Всего в отряде было четыре бронебойки, притом три длинноствольных, тяжелых, с крупнокалиберным патроном, и только у Олега легкая, почти как старинная берданка, и калибр пули тоже винтовочный, только гильза более емкая, пороху в ней раза в три больше, чем у обыкновенного винтовочного патрона. Остапов даже усомнился: как это такая махонькая пуля может прошить броню, которую и снаряд-то не всякий берет? Но Сошников внушительно рассеял все его сомнения, сказав, что именно в пуле тут и кроется весь секрет, что она не обычная, а особая, бронебойная, летит с бешеной скоростью и врезается в броню. Олег поверил и ждал случая, чтобы на практике удостовериться в бронебойной силе своего ружья. Случай этот представился ему после полудня, когда их позиции бомбила фашистская авиация, перед тем как пошла в наступление пехота. Во время бомбежки Олег, как и его товарищи, сжался в комок на дне окопа, потому что было, может, не столько страшно, как до жути неприятно: в первый раз он попал под бомбежку. А с непривычки - это любой скажет - всегда неприятно попадать под бомбежку. Вспомнил Варю и певичку Москонцерта, о которой Варя рассказывала. Как-то неловко ему стало за свою робость, и он выпрямился. Правда, из окопа не высунулся - это уж ни к чему было бы, - но смотрел в небо, наблюдая, как от самолета отрываются бомбы. И в тот же момент рядом с ним оказался старший лейтенант. С ним стало спокойней и совсем не страшно. А Сошников схватил его противотанковое ружье, прицелился и выстрелил по самолету. А когда объятый пламенем "юнкерс" рухнул где-то недалеко за дорогой, Сошников, сам немало удивленный, по-мальчишески завизжал от восторга, а затем торопливо загнал в патронник патрон, выстрелил еще, уже не целясь, вслед удаляющимся самолетам.
- А вы говорили - берданка! - победно тряс Сошников ружьем перед глазами пораженных бойцов. - Это же универсальная зенитно-противотанковая пушка. По такой бы пушке да на каждого бойца! Мы б их, паразитов, проучили, мы б им показали…
Он не договорил фразы: разорвавшаяся мина сразила старшего лейтенанта наповал. Это была первая смерть на войне, которую Олег Остапов видел воочию, такая неожиданная, странная и нелепая. И опять он вспомнил певичку, которая погибла где-то здесь, когда копала, возможно, вот этот окоп, в котором сидит он, архитектор Остапов, а рядом с ним прислонившееся к срезу сырой, холодной земли уже бездыханное тело старшего лейтенанта.
Сошникова не успели похоронить, как начался шквальный артиллерийский обстрел их окопа. Командование отрядом принял лейтенант Аннушкин. Отряд ожидал атаки, и прежде всего танковой. Бойцы знали, что картофельное поле перед их окопами минировано. Минное поле вселяло больше надежды, чем четыре бронебойных ружья, противотанковые гранаты и бутылки с горючей жидкостью.
Атаку начали танки. Они выскочили из леса волчьей стаей и сразу, без остановки, ринулись в сторону окопов. Олег выбрал себе один, головной, и, держа его на мушке, ожидал, когда между ними сократится расстояние метров до двухсот. Он не успел выстрелить: произошел взрыв, столь мощный, что стальное чудовище опрокинулось набок, его заволокло дымом. Очевидно, танк наскочил не на мину, а на фугас, для которого минеры не пожалели взрывчатки. А через минуту - второй взрыв, не такой сильный, но с танка все же снесло гусеницу.
Фашисты сразу сообразили, что перед ними минное поле, и не стали рисковать: одиннадцать машин развернулись влево и, обойдя окопы стороной, устремились на восток в сторону Утиц, уже не встречая на своем пути никаких преград. Из наскочившего на мину танка, как мыши, выскочили члены экипажа и бегом помчались к лесу. Вдогонку им отряд открыл беспорядочную, пальбу, пока лейтенант не остановил бойцов грозным окриком:
- Прекратить! Незачем попусту патроны тратить. - И, подойдя к Остапову, без слов, как тогда Сошников, взял из рук Олега ружье, начал целиться в убегающих танкистов. За лейтенантом теперь смотрел весь отряд: ну-ка покажи, чего ты стоишь? Лейтенант Аннушкин понимал, что за ним наблюдают подчиненные и что от этих выстрелов зависит его командирский авторитет. Возможно, поэтому он волновался и первую пулю пустил "за молоком". Но вот он снова прицелился, теперь уже обстоятельно, не торопясь. Бойцам казалось, что он слишком уж долго целится, медлит: пока выстрелит - фашисты леса достигнут. Но на этот раз выстрел был точным. Олег подумал о лейтенанте: "А он достоин своего предшественника". А может, и не один Олег так подумал.
Остапов вспомнил свою Варю. Он вспоминал ее часто, но сейчас представил ее здесь, рядом с собой, и ощутил ужасную неловкость, смущение, пожалуй, даже стыд. Ему стало больно и обидно, что из его ружья другие метко поражают врагов, а сам он еще не убил ни одного фашиста. Немцы открыли беглый минометный огонь. Их мины ложились хотя и кучно, но не метко: большим недолетом. "Мазилы", - приятно подумал было Остапов, но услыхал сокрушенный голос Аннушкина:
- По минному полю бьют, сволочи, хотят разминировать.
Вот оно, оказывается, в чем загадка недолета.
А потом началась та самая атака, которую наблюдал со стороны Александр Гоголев. После краткого артиллерийского налета вышли из леса четыре танка, а вслед за ними бронетранспортеры и пехота. Олег стрелял по правофланговому танку, сначала издали. Чувствовал, что пули его достигают цели, но не причиняют танку никакого вреда. В гуле и грохоте боя он не слышал орудийных выстрелов с правой стороны. Это батарея, возле которой находился Александр Гоголев, вела по танкам огонь с дальней дистанции. Вдруг танк, по которому стрелял Остапов, загорелся. Олег не верил своим глазам: он торжествовал. Оказавшемуся рядом с ним лейтенанту Аннушкину, сдерживая волнение, объявил:
- Есть один!
- Вижу, - сказал озабоченный лейтенант и следующей фразой как ушат холодной воды вылил на разгоряченную голову ликующего Олега: - Наши артиллеристы по танкам бьют. А ты по транспортерам целься, давай по транспортерам.
Вот те на: оказывается, и на этот раз не он, а другие, артиллеристы, подожгли вражеский танк. Тогда Олег с досадой и ожесточением начал посылать пулю за пулей по ближайшему транспортеру. Он целился в мотор, и, когда транспортер вспыхнул, объятый пламенем, а из него посыпались на землю солдаты, он уже не ликовал, хотя и знал наверняка, что на этот раз он, и никто другой, поразил цель. И тогда к нему пришла простая мысль: совсем не важно, кто подбил. Нужно просто стрелять и попадать в цель. И он уже бил по второму бронетранспортеру и, кажется, тоже попал, как вдруг услышал тревожные слова:
- Лейтенант ранен! Эй, санитары, давай сюда: лейтенанта ранило!
Этот тревожный клич прокатился по всему окопу из конца в конец и лишь на какую-то минуту отвлек мысли Олега. Потому что не в ранении лейтенанта сейчас заключалось главное, а в том, что враг наступал. Несмотря на то что на поле уже горели два танка и три транспортера, немцы продолжали наступать.
Уцелевшие бронетранспортеры, освободившись от солдат, повернули назад, к лесу, от которого теперь, трескуче тарахтя моторами, мчался отряд немецких мотоциклистов. Похоже было, что враг замыслил психическую атаку.
Остапов теперь целился в мотоциклистов, которые по-заячьи прыгали по неровному, схваченному легким морозцем полю. Он выстрелил и сразу понял, что мимо. И тут увидел, как прямо на него, с лязгом, грохотом и свистом пуль над головой, идет танк. Олега бросило одновременно в жар и холод: танк был уже в нескольких метрах, и Олег сообразил, что перезарядить ружье и выстрелить он уже не успеет, да и пули теперь защелкали по брустверу перед самым лицом, осыпав брызгами мерзлой земли. Оставив ружье на бруствере, Олег упал на дно окопа, лихорадочно ощупывая противотанковую гранату и пытаясь вставить в нее запал. Он решил, что пришел и его смертный час, что гибель его неотвратима, так пусть же гибнут и враги. Все должно произойти просто и в одно мгновение: когда танк своими гусеницами наступит на кромку окопа, он, Олег Остапов, ударит противотанковой гранатой по гусенице. Произойдет взрыв - и все. Вот этот окоп станет его могилой. Но и танк не сможет дальше идти. Он остановит его здесь, на окраине Бородинского поля. Озябшие руки плохо слушались, пальцы, казалось, парализованы, и он понял, что не успеет вставить запал, потому что стальная крепость уже надвигалась на него, он каждой клеточкой своего тела теперь ощущал приближающийся сатанинский гул и мог с точностью до одного сантиметра определить расстояние до танка, потому что теперь не минутами, а этими сантиметрами измерялась его жизнь.
Прижавшись к сырому холодному дну окопа, он скорее почувствовал, чем увидел, как черная стальная громада заслонила над ним небо, сразу померк свет, словно наступило солнечное затмение. "Варя…" - то ли вслух, то ли мысленно произнес Олег и закрыл глаза лишь на один миг, и именно в этот миг он увидел ее, свою Варю. Она была какой-то воздушной, лишенной плоти, в белом подвенечном платье и с бледным, искаженным ужасом лицом. Только на одно мгновение она появилась перед ним, вызвав щемящую боль и бездонную тоску по женщине, которую недолюбил, по мечте, которую не успел осуществить, по ясному небу, которое закрыла стальная смерть. Это было мгновение между жизнью и смертью. Затем его сверху осыпало землей, и совсем уж до изумления неожиданно свет открылся, черная стальная туша пронеслась над ним и исчезла. Он понял, что остался жив, и сразу, как только это понял, встал, выпрямился, чтоб посмотреть, куда подевалась его смерть. И увидел, что танк, который только что прошел над ним, стоит в двадцати шагах позади окопа и из него откуда-то снизу валит черный дым, а из дыма из-под танка выползает немец. Лицо черное. Только блестят глаза и оскалившиеся зубы. В руках у него пистолет, и немец этот явно намерен бежать в окоп, прямо на Остапова, чтоб довершить то, что не сделал танк. Олег это отчетливо понял, и тогда к нему вернулась неистребимая жажда жизни. Он потянулся рукой за ружьем, лежащим на бруствере, но, к своей досаде, увидел, что приклад, раздробленный гусеницами, отделился от ствола. Теперь у Олега остались только гранаты: две ручные и одна противотанковая. Некогда было раздумывать и рассуждать, какой враг опасней - волны наступающей по картофельному полю пехоты, до которой было еще метров пятьсот, или танкисты, бегущие с другой, противоположной стороны. И Олег швырнул гранату в танкиста, швырнул легко и точно, прямо под ноги, и приготовил на всякий случай вторую. Танкист, бежавший на Олега, упал, но Олег видел, как два других танкиста после взрыва гранаты отпрянули назад и залегли возле гусениц горящего танка. Они явно растерялись, попав из огня да в полымя, и еще не успели прийти в себя. Зато Остапов уже вполне овладел собой. Теперь он спокойно и достаточно быстро вставил запал в противотанковую гранату, затем из окопа сильным броском метнул ее в танк и угодил в его корму, самое уязвимое место. Расчет его был верным - поразить не только танк, но и танкистов, лежащих подле танка, в тылу нашего окопа. И он, очевидно, поразил - взрыв был мощным, танк охватило пламя, а те двое танкистов как лежали, так и остались лежать неподвижно возле гусениц.
Вот в этот момент Остапов увидел, как быстро сократилось расстояние между окопами и атакующими гитлеровцами. Их было много, гораздо больше, чем тех, кто находился в обороне. Они шли с тупым упрямством, не обращая внимания на встречный огонь. Одни падали замертво, а другие продолжали идти. За первой волной катилась вторая… Казалось, им нет числа. Шли, поблескивая щетиной штыков и строча из автоматов. Озверелые от крови, хмельные от шнапса, шли потому, что им было приказано любой ценой занять сегодня деревню Утицы и железнодорожную станцию Бородино. Им было сказано, что в окопах засел небольшой отряд русских, подавленный немецкими бомбами, снарядами и минами.
Остапов знал, как знали и другие бойцы, что в тыл наших окопов, в сторону Утиц, прошли немецкие танки, те самые, которые не смогли преодолеть минное поле, и эти танки могли в любую минуту появиться с тыла - от рощи, что в двухстах метрах от окопов. И тогда его охватило чувство страха, совсем не то, которое он только что испытал от надвигающегося на окоп танка, а другое, новое - ощущение предстоящей рукопашной, схватки, встречи с врагом лицом к лицу. И в схватке этой преимущество было на стороне врага уже и потому, что у Олега, кроме одной гранаты, не было никакого оружия. Он схватил ствол своего ружья и не знал, что теперь с ним делать. Бросить нельзя, и стрелять из него тоже невозможно. Он снова посмотрел назад, где горел танк. Немец лежал в десяти шагах от окопа, распластавшись и вытянув вперед руки. Обнаженная голова его была окровавлена. Подле валялся пистолет.
Остапов подумал: выскочу, возьму пистолет и буду стрелять в атакующих. Он выскочил из окопа и побежал к немцу. Но когда поднял с земли пистолет и обернулся назад, чтобы возвратиться в окоп, то увидел, что из окопов повыскакивали и другие бойцы и бегом устремились на восток, в сторону небольшой рощи. "Значит, отступаем, наверно, была команда", - решил Остапов и тоже вместе с другими побежал в рощу. А через пять минут их окопы были заняты атакующими немцами.
Трудно сказать, у кого не выдержали нервы и кто побежал первым. Возможно, весть о ранении лейтенанта Аннушкина, которого незадолго до того, как отряд оставил окопы, санитары унесли в рощу, куда следом уходили и другие легкораненые, посеяла неуверенность и страх. Во всяком случае, если б Остапову сказали, что он первый вышел из окопа и подал дурной пример другим, он счел бы такое обвинение злостным наветом, чудовищным оскорблением. И был бы прав. Он не думал отступать без приказа, но вполне возможно, что именно его выход из окопа за оружием и послужил поводом для оставления отрядом оборонительного рубежа. Стихия паники, особенно на войне, опасна. Она как горный обвал.
Александр Гоголев с горечью и волнением видел, как отряд оставил позиции и, в сущности, бежал в рощу в надежде найти там спасение. Приказав батарее открыть огонь по окопам, которые только что начал занимать враг, он, закинув автомат за спину, вскочил на лошадь и галопом помчался по полю наперехват отступающим. Он еще надеялся остановить их и вернуть в окопы. "Безумцы, что они делают?.. - с горькой досадой думал Гоголев. - Роща - не укрытие, а, скорее, ловушка. Что они - не соображают? Обезумели от страха? Что у них за командир?.." Автомат ППШ и четыре обоймы патронов Гоголев прихватил сегодня, когда уходил с дивизионом Князева, - посоветовал Макаров, который с первого дня прибытия на Бородинское поле не расставался с автоматом.
Передовая группа немцев, достигнув наших окопов и не успев отдышаться, открыла огонь по отступающим. Естественно, они заметили и всадника, вихрем скачущего наперерез бегущим. Гоголев скоро понял, что остановить отряд ему не удастся, да сейчас это едва ли имело бы смысл, теперь важно было благополучно доскакать до рощи: слишком заманчива была цель - скачущий вдоль фронта всадник.
Смертельно раненная лошадь упала не сразу: она вначале слегка замедлила свой бег. И все же Гоголев не сумел удержаться в седле: слишком велика была скорость. Он слетел через голову коня и, к счастью, довольно удачно: ноги не застряли в стремени, и он отделался легким ушибом. Лошадь пробежала еще метров пять и затем рухнула замертво. Прихрамывая на ушибленную ногу, Гоголев побежал в рощу, до которой теперь оставалось всего ничего, каких-нибудь полсотни метров. У самой рощи его настиг лошадиный топот: это примчался Акулов, оставленный им при батарее. Он соскочил с седла, запыхавшийся, взволнованно-бледный, и сразу, с трудом переводя дыхание и глотая слова, заговорил:
- Вы не ранены, товарищ батальонный комиссар?
- А вы зачем здесь? - вместо ответа строго спросил Гоголев, но глаза его, встретившись с преданным взволнованным взглядом Акулова, смягчились.
- Командир батареи послал, когда вы уп… когда лошадь упала.
- А вы удачливей меня, целехонек, - уже дружески сказал Гоголев. - А теперь скачите на восток через рощу. Там на противоположной опушке найдете нашу батарею. Передайте командиру мой приказ: выделить один огневой взвод в мое распоряжение - вот сюда, на эту опушку. И повозку со снарядами. Живо!
Акулов только и сказал "Есть!" и тут же мигом умчался выполнять приказ, догадываясь, зачем комиссару понадобился на этой опушке огневой взвод артиллерии.
Войдя в рощу, где теперь группками и вразброд толпились только что оставившие окопы бойцы, Гоголев сурово и с укором всматривался в их растерянные, подавленные лица, ища среди них командира. И, не найдя, спросил:
- Кто здесь старший?!
Бойцы молчали, понуро поглядывая друг на друга. Тогда из-за ели вышел старшина, долговязый, нескладный, в шинели с оторванным хлястиком. Голова его была перевязана грязным бинтом. Синие глаза смотрели печально и виновато,
- Был старший лейтенант Сошников, да убило осколком мины. А до этого в полдень политрука схоронили. После лейтенант Аннушкин оставался за старшего. В медсанбат отправили. Едва ли выживет. - Он говорил медленно, тягуче, и это раздражало Гоголева.
- И все? Больше нет командиров? - спросил комиссар.
- Теперь, выходит, нет, - ответил старшина, сбочив голову, и отвел в сторону взгляд.
- Бой был сильный на первой линии, товарищ батальонный комиссар, это еще до полудня, - вклинился в разговор шустрый сержант, белобрысый, со сбитой набок ушанкой. - Потери были у нас большие. Многих ранило, а многих совсем…
Нельзя было медлить, и Гоголев приказал старшине собрать отряд, а сержанту - выставить на опушке рощи охранение. Он был разгневан. Он считал, что отряд мог и обязан был защищать окопы, не имел права отступать. Да, немцы превосходили числом. Но это пехота. Из четырех поддерживающих пехоту танков три подбила наша артиллерия, четвертый отошел обратно к лесу. А пехоту можно было остановить ружейно-пулеметным огнем, наконец, у самых окопов забросать гранатами и контратаковать. Он был убежден, что фашисты не выдержали бы дружного, организованного отпора и их атака непременно захлебнулась бы. Понимал он и то, что отряд понес серьезные потери, защищая первую линию окопов. Это была уже вторая линия. Люди устали. Их физическое и моральное напряжение было на пределе, но это не оправдание для отхода. Люди должны были и могли драться и побеждать.