2
Тысяча девятьсот семнадцатый год, казалось бы самый обычный год календаря, ворвался в мир как вихрь, как смерч, как ураган. Чудилось, в один миг некогда сонная до одури Россия встала на дыбы, подобно коню великого Петра, и с бешеной скоростью, не разбирая дороги, неистово понеслась вскачь - то ли к славе, то ли к гибели. Народ Российской империи, ошеломлённый и оглушённый громом революции, не сразу понял, куда несётся этот конь: на небеса обетованные - в рай или же в геенну огненную - в ад.
Антон Иванович Деникин, генерал-лейтенант российской армии, откликнулся на революционный взрыв в Петрограде краткой, но весьма выразительной, не лишённой патетики записью в своём дневнике:
"События развернулись с неожиданной быстротой и с грозной силой. Дай Бог счастья России!"
Казалось, в самой душе его тоже всё перевернулось, смешалось, вступило в непримиримую схватку с прежними устоявшимися воззрениями. Он, как это часто бывает с людьми, обладающими природной интуицией, сразу же понял, что возврат к прошлому невозможен, что для России было бы благом конституционное устройство, достойное великого народа, и что лучше всего её интересам отвечают конституционная монархия и, несомненно, победоносное окончание войны с Германией.
Деникин не скрывал своих убеждений, которым остался верен до последних дней жизни: строить новую Россию нужно лишь путём эволюции, но никак не путём революции.
Однако события, разворачивавшиеся с потрясающей быстротой и фантасмагоричностью, не оставляли никаких сомнений в том, что силы, рвущиеся к власти, в своём безумии избрали путь революционных потрясений, путь разрушения всего, что создавалось веками, и строительства "нового мира", фантастические проекты которого давно уже вызревали в головах неких сомнительных мыслителей и мудрецов.
Что же касается счастья России, то в понятие счастья Деникин вкладывал свой смысл: как было бы прекрасно, если бы "круг времён" замкнулся происшедшей в столице трагедией и к новому строю страна перешла без новых, ещё более страшных взрывов.
Монархия пала, властью завладело Временное правительство. Деникин был поражён тем, что отречение императора было встречено в войсках с каким-то тягостным гипнотическим равнодушием. Ни радости, ни горя, лишь сосредоточенное молчание, словно затишье перед бурей. Деникин сам был свидетелем такой реакции, объезжая полки 14-й и 15-й дивизий. И всё же его зоркий, намётанный взгляд кое-где замечал, как в строю неподвижно застывших солдат, с виду спокойно слушавших весть об отречении царя, взволнованно колыхались ружья, а по щекам иных старых вояк катились слёзы...
На первых порах Деникина озадачило то обстоятельство, что крушение векового монархического строя не вызвало в армян, столь целенаправленно воспитывавшийся на традициях монархизма, не только противодействия, но даже отдельных вспышек протеста. Будто всё, что происходило, так и должно было быть. Факт оставался фактом: армия не создала своей Вандеи. Конечно же в армии было немало частей, преданных старому режиму, но их порыв к защите монархии сдерживался весьма надёжно тем, что Николай II отрёкся добровольно, и не только отрёкся, но и призвал своих бывших подданных подчиниться Временному правительству, "облечённому всей полнотой власти". И конечно, одерживающим фактором было то, что, затеяв междоусобную схватку, войска открыли бы германский фронт, бросив его на произвол судьбы. В результате армия оказалась послушной Моим вождям, прежде всего такому военному авторитету, как генерал Алексеев. Практически все командующее франтами сразу признали новую власть.
Конечно, такого рода настроения преобладали главным образом в офицерской среде, что же касается солдатской массы, то, как видел Деникин, она была слишком тёмной, чтобы разобраться в событиях, и слишком инертной, чтобы адекватно реагировать на них.
Надо отдать должное Деникину: воспитанный в монархическом духе, он смог сделать достаточно точный анализ причин крушения династии Романовых:
"Безудержная вакханалия, какой-то садизм власти, который проявляли сменявшиеся один за другим правители распутинского назначения, к началу 1917 года привели к тому, что в государстве не было ни одной политической партии, ни одного сословия, ни одного класса, на Кого могло бы опереться царское правительство. Врагом народа его считали все: Пуришкевич и Чхеидзе, объединённое дворянство и рабочие группы, великие князья и сколько-нибудь образованные солдаты".
Будучи законопослушным генералом, Деникин сразу проявил полную лояльность к Временному правительству. Но вскоре, к своему ужасу, увидел, что оно, это прекраснодушное правительство, упивающееся пустой, хотя и звонкой говорильней, выпустило из своих рук бразды правления, и образовавшийся вакуум тотчас же заполнили так называемые Советы рабочих и солдатских депутатов. Керенский и его сподвижники остались без исполнительного аппарата на местах, ибо старый аппарат был сметён революцией. Правительство Керенского, ещё не успев "вырасти", превратилось в дерево, лишённое корней.
Непреходящую боль и гневное возмущение профессионального военного, каким был Деникин, вызывал всё нараставший развал кадровой армии. Всем сердцем он чувствовал, что Февральская революция, которую с гордостью именовали великой и бескровной, родила бурю и вызвала из бездны злых духов.
Восемнадцатого марта Деникину вручили телеграмму, в которой ему предлагалось незамедлительно прибыть в Петроград для переговоров с военным министром Временного правительства. Он никак не мог понять, с какой целью его вызывают и зачем боевой генерал так срочно понадобился в столице, когда у него столько неотложных дел на фронте. И лишь когда поезд по дороге в Москву сделал остановку в Киеве, всё стало ясно. По оживлённому перрону стремглав носились мальчишки с пачками газет в руках и громко выкрикивали:
- Последние новости! Назначение генерала Деникина начальником штаба Верховного главнокомандующего!
С военным министром Гучковым Деникин не был знаком и никогда прежде не встречался. Знал лишь, что Александр Иванович Гучков был крупным капиталистом и принадлежал к партии октябристов, как обычно именовали в прессе "Союз 17 октября" (название было "обязано" царскому Манифесту от 17 октября 1905 года). Деникин изредка просматривал печатные органы этой партии - газеты "Слово" и "Голос Москвы" - и обычно презрительно отбрасывал их в сторону. Знал он и то, что в 1910 году Гучков был председателем III Государственной думы, ходил в лидерах своей партии вместе с Михаилом Владимировичем Родзянко, крупным помещиком. Деникина обычно раздражали метания октябристов между кадетами и монархистами: не искушённый в закулисной политической возне, генерал не выносил интриг и подковёрной борьбы.
И вот теперь этот самый Гучков революционной волной был вынесен на самый верх военного руководства, хотя вряд ли что-то смыслил в проблемах обороны страны а тем более в боевых действиях на фронте, целях, задачах и сущности военного строительства. Ещё и за это Деникин ненавидел всякие революционные потрясения: люди, рвущиеся к власти, не думают о том, что на любом посту главное - компетентность, а не умение околдовывать людские души, неустанно витийствуя с трибун митингов и совещаний.
Гучков принял Деникина со всем радушием, на которое был способен: он прекрасно понимал, что Временное правительство и лично он, Гучков, смогут удержаться у власти только с помощью штыков.
- Дорогой Антон Иванович! - Широкая наигранная улыбка озарила крупное тяжёлое лицо Гучкова. - Хотя прежде мы с вами и не были знакомы... К великому сожалению! - поспешно добавил он. - Хотя прежде и не были знакомы, у меня такое ощущение, что я знаю вас с давних пор. Позвольте мне, как человеку, почитающему ваш военный талант и ваше всем известное мужество истинного фронтовика, употребить выражение простолюдинов: знаю вас как облупленного!
Деникину всегда претила лесть, он слушал Гучкова, постепенно проникаясь к нему неприязнью.
Выдержав длительную паузу, Гучков попытался проверить, какое впечатление произвели его слова на Деникина, и, по хмурому непроницаемому лицу генерала поняв, что лесть не сработала, сразу же перешёл к делу:
- Милейший Антон Иванович, зная вас как человека Кола, не буду играть с вами в прятки. У нас во Временном правительстве при выборе кандидатуры на пост Верховного главнокомандующего дело дошло едва ли не до драчки: одни предлагали генерала Алексеева, другие - генерала Брусилова. Не утаю, против Алексеева отчаянно выступал Родзянко и его единомышленники. И всё же большинство, в их числе и ваш покорный слуга, твёрдо стояли за Алексеева. Но вы же знаете, что Михаил Васильевич при всём его незаурядном полководческом таланте, к великому сожалению, обладает весьма мягким характером. Не характер, доложу я вам, а воск, натуральный воск! И я предложил, если позволите так выразиться, "подпереть" Алексеева таким человеком, как вы, Антон Иванович. А именно: человеком железного характера, способного своей неукротимой волей положительно влиять на Верховного главнокомандующего, особенно при его возможных колебаниях. Мы предлагаем вам пост начальника штаба у генерала Алексеева.
Деникин отреагировал незамедлительно:
- Благодарю вас за высокую честь, но вынужден сразу же отказаться.
- Но почему же?
- Причин тому несколько, - спокойно ответил Деникин. - Прежде всего, вся моя военная служба прошла в строю, а если и приходилось волею обстоятельств быть штабником, то в штабах определённо строевых. Кроме того, как вам должно быть известно, всю войну я командовал дивизией и корпусом - в этом моё призвание, это отвечает моему опыту и моим способностям. А в Ставке Верховного главнокомандующего более пристало находиться человеку, который причастен к высокой политике, к вопросам государственной обороны. Что же касается меня, то мне никогда не доводилось работать на поприще такого масштаба.
Несмотря на слова Деникина, Гучков продолжал настаивать на своём с поистине бычьим упрямством, мотивируя свою настойчивость интересами России прежде всего.
- Я могу дать согласие, - наконец сдался Деникин, - но при этом хочу выговорить себе право до окончательного решения встретиться с генералом Алексеевым.
- Да ради бога! - обрадованно воскликнул Гучков, довольный тем, что ему удалось сломить сопротивление Деникина. - Предоставляю вам это право с превеликим удовольствием! Но не затягивайте с решением, батенька мой, умоляю вас, не затягивайте! Дорога каждая минута!
При всей своей показной откровенности Гучков не сказал главного. А главное состояло в том, что Временному правительству, для того чтобы вызвать по отношению к себе благосклонность Совета рабочих и солдатских депутатов, нужна была именно такая кандидатура, как Деникин: новая власть отдавала приоритет в назначениях на высокие посты выходцам из низов, а Деникин как раз подходил по этим "параметрам": по своему происхождению он был из простых крестьян. Временное правительство надеялось, что он будет проводить линию на демократизацию армии, что его назначение не вызовет конфликта с Советом рабочих и солдатских депутатов, перед которым правительство вынуждено было заигрывать, учитывая растущее влияние Советов в массах.
Однако Временное правительство просчиталось: да, Деникин осуждал старый режим, резко критиковал в печати военную бюрократию, в целом принял Февральскую революцию. Но превращать армию в некое хаотическое скопление военных людей, в "вольницу", где каждой вам себе командир, где нет строгой дисциплины, где царят анархия и своеволие, он конечно же не собирался, ибо считал это гибельным для армии и для России.
Как и предполагал Деникин, разговор с Алексеевым оказался непростым. Деникин, в сущности, слово в слово передал ему содержание своей беседы с военным министром. Однако Алексеев подспудно был обижен и уязвлён тем, что вопрос о назначении Деникина не был с ним согласован и его пытаются поставить перед свершившимся фактом. Кроме того, он как огня боялся всяких подсиживаний...
- Ну что ж, как вам угодно... - коротко и сухо бросил он, не глядя на Деникина, в конце разговора.
Тому всё стало ясно.
- Итак, я немедленно сообщу Гучкову о своём окончательном отказе от предложенной мне должности, - твёрдо произнёс Деникин. - Я не буду ссылаться на вас, - успокоил он Алексеева. - Это моё сугубо личное решение. - И встал, чтобы откланяться.
- Что вы, что вы, голубчик, - вдруг встрепенулся Алексеев: слова Деникина не на шутку испугали его. - Я буду рад иметь такого начальника штаба, как вы. Месяца два поработаете, а там как пожелаете. Если дело придётся вам не по душе (он хотел сказать: "или если не сработаетесь со мной"), то сможете уйти в войска и занять должность не менее чем командующего армией.
Михаил Васильевич Алексеев был старше Деникина ровно на пятнадцать лет. На первый взгляд в его облике не было тех черт, которые выдают в человеке так называемую "военную косточку", скорее он походил на профессора: небольшой рост, щупловатость, рассеянный взгляд маленьких глаз, скрытых за стёклами круглых очков, суетливость, порой не вызываемая какими-либо внешними обстоятельствами. Один глаз его сильно косил. Вёл он себя, как и Деникин, скромно, не любил людей, склонных к многословию. Был он схож с Деникиным и по своему происхождению и по тому, что пробился в генералы без всякой протекции, лишь с помощью природного ума и огромной работоспособности. Ко времени Февральской революции Алексеев накопил немалый боевой опыт: участвовал в русско-турецкой кампании, в русско-японской войне, затем был некоторое время профессором Генерального штаба. На русско-германском фронте перебывал на нескольких командных в штабных должностях, начиная с начальника штаба Юго-Западного фронта. В1915 году стал главнокомандующим Северо-Западным фронтом, где в ходе отступления сумел благодаря своему военному мастерству вывести свои войска из "польского мешка" и окружения, в которое пытался его заманить Людендорф. С того времени, как Николай II принял на себя верховное командование, Алексеев стал его ближайшим сподвижником и фактически руководил вооружёнными силами России.
Несмотря на то что Алексеев по характеру был человеком колеблющимся, одно свойство его натуры заслуживало уважения: в придворных кругах, где необходимо было проявлять мужество почти такое же, как на фронте, он никогда не слыл льстецом и приспособленцем. Такую оценку подтверждали многочисленные факты.
Однажды в Ставку приехала императрица Александра Фёдоровна. Пригласив Алексеева прогуляться по саду, она доверительно взяла его под руку и стала упрекать генерала в том, что тот явно несправедливо относится к Распутину. Императрица не жалела возвышенных слов, пытаясь доказать, что Распутин - святой человек и способен творить чудеса, что на него беспардонно клевещут. В заключение предложила генералу пригласить Распутина в Ставку, чтобы он своим присутствием и советами переломил ход событий на фронте и помог русским войскам одержать победу.
Алексеев, внимательно выслушав, долго молчал, испытывая терпение императрицы. И когда она, не выдержав, поторопила его высказать своё мнение, ответил с той твёрдостью, которая не вызывала сомнений в том, что его суждение о Распутине не претерпело никаких изменений:
- Ваше императорское величество, могу сказать лишь одно: как только Распутин появится в Ставке, я в тот же час оставлю пост начальника штаба. Пусть этот святой и чудный старец, как вы его называете, и ведёт войска в бой против германцев.
Алексеев, как и Деникин, решительно выступал промяв революционных потрясений прежде всего потому, pro был уверен: всякая революция приведёт к развалу фронта, который и без того держится на честном слове, а следовательно, к победе Германии над Россией.
О характере Алексеева красноречиво говорил и такой факт: когда Николай II отрёкся от престола, Алексеев распорядился не снимать его портретов в Ставке, показывая тем самым, что не собирается заискивать перед новой властью.
Когда Николай II приезжал в Могилёв, для того чтобы (Попрощаться с членами Ставки, произошло событие, которое ещё более возвысило Алексеева в глазах Деникина. Об этом Антон Иванович записал в своём дневнике:
"Никто никогда не узнает, какие чувства боролись в душе Николая II - отца, монарха и просто человека, когда в Могилёве, при свидании с Алексеевым, он, глядя на него усталыми, ласковыми глазами, как-то нерешительно сказал:
- Я передумал. Прошу вас послать эту телеграмму в Петроград.
На листке бумаги отчётливым почерком государь написал собственноручно о своём согласии на вступление На престол сына своего Алексея.
Алексеев унёс телеграмму... и не послал. Было слишком поздно: в стране и армии объявили уже два манифеста.
Телеграмму эту Алексеев, чтобы не смущать умы, никому не показывал, держал в своём бумажнике и передал мне в конце мая, оставляя верховное командование. Этот интересный для биографов Николая II документ хранился затем в секретном пакете в генерал-квартирмейстерской части Ставки".
Этот факт ещё более укрепил в душе Деникина убеждение в том, что трагедия, обрушившаяся на Россию, не была случайной: при таком императоре разве могло бы быть иначе?
3
Антон Иванович гневно сбросил со стола на пол свежий номер газеты, только что доставленный из Петрограда. На первой полосе было опубликовано интервью некоего Иосифа Гольденберга французскому публицисту Клоду Анэ:
"В тот день, когда мы сделали революцию, мы поняли, что если мы не разрушим старой армии, то она подавит революцию. Нам приходилось выбирать между армией и революцией. Мы не колебались. Мы выбрали революцию и пустили в ход - я смею сказать - гениально необходимые средства".
Деникин усмехнулся: уж ему ли не были ведомы эти самые "гениально необходимые средства"! Мало того что на армию обрушился целый поток большевистской пропаганды, схожий с Ниагарским водопадом. Свой "вклад" в разложение армии небезуспешно вносил и германский генеральный штаб. Чего стоили одни только восторженные слова генерала Людендорфа о революции в России! Он откровенно признавался в том, что в тот день, когда наступила эта самая революция, огромная тяжесть свалилась у него с плеч. Людендорф стремился посредством настойчивой пропаганды содействовать разложению не только армии, но и всего российского народа, укреплять в русских людях жажду мира.