виллу Пулацких, ничего не добившись и потеряв две трети личного состава.
- Все это сантименты, - с возмущением заключал Черв. - Не так нужно бороться. Бороться нужно хладнокровно, хорошо рассчитав удар. Нужно выбирать подходящий момент, а не предаваться отчаянию и гибнуть геройской смертью. Лично я прихожу в бешенство от одной мысли об этих бедных девочках, не могу уснуть, лопаюсь от злости. Но погибнуть вот так - значит просто себя успокоить. Более того, доставить себе удовольствие. Но нам необходимо выстоять и победить. Нужно выиграть войну, повесить всех мерзавцев и построить такое общество, где это больше никогда не повторится.
Однако Янека это не убеждало; он был не уверен в правоте Черва; и, видимо, Черву не удавалось убедить даже самого себя: после брюзжания и возражений, несмотря на все свои превосходные доводы, он сам принял участие в одной из атак на виллу Пулацких.
Янек видел этого студента впервые. Парень был с непокрытой головой. Под вьющимися иссиня-черными спутанными волосами - большой бледный лоб и мрачные, но в то же время веселые, горящие глаза, и во всем его лице светилась та особая веселость и вера, что придавала его бледности лихорадочный оттенок, а его улыбке - жадное нетерпение: его воодушевляла некая глубокая уверенность, словно бы он знал, что с ним ничего не может случиться. У него были узкие плечи, военная гимнастерка перетянута портупеей с прицепленным к ней "люгером". Он подошел к Янеку и протянул руку.
- Я становлюсь неосторожным, - сказал он, смеясь. - Читать стихи средь бела дня, в середине XX века - все равно что самому лезть под пули. Ты ведь. с Червом, да? По-моему, я тебя с ним видел.
- Да, я сражаюсь вместе с ними, - сказал Янек.
- Интересуешься поэзией?
- Я плохо в ней разбираюсь, - сознался Янек. - Но очень люблю музыку.
Он вздохнул. Молодой человек дружески посмотрел на него своими веселыми, горящими глазами.
- Ну что ж, тем лучше! Ты скажешь мне, что думаешь о моем стихотворении. Это экспромт, и у меня есть уникальная возможность узнать мнение человека, не отягощенного предвзятыми мнениями. Хочешь послушать?
Янек серьезно кивнул головой. Студент улыбнулся, вынул лист бумаги из кармана гимнастерки, развернул его и прочел:
Я жду в своей старинной келье
(Ах, сколько уже ждало до меня?),
Когда напишется последняя листовка,
Когда сорвут чеку с последней бомбы.
Я жду, когда последней жертвою падет
Тот, кто кричал: "Да здравствует свобода!",
Когда развалится последняя монархия
Под натиском европейских патриотов.
Я жду, когда столицы всего мира
Провинциальными городами станут,
Когда умолкнет эхо наконец
Последнего государственного гимна.
Когда любимая, несчастная Европа
Поднимется с колен и двинется вперед…
Я жду в своей старинной келье.
Ах, сколько их, таких, как я, вот так же ждет?
Он умолк и иронически посмотрел на Янека:
- Ну как, что ты об этом думаешь? Не правда ли, великолепно?
- Я больше люблю музыку, - вежливо возразил Янек.
Молодой человек рассмеялся.
- Что ж, по крайней мере, откровенно. Я действительно не силен в поэзии. Но я прирожденный прозаик. Кстати, меня зовут Адам Добранский. А тебя?
- Ян Твардовский.
Молодой человек вдруг замер, и его лицо помрачнело.
- Ты сын доктора Твардовского?
- Да.
Студент пристально посмотрел на него. Замялся, хотел было что-то сказать, но потом опять улыбнулся:
- Мне рассказывал о тебе старый бирюк Крыленко.
- Что же он сказал? - с недоверием спросил Янек.
- Он сказал мне: "Мы приняли одного краснокожего".
Янек улыбнулся, вспомнив Виннету… Как давно это было!
- Если ты вечером свободен, - предложил Добранский, - приходи в нашу нору. Мы читаем, обсуждаем новости… Ты слышал, Сталинград еще держится?
- А американцы?
- Скоро откроют второй фронт в Европе.
- Я в это не верю, - спокойно сказал Янек. - Не придут они сюда. Слишком далеко. Они даже не знают о нашем существовании, или им просто наплевать. Мой отец тоже говорил, что они скоро придут, а потом пропал без вести. Я не знаю, что с ним.
Добранский тут же сменил тему.
- Значит, решено, вечером приходишь. Если тебе повезет, у нас на ужин будет кролик. Невероятно, однако должен же быть в этом лесу хоть один кролик.
Они рассмеялись.
- Мы будем тебя ждать. Договорились?
- Договорились. А где это?
- Придешь сюда, тебя заберут. У нас всегда кто-нибудь стоит на часах.
- Я приду, - пообещал Янек.
13
Вечером он бросил в свой пустой мешок пару пригоршней картошки, закинул его на плечо и отправился в путь. Светила луна. Было холодно, но то был сухой, очищающий холод. На почти светлом небе выделялось черное кружево листвы, горели звезды; Большая Медведица играла с облаками. Янек добрался до пруда и пошел по тропинке. Он думал о Зосе. Размышлял о том, требует ли воинская дисциплина, чтобы он спрашивал у партизан разрешения жениться на ней. Вероятно, они посмеялись бы над ним и сказали, что он слишком молод. Похоже, он слишком молод для всего, помимо голода, холода и пуль.
- Сюда, - позвал чей-то голос.
Янек вздрогнул.
- Да, прекрасная ночь, - сказал Добранский, - можно помечтать.
- Я принес картошки, - сказал Янек, немного смутившись.
- Хвала небесам! - воскликнул студент. - Нам не повезло с этим злополучным кроликом. Вечно убегает. Я уж подумал, что придется довольствоваться одной пищей духовной.
Они прошли сотню метров через кусты, затем Добранский сунул два пальца в рот и свистнул. Сквозь заросли просачивался свет: землянка была у них под носом. Они спустились.
Там было два десятка партизан, так тесно прижавшихся друг к другу, что при свете масляной лампы видны были только их лица. Некоторые Янек видел впервые, другие были ему знакомы: Пуцята, бывший чемпион по борьбе, а ныне командир партизанского отряда, активно действовавшего в районе Подбродзья; Галина, о котором говорили, будто он может смастерить бомбу из старого ботинка, - он был так начинен всевозможной взрывчаткой, что партизаны, ругаясь, тушили сигареты, когда он к ним подходил. Это был седоволосый, худощавый, мускулистый и проворный человек, ему уже давно стукнуло шестьдесят; на его губах навсегда застыла неуловимая усмешка; он жил один в своей землянке, проводя опыты над все более чувствительными и трудными для обнаружения взрывчатыми устройствами. Он всегда смеялся, когда при его приближении люди вставали и предусмотрительно уходили.
Также была там одна молодая женщина, одетая в воинскую гимнастерку и лыжную шапочку, в накинутой на плечи тяжелой шинели немецкого солдата. Лицо ее поразило Янека своей величавой, задумчивой красотой. У нее на коленях лежало несколько пластинок, а у ног, между книгами и газетами, стоял старый механический фонограф.
- Кто это? - спросил чей-то насмешливый голос. - Что за младенец? Если я правильно вас понимаю, вы решили превратить нашу штаб-квартиру в kindergarten?
Янек видел только забинтованную голову и орлиный нос на изможденном лице этого человека.
- Это Пех, - пояснил Добранский. - На него никто не обращает внимания.
- Чтоб вы все сдохли!
- Ну хватит, Пех, - сказал Добранский.
- Это сын доктора Твардовского.
Воцарилось молчание, и Янек почувствовал, что все взгляды устремились на него. Молодая женщина подвинулась, уступая ему место, и он сел между нею и молодым человеком в белой фуражке польских студентов, носить которую немцы запрещали. Ему было лет двадцать пять, и его скулы были покрыты красными пятнами, которые Янек сразу узнал: он уже видел их на щеках лейтенанта Яблонского. Молодой человек улыбнулся и протянул ему руку.
- Servus, kolego, - поздоровался он по студенческому обычаю. - Меня зовут Тадек Хмура.
Женщина поставила на фонограф пластинку.
- "Полонез" Шопена, - сказала она.
Больше часа партизаны - многие прошли более десяти километров, добираясь сюда, - слушали эту музыку, все, что есть самого лучшего в человеке, словно бы для того, чтобы набраться уверенности; больше часа усталые, раненые, голодные, затравленные люди подтверждали свою веру в человеческое достоинство, которую не могли поколебать ни одно зверство, ни одно злодеяние. Янек никогда не забудет той минуты: суровые, мужественные лица, крошечный фонограф в землянке с голыми стенами, автоматы и винтовки на коленях, молодая женщина с закрытыми глазами, студент в белой фуражке и с лихорадочным взглядом, державший ее за руку; необычность, надежда, музыка, бесконечность.
Потом партизан Громада взял аккордеон, и человеческие голоса слились вновь, как прижимаются друг к другу люди, стремящиеся ободрить друг друга или, быть может, убаюкать себя иллюзиями.
Тогда Добранский вынул из-под гимнастерки тетрадь.
- Я начинаю! - объявил он.
Партизан с перевязанной головой серьезно сказал:
- Мы будем строгими, но справедливыми судьями.
Добранский раскрыл тетрадь.
- Называется "Простая сказка о холмах".
- Киплинг! - торжествующе выкрикнул партизан Пех.
- Это сказка для европейских детишек… Волшебная.
И он начал читать:
Кошка мяукнула, крыса пропищала, летучая мышь пролетела… Луна влезла на небо. Шесть холмов Европы медленно вышли из тени, потянулись, зевнули и пожелали друг другу доброго вечера на языке холмов.
- Скажи мне, Дедушка, - удивленно воскликнул самый младший из холмов по имени Сопляк, - как получается, что луна, влезая на небо, всегда выбирает твою, а не мою спину?
- Дело в том, дитя мое, что если луна влезет на твою спину, то поднимется невысоко и ничего не увидит.
- Хе-хе! - засмеялся своим дребезжащим голосом самый старый холм Бабушка-горбунья. Так называли холм, очертания которого, стертые ветром и дождями, этими великими бичами холмов, напоминали силуэт старушки за вязаньем. - Хе-хе!
- Ах ты старая ведьма! - пробурчал Сопляк, показав ей язык.
- Увы! - вздохнула Бабушка-горбунья. - Всему свое время: время любить и быть любимым, время жить и время умирать…
- Милый друг, как вы можете говорить о смерти? - весело воскликнул старый, но неизменно галантный пан Владислав.
Это был каменистый неказистый пригорок, расположенный справа от Бабушки-горбуньи и с любопытством наклонившийся к ней, словно пытаясь разузнать, что она там вяжет многие тысячи лет. Его очертания напоминали профиль веселого, сморщенного человечка, и злые языки среди холмов - где их только нет! - утверждают, будто отношения Бабушки-горбуньи и пана Владислава носят не столь платонический характер, как это принято считать, и что порой майскими ночами расстояние между двумя холмами… хе-хе!
- Как вы можете говорить о смерти? Вы, самый вечно молодой из холмов!
- Хе-хе-хе! - продребезжала польщенная Бабушка-горбунья.
Внезапно ее охватил приступ ужасного кашля, она харкнула пылью, согнав двух ворон, спавших у нее на боку, и последний дуб, росший у нее на вершине, вынужден был вцепиться в нее всеми своими корнями, чтобы не упасть, и с тревогой обратился к холму Тысячи голосов:
- Сестрица-холм, будь так любезна, успокой ее немножко! - взмолился он на языке деревьев, который ничем не отличается от языка холмов. - Мои старые корни держатся на волоске… Я уже не тот, каким был в молодости, когда самые сильные бури Европы приходили померяться силами с моими ветвями и уходили посрамленными!
- Перестаньте, Бабушка-горбунья, - вмешался холм Тысячи голосов, - успокойтесь и продолжайте…
Но тут произошло что-то странное. Безо всякой видимой причины холм Тысячи голосов словно потерял нить своей речи и принялся воодушевленно вопить:
- Ко мне, Россия! Ко мне, Англия! Вперед, на врага! Мы победим!
Наступило минутное замешательство, и холм Тысячи голосов вступил в странный диалог с самим собой.
- Замолчи! - сказал он своим нормальным голосом. - Тихо! Или ты хочешь моей смерти?
- Я не желаю молчать! - тотчас же завопил он истерическим голосом. - Я - голос европейских народов! Вперед, на врага, вперед!
- Да замолчи же ты! Разве ты не видишь, что старые холмы трепещут от страха при одном упоминании о России! Ты хочешь, чтобы они рассыпались в прах?
- Чем скорее, тем лучше! - мгновенно ответил он самому себе чрезвычайно развязным голосом.
- Г… г… га… га…! - в возмущении пролепетал бедный Дедушка, задрожав и окутавшись таким густым облаком пыли, что Сопляк трижды громко чихнул.
- Во имя той силы, что сотворила меня холмом! А… апчхи! - чихнул он опять, задыхаясь от собственной пыли.
- Простите меня, - поспешно сказал холм Тысячи голосов. - Я глубоко сожалею… Мое эхо напилось!
- Было от чего напиться! - тотчас завопило эхо, и повсюду разлился сильный запах перно. - Сегодня утром одна немецкая сволочь заставила меня сто раз повторить: "Heil Hitler!" Я чуть не сдох… Разве это жизнь европейского эха?… У-у-у! - зарыдал он.
- У-у-у! - зарыдал, ко всеобщему удивлению, Крестьянский холм.
Так называли холм среднего роста, заурядной внешности, со сгорбленной спиной, впалым животом, толстой кожей и крепким сложением, который был подозрительно молчалив. Он всегда держался немного в стороне от остальных холмов.
- Вперед, на врага! - прокричало эхо, почувствовав поддержку.
- Вперед, на врага! - робко подхватил Крестьянин. Потом оглянулся вокруг и сгорбил спину. - Прошу у вас прощения! - извинился он.
В былые времена холм Тысячи голосов очень гордился своим эхом. Люди со всей Европы приходили к его подножию, чтобы поговорить с эхом. Мнительные влюбленные шептали: "Она любит тебя!", и эхо неустанно повторяло: "Она любит тебя, она любит тебя!.." Однажды, в приливе нежности, оно даже добавило от себя: "Да что там! Она любит тебя, старина, она тебя обожает!", и перепуганный любовник бросился бежать со всех ног. В другой раз всадник в меховой шапке, проезжая мимо, крикнул ему: "Да здравствует император!" Эхо повторило этот клич, и так холм узнал о том, что родился император. Потом ему нанес визит один человечек в смешной одежде. "Я стану властелином мира!" - прокричал человечек по-немецки и поднял над собой руку. Эхо промолчало. "Я стану властелином мира, - завопил человечек, стукнув ножкой, - я стану властелином мира, я стану…" "…властелином мира, осел!" - взорвалось, наконец, эхо, вне себя от злости. "Кто здесь эхо, в конце концов? Ты или я?" Так эхо подняло знамя восстания. Теперь оно вопило:
- Дрожи, европейская земля! Похорони под собой захватчика! Дуй, ветер…
Верхушки деревьев покачнулись от тяжелого вздоха.
- Я делаю все, что в моих силах, - прошептал ветер. - Я дую так сильно, что у меня посинело лицо. Дай мне еще зиму… Чтобы все прошло успешно, мне нужен мой друг снег!
- Вперед, леса Европы! - взмолилось эхо. - Вперед, на врага, вперед!
- Это будет непросто! - заревели леса. - Ведь наши деревья просят, чтобы им оказали честь, повесив на каждой их ветке по немецкому солдату!
Немного запыхавшись, эхо засопело. Дедушка воспользовался этим и вставил словцо.
- Не слушай, что оно говорит, Сопляк! - приказал он. - Заткни уши. Мы, холмы, позволяем людям самим улаживать свои распри. Проверим лучше, выучил ли ты урок… Начнем с живых языков. Знаешь ли ты урок английского?
- Еще бы! - сказал Сопляк и, не заставляя себя долго упрашивать, начал: We shall fight on the seas and oceans, we shall fight with growing confidence and growing strength in the air…
- Чего-чего? - пролепетал Дедушка, полуживой от страха.
Ему ответило несколько спящих лягушек, подумавших, что он обращается к ним.
- We shall defend our Island, whatever the cost may be, - продолжал Сопляк. - We shall fight on the beaches, we shall… we shall… Гм?
- We shall fight in the fields! - горделиво подсказали поля.
- We shall fight in the fields and in the streets, we shall fight in the hills…
- In the hills! - почтительно подсказали холмы.
- We shall never surrender.
Наступила короткая пауза. Затем европейское эхо зарыдало - только европейское эхо умеет так горько рыдать - и запело великую песню:
Allons, enfants de la patrie,
Lejour de gloire est arrive.
Centre nous de la tyrannie
L'etendard sanglant est leve….
Добранский закончил читать. Закрыл тетрадь и спрятал ее под гимнастерку.