По ночам нам видны были вспышки артиллерийской канонады. А однажды отчетливо было слышно, как разыгрались во фронтовом бою пулеметы. Мы жили надеждой, что вот-вот произойдет наша встреча с Красной Армией.
Раньше никто из нас не говорил вслух о своем доме, о родных, хотя эти мысли всегда жили с нами. А сейчас мы начали уже рисовать картины встреч. Первыми заговорили девушки.
- Моя мама и не знает, где я так долго пропадаю. Глаза проглядела, ожидая. Приеду в Москву, стану на своей Берсеневской набережной - там есть у меня любимое местечко - и буду стоять, пока не увижу, как из дому выйдет мама. Я там всегда ждала ее, когда была маленькой, - мечтала Зина Бардышева.
А я почему-то все время смотрел на ее руки. С каждым днем ее пальцы становились все менее и менее послушными, кожа шелушилась, суставы набухли.
Тощий, с заостренными коленями - Иван Овчаров совсем сделался как призрак с того света. Кашель изводил его. Остальные выглядели лучше, были крепче здоровьем.
Грохотала канонада, ревели моторы, захлебывались длинными очередями пулеметы, но проходили дни, а фронт на запад не продвигался. Постепенно вновь стало тихо. Немецкие газеты на все лады начали трубить о провале наступления русских под Гольдапом, печатать фотоснимки исковерканных, перевернутых гусеницами вверх наших "тридцатьчетверок".
"Вот чем окончилась их атака!" - прочли мы подпись под одним из таких снимков. "Немецкая оборона несокрушима!", "Сто лет не ступал вражеский солдат на нашу землю!", "Повторим Танненберг!" - кричали заглавия с газетных полос. Фашисты объявили Германию крепостью, внушали мысль о ее неприступности.
Конечно, мы тогда не могли знать, что командование Красной Армии осенью 1944 года наступлением под Гольдапом ставило своей целью не генеральный штурм прусской цитадели, а стремилось оттянуть сюда часть вражеских сил с берлинского направления. Это был всего лишь отвлекающий удар. И он, как известно, достиг цели. Гитлеровское командование перебросило тогда в Восточную Пруссию шесть танковых дивизий из двадцати четырех, которыми оно располагало. В Восточной Пруссии в то время действовала группа армий "Центр" под командованием генерал-полковника Ганса Рейнгардта. Оборону занимали 3-я танковая, 4 и 2-я армии. Противник имел 41 хорошо укомплектованную дивизию - 580 тысяч солдат и офицеров, 8200 орудий и минометов, около 700 танков и штурмовых орудий, свыше 500 самолетов.
В немецких газетах мы увидели указ о призыве в фольксштурм - народное ополчение. Фашистские главари рассматривали создание этих формирований как важный элемент обороны германской империи. Печать даже изображала фольксштурм важнейшим средством защиты Германии. Гитлер, Кейтель, Геббельс, обманывая немецкий народ, в розовых красках рисовали перспективу. Демагогическими уверениями они хотели убедить немцев, что Германия может не только предотвратить разгром, но и задержать наступление союзнических армий вдали от империи до тех пор, пока не будет достигнут мир, обеспечивающий будущее Германии, ее союзников и тем самым Европы.
В фольксштурм призывались все немцы, способные носить оружие, в возрасте от 16 до 60 лет. Его создание возлагалось на гауляйтеров и крайсляйтеров. Командирами подразделений назначались фашистские партийные функционеры. Общее руководство осуществлял Гиммлер как командующий резервной армией. Фольксштурмистов обмундировали в светло-коричневую форму нацистской партии с пауком фашистской свастики на красных нарукавных повязках. Это был один из способов переложить ответственность за развязанную нацистами войну на всю немецкую нацию. Будто коричневая чума заполнила Восточную Пруссию.
Угасающая надежда на скорую встречу с Красной Армией, создание фольксштурма, что еще более насыщало войсками район нашего действия, приближение зимы - все это не могло не отразиться на нашем настроении.
Кажется, нельзя было перенести такие условия, в которых находились мы, если не иметь перед собой цели. Но мы понимали ту ответственность, которая была возложена на нас. От нашей разведки зависело многое - успех наступления, жизнь тысяч советских воинов. Эта высокая ответственность, сознание долга придавали нам силы, помогали сохранить высокий моральный дух разведчиков от начала до конца.
Нужно было продолжать жить и бороться. Перед очередным ночным переходом мы еще засветло продвинулись по лесу к опушке, чтобы, дожидаясь сумерек, понаблюдать за околицей. Здоровенный парень, несомненно, угнанный на работу в Германию, какой-нибудь восточный "унтермэнш" - "недочеловек", как презрительно называли нацисты людей славянского происхождения, на паре короткохвостых битюгов поднимал зябь. Пора была уже поздняя, и лошади и человек устали.
- Пся крев! - так и срывалось с уст пахаря, который то и дело понукал лошадей. Он хотел, видимо, закончить вспашку полосы.
- Поляк! - оживилась Аня. Она хорошо знала польский язык, которому научилась от своих друзей - подпольщиков-поляков на Сещинской авиабазе, где она работала до засылки в Восточную Пруссию.
- Пашут, значит думают урожай собирать, - заметил Овчаров.
- Знаешь, есть такая белорусская пословица: умирать собрался, а жито сей, - ответил ему Шпаков.
- Эх, а я-то надеялся к этому времени тоже землю пахать в своей родной Ручаевке на Гомелыцине, - простонал Иван Мельников. - Хоть и непривычно на лошадях - я все на тракторе работал.
- А ты пройди пару борозд - отведи душу, - подзадорил Овчаров.
- Но-но, шутки в сторону, - насторожился Шпаков. - Окончим войну, всем работы хватит - и пахать и строить.
- А мне хочется учительницей стать, - разоткровенничалась Аня. - Теперь столько детей-сирот, их надо поставить на ноги, дать образование. Учила бы я их…
- Не знаю, за что мне браться с моими руками, - пожаловалась Зина. - Она подняла кисти рук кверху и пошевелила негнущимися, непослушными пальцами. Лицо ее, круглое, бескровное, с глубоко посаженными узкими глазами, искривилось от боли.
- Болят? - участливо спросила Аня.
- Да, милая, день ото дня хуже.
Зина замолчала. Затем неясная внутренняя улыбка вдруг озарила ее лицо.
- Когда я еще в школе училась, мечтала стать радисткой на большом белом корабле. Хотелось романтики: плывешь в безбрежном океане - небо да вода. Но женщин-то не берут на флот.
- Что ты, Зина, кто тебя не возьмет. Тебя всегда возьмут. Ты ведь радистка что надо! - с участием сказала Аня.
Охватив ладонью рыжеватую бородку, Николай Андреевич сидел молча. По всему было видно, что устал и он от войны. О чем он мечтал в эту минуту, не сказал. Очевидно, уж очень хотелось ему вернуться в Москву, в авиатехнический институт, доучиться, стать инженером. Но уже было получено указание вновь идти на север, туда, где течет не изведанная нами еще Дайме, где расположен новый укрепленный район, за которым, огражденный фортами, лежит Кенигсберг. Три-четыре ночных перехода требовалось группе, чтобы достичь указанной зоны. Продуктов нет. А придя на место, их тоже не добудешь - нельзя выдавать себя, пока не осмотришься. Так что командиру есть над чем подумать.
МОЙ ДРУГ ГЕНКА
Три-четыре ночных перехода нам нужно было совершить, чтобы достичь вновь линии железной дороги Кенигсберг - Тильзит. Хотя маршрут всех трех групп совпадал, командиры решили вести каждый свою группу самостоятельно - так легче оставаться незамеченными, избегать стычек.
Через двое суток группа "Джек", обогнув с запада город Инстербург, благополучно вышла в крупный лесной массив - урочище Папушинен. Через некоторое время на краю того же квартала, где задневали мы, остановился военный обоз. Ездовые кормили толстозадых коней, чистили оружие, бренчали посудой, громко разговаривали. Мы решили отойти подальше от такого нежеланного соседства, но сначала Шпаков послал Мельникова и Целикова посмотреть, что делается на просеке с противоположной стороны квартала. Ребята возвратились и сообщили, что там стоят под маскировочными сетками танки - угловатые "Пантеры", - их немного, всего шесть штук. Ничего другого не оставалось, как сидеть на месте. Солдаты ходили вблизи. Стоило кому-либо из них сделать в нашу сторону еще два-три десятка шагов, как беды было бы не избежать.
Но все обошлось - день прошел без стычек. Как только стемнело, мы пошли дальше на северо-запад, своим маршрутом. Шпаков сохранял, порядок следования в пути, установленный еще Павлом Андреевичем Крылатых, - сам впереди, а с правой стороны шел я, затем Мельников, радистки, Юшкевич, Целиков, замыкающим был Овчаров. Теперь он, как это было раньше со Зварикой, еле поспевал за нами.
Еще перед вечером нависли густые низкие тучи, наплывшие с Балтики. Потянуло сыростью, но вечер был теплым. Пахло прелыми листьями. Погода благоприятствовала переходу. По обочинам просеки мы шли почти бесшумно и довольно быстро. И только подходя к перекресткам, сбавляли шаг, иногда останавливались. На одном из перекрестков просек из темноты раздалось:
- Хальт, хальт! - Следом грянули выстрелы.
Я мгновенно упал на бок, послал несколько коротких очередей в ту сторону, откуда раздавались выстрелы.
Стрелял еще кто-то из наших. Когда стрельба прекратилась, я отполз назад. Собрались все, кроме Николая Шпакова. Нельзя было отходить, не выяснив, что с ним, нашим вторым командиром.
В лесу стало тихо, не слышно было ни криков, ни стонов, как мы ни прислушивались. Ребята залегли, а я пополз по кювету вперед, туда, где мог быть Шпаков. Мне казалось, что я уже достиг того места, где нас встретили огнем, и решил негромко позвать Шпакова, может, ранен, откликнется. "Николай, Николай!" - тихо окликнул я. Никто не отозвался. Я переполз в противоположный кювет, ближе к которому шел Шпаков, прислушался - мертвая тишина.
- Николай! - почти шепотом произнес я. В ответ что-то ослепительно блеснуло, рвануло землю слева от меня, вновь раздались выстрелы. Я ощутил нестерпимую боль в левой голени, немного отполз назад.
"Продырявили", - невольно мелькнуло в сознании. Подумалось, что пришла и моя очередь навсегда лечь в сырую землю. Сгоряча я попробовал встать, но не смог. Начал звать на помощь.
Подползли Мельников, Генка Юшкевич, Зина.
- Нога, левая, не могу встать, - говорю им.
Генка и Мельников подхватили меня под мышки и оттянули в сторону от дороги. Нужно было отходить, но как? Если немцы двинутся следом - тогда не уйти. А может, ночью не решаться? Мною овладели тяжелые мысли. В случае чего - должен буду сам себя… Но что случилось со Шлаковым? Группа осталась без командира. Для "Джека" дело оборачивалось катастрофой. Из оставшихся трех Иванов - один Мельников мог еле-еле читать топографическую карту. Ясно, что в таком составе группа не сможет выполнять задания "Центра". Договорились встретиться у почтового ящика № 1 или оставить там сведения о себе.
Товарищи молча достали свои НЗ и сунули мне в вещмешок. Это невольно подчеркивало мою обреченность. Второпях мне пожали руки и скрылись друг за другом в темноте. Я тоже рванулся за ними, опираясь на автомат. Но сделал несколько шагов и упал. Вернулся Генка.
- Берись за меня - быстрее будет, - предложил он, подставив свое плечо.
Я обнял его узкие мальчишеские плечи. Разве на них обопрешься с моим весом! Он зашатался, и мы вновь сели. "Лучше бы ты, Генка, шел с остальными", - думал я, но сказать ему об этом у меня не хватило духу. Я боялся остаться один. Он, Генка, стал той моральной опорой, без которой я не мог обойтись. Сколько раз потом, видя его страдания, я жалел, что привязал его к себе, но еще более был благодарен ему за то, что он всегда был рядом. Ибо, оставшись один… Лучше об этом не думать.
Я попытался ползти на четвереньках - все же до утра можно было преодолеть какое-то расстояние, двигаясь со скоростью черепахи. Но несколько метров пути настолько утомили меня, что я понял - напрасны усилия. Сто метров дальше, сто метров ближе - роли не играет. Я сел, опершись спиной о ствол дерева, и закрыл глаза.
Послышался какой-то шум. Я раскрыл глаза. Генка стоял рядом с автоматом наизготовку. По просеке, в сторону, откуда мы двигались еще во главе со Шпаковым, цепью шли люди. Над лесом уже поднималась луна, но лесного мрака она не рассеяла. Мы не могли рассмотреть, что это за люди. Только в полроста людей, составлявших цепь, просматривалась какая-то светлеющая полоса. Я замигал, думая, что у меня рябит в глазах. Когда неизвестные скрылись, я спросил Генку:
- Это померещилось или в самом деле с ними двигалась какая-то белая полоса?
- Мне тоже показалось вроде все опоясаны белым, - неуверенно ответил он. Позже мы решили, что это были нарукавные повязки со свастикой. Если это так, то в засаде были фольксштурмисты, а не кадровые солдаты, не полицейские и не жандармы.
- Давай снимем сапог, может, станет легче, - предложил Генка.
Но снять не удалось - нестерпимая боль. Распороли кинжалом голенище. Раны никакой не было, но нога страшно распухла, потемнела.
- Срежь, Генка, какую-либо загогулину, - попросил я его, - чтобы опираться можно было, как на костыль.
Пока Генка подыскивал палку, мысли мои были заняты Николаем Шлаковым. Я пытался представить, что случилось с ним, - ведь мы шли рядом, как когда-то шел я рядом и с Крылатых. Но я не видел, чтобы Николай падал. Что с ним могло произойти. Почему не отозвался? Может, тяжело ранен?..
Генка срезал двухметровую березку, обрезал ветки, замаскировал их, накрыл мхом и пенек. Я встал, попробовал идти, налегая на палку. С горем пополам можно передвигаться, но босая нога, болтаясь, цеплялась за землю, за ветки и очень болела. Пришлось подтянуть ее и подвязать сзади к ремню.
Так шаг за шагом мы пошли в одном направлении. Решили спрятаться где-либо в поле - ведь нас двое и места надо немного. Если гитлеровцы не обнаружат след и не пустят по нему собак, то в поле они искать нас не станут.
На рассвете я остался ждать на опушке, а Генка пошел обследовать поле. Метров за двести от леса была канава, такая, как многие сотни других, что разделяли поля прусских бауэров. На краю канавы росла разложистая ель. Ее нижние ветки стлались по земле. Мы и залезли под них.
Утром мы увидели небольшое стадо коров. Его пригнал пастушок лет двенадцати, сначала он возился возле леса, а затем подошел к нашей ели и начал бросать в нее камни, целясь по шишкам. Он так увлекся этим занятием, что забыл о своих обязанностях - одна корова перебралась через канаву на другой участок, где ярко зеленела рожь.
- Куда, немка проклятая, каб ты сдохла, дай божа! - закричал пастушок и бросился сгонять ее с озими.
- Белорус, свой хлопец! - оживился Генка.
- Да, со Слутчины, не иначе, там так говорят "дай божа", - ответил я.
- А что, если поговорить с ним? Может, поесть принесет, расскажет где что, - спрашивал Генка.
Я и сам думал об этом, но кто знает, как поведет себя этот подросток, может испугаться, убежать, рассказать хозяевам.
Но больше пастушок не подходил к канаве, и день прошел спокойно.
Нога моя к вечеру разболелась еще больше, казалось, ее жгут адским огнем. Голень и ступня сильно распухли, кожа лоснилась от напряжения.
Сгрызли хлеб, который оставили мне наши разведчики. Но целый день ничего не пили, и мучила жажда.
- Схожу на хутор, может, молока или хоть воды принесу, - предложил Генка.
- Нет, одному нельзя. Придется потерпеть, - ответил я, хотя чувствовал, что долго мы так не протянем.
За вторую ночь проковыляли около километра. На дневку вновь остановились в поле, под небольшой группой елочек. Утром осмотрелись - кругом был песчаный пустырь с редкой травой, кустами можжевельника.
Тихо было часов до десяти. Потом приехали три большие крытые автомашины. Они остановились вблизи нас. С веселым шумом повыскакивали подростки, такие, как Генка, а затем вылезли и старики. Это были фольксштурмисты. Мы решили, что пришел нам конец, что нас выследили. Приготовились к бою. Я достал и положил рядом запасные диски к автомату, гранаты. То же сделал и Генка.
Раздалась команда строиться. Разделившись на три группы, фольксштурмисты прошли мимо нас на середину поля.
"Почему они не стреляют? Решили взять живьем?" - спрашивал я сам себя.
Но вот мы увидели, что под команду унтеров фольксштурмисты начали заниматься строевой подготовкой.
Мы поняли, что находимся на учебном поле, приспособленном для обучения новобранцев. Через несколько часов фольксштурмисты уехали. Но до вечера было еще много времени, и мы понимали, что опасность не миновала. Так оно и было. После обеда приехала новая группа. Эти уже занимались стрельбой фаустпатронами по расставленным щитам-мишеням. Инструктора показывали новичкам приемы стрельбы.
Руководитель всей этой команды, высокий гитлеровец с перетянутой талией, в фуражке с огромным козырьком, отошел в сторону от грохочущих взрывов фаустпатронов и прогуливался вдоль елочек, под которыми мы прятались.
Когда воинство уехало, Генка сказал:
- Здорово лупят эти их фаусты!
- Да, здорово, фауст по-немецки - это кулак. Кулак против танков. Заряд такой, что пробивает броню. Словом, штука эта мощная.
Перед наступлением сумерек я развернул карту. Нужно было идти на хутор - добывать продукты. Мы в буквальном смысле слова еле волочили ноги. Да и третьи сутки глаз не смыкали. Боль в ноге вроде притупилась.
Попасть на хутор нам следовало в первую половину ночи, пока не взошла луна.
НАМ ПЕКУТ ХЛЕБ
Когда наступили сумерки, мы покинули свое злополучное место и пошли дальше. Хотелось как-то доковылять до лесного массива, где можно более или менее надежно спрятаться, отдохнуть. От бессонницы и боли я основательно ослаб, Генка тоже устал со мной, но оба мы старались друг другу не показать этого.
Возле леса, немного левее от направления нашего пути, увидели огонек в окне - значит, близко хутор.
- Попробуем счастья? - спрашиваю у Генки.
- Давай, - с готовностью ответил он. Казалось, что Генка боялся, как бы я не передумал: ясно, пареньку тяжелее переносить голод, чем взрослому.
Хутор был не так близко, как казалось. Пока подошли к нему, огонь погас.
Возле дома осмотрелись, постояли, прислушались: ничего подозрительного вроде нет. Дом маленький, старый, под одной крышей с гумном и сараем. Вокруг дома - несколько старых деревьев. Ни забора, ни ворот нет. Между хутором и лесом - еле заметная полевая дорога. Я поставил к стене свою палку, чтобы в случае чего руки не были заняты. Попробовал стать на больную ногу - она была как чужая, но, опираясь о стенку, подошел к крыльцу. Учуяв чужих, звонко залилась голосистая комнатная собачка. За дверью послышался шорох, щелкнул засов, и заскрипела дверь.
- Кто здесь? - спросила женщина, открыв дверь, но еще, видимо, не рассмотрев нас, ибо мы стояли прижавшись к стене.
- Солдаты, - отвечаю вполголоса, отходя от стены. - Нам нужен хлеб и еще кое-что из продуктов.
- Так заходите, - она пропустила нас вперед, закрыла за нами дверь. Я включил карманный фонарик.
Женщина одобрительно промолвила: "хорошо", а когда открыла дверь в хату - там уже горел свет.
Возле кровати, с которой, как видно, она только встала, стояла белокурая средних лет женщина, набросив на себя халат.
- Мама, кого ты привела? - В голосе ее чувствовалась тревога.