Я стал замечать всё, что оживало вокруг меня, и радовался как ребенок. С каким торжеством смотрел я на первые поросли травки! Чуть выступили нежные лепестки, и я узнавал в них своих старых знакомых. Совсем рядом, под рукой, кустился пырей. Прошлогодняя, втоптанная в землю трава образовала корку, сквозь неё еле пробивались новые побеги, они были совсем хилые, бледные, изгибались под омертвевшими тяжелыми стеблями, но жадно тянули рыльце к свету, к солнцу. Бережно снял я с них путы прошлогодней травы, и к полудню дивно зазеленела молодая травка. Я гладил её.
Взлетел за проволокой жаворонок и залился звонкой песней. Я долго смотрел на него, пока он не скрылся в небесной синеве. Закрыв глаза, я с наслаждением слушал его песню…
Так я лежал, ни о чем не думая, пока не услышал человеческого говора. Я вздрогнул. Кто мог вдруг заговорить среди мертвецов?
Что-то грузно упало поблизости, потом я отчетливо услышал шумный, глубокий вздох и страдальческий голос:
- Вот и Клим готов. Кто-то нас швырнет сюда, не знаешь, Петрович, а?
В десяти шагах от меня стояли два человека. Я видел только их головы в измятых пилотках и плечи в грязном сукне. Мне показалось, они глядят на меня.
- Товарищи, товарищи!
Но они не слышали моего голоса. Я поднял обе руки, подавая им знаки. Они удивленно переглянулись, и в ту же секунду головы их скрылись.
- Тю, бисовы души, - перебил опять Науменко Моряка, - що ж боны перелякалысь чи з ума посходили?..
- Нет, они просто не могли вида подать, потому что за ними следил немец, сопровождавший их. Заметь, что я жив, он подстрелил бы меня… А я этого тогда не знал и впал в отчаяние. Я чувствовал себя совсем покинутым, одиноким, обреченным и больше не размышлял над тем - жить мне или умереть. Вопрос этот решился сам по себе - меня похоронили и не хотят признавать живым. Помочь мне нельзя, а бороться дальше со смертью я был бессилен. Надо приблизить неизбежный конец, пока… Но хватит ли сил, хотя бы на это?.. Руки нащупали пряжку, я расстегнул ремень, петлей накинул на шею…
В голове теснились, набегая одна на другую, мысли, воспоминания. Это были отрывки самого лучшего прожитого, они были ярки.
- Здесь, сюда иди, Петрович, - опять раздался чей-то голос.
"С ума схожу", - подумал я, боясь открыть глаза.
- Кажись, вот этот был живым, сами видели - руками махал, - продолжал тот же голос.
- Землячок, - заговорил другой, - ты жив?
Надо мной стоял высокий усатый человек в серой шинели. Он опирался на палку и пристально смотрел мне в лицо. Во рту у него я заметил трубку…
С этого времени и началась вторая полоса моей жизни в лагере для военнопленных. Улучив подходящий момент, меня перенесли в самую гущу людей, спрятали под кучей ветоши.
Усатого человека все называли Петровичем…
На этом первая моя запись рассказа Пятра прервалась. Прервало её обычное по тому времени для нас событие: на заставах завязалась перестрелка. Сначала на одной, потом на другой, на третьей… И разыгрался бой, которого мы ждали. Каждая минута была дорога, и до наступления темноты мы держали врага на опушке. Затем и соединение вышло из боя, и часть за частью пустилась в путь вслед за подразделением Пятра по таким тропам, по которым в мирное время не ходят, по гребням холмов, заснеженным долинам и оврагам, по обрывистому берегу реки и мимо железнодорожной станции, где нас никак не ожидали…
Прошло еще двое суток, пока не выдался большой привал, на этот раз уже в деревне.
- Науменко ранен! - сказал, мне Рудь.
- Знаю.
- Очень тяжело: три разрывных в грудь… Боюсь за него…
- Пойдем, - сказал я. - Навестим.
Мы находились в небольшом украинском фольварке Желтая Корчма. Фольварк был очень тесный: одна хата налезала на другую. На отшибе стоял панский дом с каменными амбарами, с добротной оградой. В 1939 году пан куда-то скрылся, а в 1941 с помощью немецких нацистов снова водворился на старом месте. Но, узнав о приближении партизан, он опять куда-то сбежал. В этом доме расположился наш госпиталь. Под навесом амбаров и конюшен стояли парные сани, устланные зеленым сеном, одеялами, ватниками, шубами, овчиной. Лошади, укрытые попонами, жевали сено, овес, ячмень, их кормили, не распрягая.
Раненые были размещены в тепло натопленных комнатах пана. Они отогрелись, их перевязали, подкрепили горячим молоком, словом всем, что для них добыли.
Науменко лежал на большой дубовой кровати рядом с командиром батальона Карандеем, тоже раненным в грудь разрывными пулями. Пятра сидел около своего друга. Заметив нас, он встал и отошел к окну, занавешенному большой тюлевой шторой. Пан не успел эвакуировать своей спальни; всё, даже флаконы на туалетном столике, осталось на месте.
- Что же это ты, друг мой, подкачал? - сказал Рудь, склонившись над Науменко.
Раненый повернул голову и застонал. Но тотчас же он заулыбался и, кашляя кровью, прохрипел.
- Ничего, товарищ комиссар, скоро… скоро мы их к чёрту в пекло…
Вошел врач. Я показал рукой на флягу Рудя и головой на раненых. Врач нахмурился, приложил к губам палец и энергично потряс головой, как бы говоря: "Боже упаси, ни-ни".
- Десять-пятнадцать граммов в день я им выдаю, - сказал он мне на ухо.
Науменко положил руку на край кровати, приглашая меня сесть. Рудь пододвинул стул. Науменко взглянул на Пятра. Моряк медленно подошел к нам, не поднимая головы, и опустился на другой стул. Рудь протянул Пятра полстакана спирту. Моряк добавил воды и стал пить глотками, с промежутками, как пьют молдаване своё вино. Карандею врач тоже разрешил выпить, а Науменко - лишь пригубить. Пятра глядел другу в лицо и как бы специально для него сказал:
- А ему ведь тоже грудь прострелили… разрывными…
- Ну тебя, Пятра, к дьяволу с твоими вздохами, - заворчал на него Карандей, - и слова, как свинец, ну их… Сыграй лучше нам на своей дудке что-нибудь… Эту, помнишь, дойну, а мы помечтаем…
- Нет, Георге, доскажи лучше о Петровиче, а то… умру вот…
- Эх ты, кап де гыскэ, - сказал Пятра любовно, - умру-у… Не умрешь. Я тоже думал: умру. А вот видишь, жив.
И Пятра продолжил свой рассказ.
- …Не знаю, сколько времени тогда меня отхаживали, чистили мои раны, перевязывали. Я был в полузабытьи и всё видел как сквозь туман. Около меня возился какой-то человек с длинными, как мне казалось, пальцами, прощупывающими насквозь, и говорил: "Хорошо… отлично… превосходно… задет нерв. Наплевать, могло быть хуже. По-ойдешь, голубчик, через неделю гоголем зашагаешь…"
- Постой, постой, - тяжело переводя дух, сказал Науменко. - Кто это? Петрович говорил?
- И я думал, Петрович, но как потом узнал, это был врач.
- Деж вин взялся?
- Ты уж меня не перебивай. Трудно ведь тебе разговаривать, а я сам расскажу всё по порядку.
…Помню, в лагере вдруг началась стрельба, и я точно очнулся: подумал, освобождают нас советские войска, и восторженно сипел "ура". Меня подхватили на руки, и я заколыхался в толпе. Толпа шарахалась из стороны в сторону, куда-то уносила меня от выстрелов.
Оказалось, комендант лагеря устроил очередной налет и достреливал тех, кто не мог подняться на ноги. Это повторялось потом два раза в неделю. Меня опять спрятали под разной ветошью. Петрович подошел ко мне, сел рядом и охнул. На его давно не бритом, желтом, как воск, лице появилась страдальческая гримаса. Я понял, что он тоже ранен.
- Тяжело? Куда? - спросил я.
- Пустяки, в ногу…
Он смотрел на меня слегка прищуренными добрыми глазами. Таким я и запомнил его на всю жизнь - задумчивым, с взлохмаченными от ветра волосами, длинными прядями, спускавшимися на высокий лоб, и с трубкой во рту. Табаку давно уже не было, но с трубкой Петрович не расставался: он её сосал и сосал непрерывно. В трубке тихо и нудно посвистывало, хрипело или вдруг начинало ожесточенно клокотать. Это клокотанье, как я заметил, было единственным признаком того, что Петрович волнуется. Внешне он всегда оставался спокойным.
- Вы доктор? - спросил я Петровича, прижимаясь к его руке.
- Исцелитель, - ответил он, лукаво заглянув мне в глаза. - Подай-ка мне вот свой ремень да спусти портки, а я постегаю тебя немножко, и как рукой всё снимет…
Я не мог произнести ни слова, а он продолжал:
- Ремнем, мил человек, добрые люди живот подтягивают. При чем тут шея?
Я попытался отшутиться:
- Он и так к спине прирос, живот-то… Настроение минуты.
- Не выдержал?.. Тяжело, слов нет… Ты откуда родом?
- Из Бессарабии.
- Молдаванин, значит?
- Да.
- Ты что же думаешь, там, в Молдавии, твоим землякам легче живется, чем тебе?
- Не знаю…
- То-то, друг мой… Не себя, а врага душить надо… И я уверен, земляки твои душат его. А ты…
Тогда-то Петрович и сказал мне о крепостях, о большевиках, которым не страшны никакие крепости…
Он упрекнул меня в малодушии.
- Есть в этом, пожалуй, и наша вина, - продолжал он, - недосмотрели. Там, понимаешь ли, немцы убитых расквартировали. Мы, - Петрович подчеркнул слово "мы", - к ним не захаживали.
Я всё еще отыскивал в душе какое-то оправдание своему покушению на самоубийство. Может быть, потому что мне хотелось успокоить свою совесть. В Петровиче я увидел человека, которому вполне можно доверить себя, и решил "исповедаться". Мне казалось, я что-то не доделал, не выполнил задания командования и начальника политического отдела. Я признался Петровичу, что должен был уничтожить вражеский штаб во время десантной операции в Крыму и клялся начальнику политического отдела вернуться с товарищами. Штаб я забросал гранатами, штабных офицеров мы перебили из автоматов, документы взяли. Точно помню. А сам вот - не ведаю, как это случилось, - попал в плен…
Петрович дослушал меня до конца и спросил:
- Ты коммунист?
- Нет.
- Обстановка изменилась, мил человек. Теперь ты должен выполнить другое задание. Ты обязан выжить, выжить во что бы то ни стало…
Прошло недели две, и я с помощью товарищей поднялся, прошелся по лагерю, отмерив десяток шагов. Это была первая победа в бою за жизнь, выигранная под командованием Петровича. Постепенно силы прибывали, вскоре я стал вполне самостоятельно передвигаться по лагерю.
- Ну, теперь, кажется, и мы немножко оправдались перед тобой, - сказал мне Петрович, провожая на прогулку.
Я ещё не знал тогда, кто это "мы". Я узнал это позже.
Однажды в лагере произошел массовый расстрел наших врачей. Это было вскоре после того, как в него загнали пленных. Врачи были из группы десантников, и меня доставили в лагерь, видимо, вместе с ними. Немцы предложили врачам пойти к ним на службу. Врачи, как один, отказались и заявили, что нас, раненых, они не покинут. Тогда немцы отогнали врачей на несколько шагов в сторону и стали достреливать раненых на их глазах. Врачи с голыми руками бросились на палачей и были все до одного уничтожены.
В тот день, когда немцы расстреляли врачей, Петрович создал в лагере подпольную организацию. Она объединила несколько коммунистов, а потом и часть беспартийных. Они решили спасти тяжело раненных и больных, поддержать морально павших духом, воскресить в них веру в свои силы, а стихийным вспышкам мести людей дать правильный выход. В центре лагеря, в самой гуще пленных, устроили передвижной лазарет и время от времени приносили в него обреченных на уничтожение людей, выкрадывая их из-под носа у охранников. В лагере оказалось ещё несколько врачей, санитаров, фельдшеров. Они работали в нашем тайном лазарете.
Организация постепенно разрасталась. Ко времени моего выздоровления она насчитывала до четырехсот человек и разбивалась на множество низовых групп по два-три человека. В центре стояла рабочая пятерка, в руках которой находились нити всей организации. Организация действовала по законам строгой конспирации и была очень сильной.
Ко мне на первых порах были приставлены три человека, а потом, когда я стал кое-как передвигать ноги, со мной справлялся один - Вакуленко, здоровый парень. В лагере его почему-то все звали Палием. Я так и не понял, кличка это или имя его. Он исхудал в лагере, всё на нём висело, как на колу, но в руках его сохранилась большая сила. Да и духом он был здоров.
Ни разу я не видел на его щеках щетины. Я думал сперва, что у него вообще не растет борода. Оказывается, он брился. И чем, вы думаете? Осколком оконного стек та, который он постоянно носил в своем кармане. Аккуратно обломит край стекла, смочит щеки какой попало влагой и скребет.
Палий таскал меня по лагерю и однажды сказал:
- Молодец! Хорошо развиваешься, малый, шагать уже научился самостоятельно. Подрастай, парень, да побежим отсюда к чёрту…
Я посмотрел на него с радостью.
- Этого Петровича ты не очень слушай. Умный он мужик, да слишком уж осторожничает. Этак с голоду все подохнем раньше, чем соберемся бежать, - продолжал он.
Я не сразу понял его предупреждения. Потом что-то возразил, а он говорит:
- Да, да. Люблю я его, а за эти штучки терпеть не могу. Зачем медлить? Чего дождешься?.. А бегать мне не привыкать - шесть раз убегал.
- Шесть раз из этого лагеря?
- Да нет, здесь я всего три недели протухаю. Два раза из поезда вышмыгнул, два раза из лагеря в Харькове выполз и два раза утек из Польши. Не везет мне. Очень приметный: здоровый - кое-где не спрячешься… На этот раз хватит, точка - сбегу и прятаться больше не буду. Пусть теперь они от меня прячутся!.. Последний раз, понимаешь ли, из Польши совсем нахально убежал. Подобралось нас человек сорок. Решили броситься прямо на охранников у ворот, когда нас поведут на работу. Кто-нибудь да останется жив, не всех же убьют. Рядом с лагерем лесок начинался, что-то вроде большого парка. Он, правда, обнесен был высокой оградой - решеткой с острыми копьями сверху, ну да хрен с ними - захочешь, так и через гору перемахнешь!.. Подготовились мы, и вдруг как раз в тот день, ещё до выхода на работу, меня на допрос вызвали. Ну, думаю, крышка, дознались. Не иначе, кто-то предал. Вели меня два эсэсовца с автоматами. Шли как раз мимо этого забора. Оставалось до конторы, или как она там у них называется, метров пятьсот. Я иду впереди, а они в метрах пяти за мной. Как приловчиться? Они что-то бормочут, смеются. У меня ботинок расшнуровался. Я пригнулся, и они оказались рядом со мной с боков. "Лучше такого случая не выждешь!" - мелькнула мысль. Я хвать одному под подбородок головой, второго кулаком в живот - и через забор, в лесок. Стрельба поднялась, а я, ног не чуя, лечу по лесу, аж ёлки шумят. Перемахнул через другую ограду, за ней кусты, ямы - словом, был таков… Ночью добрался до какой-то деревни и, скажи, напал на хорошего человека. Поляк переодел меня, накормил, отвел в степь к большому болоту. Там я спрятался в тростнике… Прятался, прятался я, добрался почти до фронта… И вот, как видишь, опять угодил в лагерь… Теперь, брат, дудки, таким дураком не буду обязательно партизан разыщу…
- Зачем же разыскивать партизан? Самому надо становиться партизаном.
Это сказал Петрович. Он, оказывается, был около нас и слушал рассказ Палия. Слышал ли он, как Палий предупреждал не очень доверяться ему, я не знаю. Но в трубке Петровича заклокотало.
- Хороший ты парень, Палий, - продолжал Петрович, - и имя у тебя хорошее - Палий. Был такой храбрый человек на Украине… А пути ты своего не знаешь и мечешься без толку.
- Выберусь, - уверенно сказал Палий.
- Нет, не выберешься, если не переменишься.
- А вот посмотрите! Уйду, и все, кто еще держится на ногах, пойдут за мной.
- На колючую стену?
- И стену можно унести на себе, если всем двинуть на неё…
- И я так полагаю, но… в данном случае можно повиснуть на стене. Ты будешь висеть на ней первым и, пожалуй, только вдвоем с твоей ретивой душой…
- Не пойдут, думаете?
- Чтобы люди решились двинуться на стену, их надо подготовить, мил человек, пойми ты это…
- Ну, тогда чёрт с ними, пусть гниют заживо! Один…
- А это уже отчаяние. Тебе, рабочему человеку, оно непростительно и совсем не к лицу. Людей никогда нельзя забывать, тем более теперь, в этих условиях… Швыряться ими тоже непозволительно. Конечно, эти люди измученные, доведенные до крайности, они могут пойти на всё… Но для того чтобы они двинулись на стену, для того чтобы смогли преодолеть её, в ней надо проделать хотя бы незначительную брешь, которую люди могли бы раздвинуть потом своими плечами. Тогда какая-то доля их, может быть, незначительная, всё-таки вырвалась бы на волю… А уж потом… потом, когда они окажутся там, на воле, они будут знать, что им делать, тогда они рассчитаются с врагом сполна за всё. Но мы с тобой ещё поговорим, Палий. Через часок я к тебе приду.
Петрович скрылся в толпе. Голова у меня болела от дум. Я очень уважал Палия за силу, за силу его поступков. К тому же он был очень добр ко мне и ко всем. С ним считались, к нему прислушивались. А Петровича я любил, любил, как отца. Слова его были тоже весомые, как у Палия, но у Петровича в них было что-то особенное, возбудившее сознание. Кто же из них прав?
- Ты коммунист? - спросил я Палия, когда ушел Петрович.
- Какой может быть вопрос? Ясно, коммунист. Правда, я никогда не имел партийного билета, потому что мне его никто не давал. Но в этом я сам виноват: заявление в партию подать не собрался. Я большевик непартийный, как Иосиф Виссарионович Сталин сказал. В МТС первым трактористом был… Так давай всё-таки убежим? Пусть Петрович готовит людей, может, он и прав, а мне такая работа не по нутру… Тут всё-таки всяк себе хозяин.
С неделю уговаривал меня Палий, но Петровичу я о нашей затее не рассказывал по просьбе Палия. Решили мы так: когда у кухни будут выдавать еду и там столпится народ, мы шмыгнем в ворота и стукнем часового. Народ обязательно хлынет за нами, сомнет охрану, кто-нибудь вырвется… Назначили время и место встречи. Но ещё до намеченного срока Палий попал в беду… Он изучал обстановку, а я складывал в карманы кое-какие запасы. Сердце у меня сильно колотилось от волнения.
- Георге, - вдруг услышал я голос Петровича. Я оглянулся. Он поддерживал рукой трубку. Она глухо похрипывала. - Где Палий?
Я молчал.
- Где Палий? - повторил он.
Больше я ничего скрывать от Петровича не мог.
У ворот началась суета. Раздались автоматные очереди. Охранники отрезали от толпы человек двадцать и прижали их к проволоке. Когда всё стихло, комендант взобрался на вышку и объявил: "Обеда не будет и вообще не получите пищи до тех пор, пока не выдадите зачинщиков беспорядка".