* * *
Что-то заметался я во времени, то назад немного отступил, то вдруг в самый конец перескочил. А может быть, хотелось мне подспудно вспомнить, каково мне было до княгинюшки, и осознать, каково мне сейчас, после… Нехорошо мне было и есть, так что спешу я вновь припасть к моей милой, хотя бы в воспоминаниях.
Вскорости после свадьбы княгинюшка вдруг в рост пошла, да так резво! Мне тогда часто и надолго приходилось от дома отъезжать, сопровождая Ивана, так приезжаю обратно и не узнаю женушку любимую, а как чуть пообвыкну к новому ее облику, так опять приходит пора уезжать. Хрупкость пропала, и я теперь вокруг нее все чаще кругами ходил, как петух вокруг курицы. Княгинюшка все это видела и понимала как надо и говорила мне ласково: "Подожди немного, любимый мой, у меня сейчас все силы в рост идут, одни кости торчат. Все у нас будет. Вот как только смогу, не подпрыгивая, за шею тебя руками обнять и губами до лица твоего милого дотянуться, так все и будет". Тут я немного взгрустнул, Ивану-то вон приходится нагибаться, когда его Анастасия целует на прощание. Вдруг княгинюшка на том же росте застопорится, как же мы жить-то будем? Нет уж, пусть лучше растет повыше и побыстрее.
Глава 4. На Казань! На Казань! На Казань!
[1548–1552 гг.]
В предыдущем рассказе я упустил еще один момент, но не по забывчивости, а для удобства общего. Речь шла о делах мирных, поэтому упоминать о войне мне показалось неуместно, да и начиналось все только, а кончилось - кончилось только сейчас, да и то лучше сказать - замирилось.
Дед наш, Иван Васильевич, воевал по необходимости много, такой грозы на соседей нагнал, что отец наш во все свое великое княжение мог жить мирно и благолепно. Но долгий мир государству не ко благу, хоть и не люблю я войну, но должен с сожалением признать, что маленькие победоносные походы где-нибудь на окраине немало величию правления и общему спокойствию способствуют, включая и внутренние области. Без них верноподданнические чувства убывают, далекие улусы начинают мнить о себе непотребное, дани и налоги не платят и норовят взбунтоваться. То и произошло в наше с Иваном малолетство. Глядя на слабость нашу и раздоры боярские, князья, нам подвластные, головы подняли и умыслили от нас отложиться. Особенно татары огорчали, и по близости их, и по родству. Говорили, что так как у них теперь вера другая, мусульманская, то жить им с нами невместно. Но то отговорки, мы их веру особо не стесняли, все же она из православия выросла, и Христа они признают, и Бога-Отца, вот только поклоняются своему Магомету. Главное тут то было, что люди они кочевые, землю пахать не любят, для пропитания скот разводят, а все остальное набегами добывают. В сильном государстве особо не разгуляешься, оттого и бедствовали, а как слабину почувствовали, так сразу за привычное принялись. Каждое лето то в одном месте, то в другом налетали как саранча из степи, деревни грабили, а что им не надобно, то и сжигали, людей в полон уводили, женщин насиловали, портя русскую породу. Народ оттого пребывал в унынии, мало им своих разбойников! Да и казне царской убыток великий.
Из тех бунтовщиков самым зловредным был крымский царь, хотя какой он царь, даже не царек, а простой хан. Он особо беспредельничал, пользуясь тем, что завсегда мог у себя в вотчине отсидеться за узким перекопанным перешейком. Глядя на него, и астраханское ханство взбунтовалось, и казанское, и ногаи, но те из них самые дикие, на них никогда управы не было - лови их в степи! Все они с крымчаками снюхались, крымский хан в Казань даже войско отдельное послал, чтобы, как он говорил, Казань от Москвы охранять, а на самом деле, чтобы грабить поближе ходить. До того в своей гордыне дошел, что прислал нам грамоту ругательную: "Я открыто иду против тебя. Возьму твою землю, а если ты окажешь сопротивление, в моем государстве не будешь". Это он к Ивану так обращался, но тот по малолетству не мог ему достойно ответить и принудил себя терпеть.
А как Иван венец царский на себя возложил, тут терпению его пришел конец. И первым решил он усмирить казанское ханство, как самое близкое и богатое. В славословии его решению все объединились: и друзья наши молодые, во главе с Адашевым и Курбским, и бояре, во всем другом козни строившие, и святые отцы. Те особенно ликовали: искореним мусульманскую ересь! А я хоть и юн был, все же понимал, что ересь здесь на втором месте. Ведь и в Царьграде ныне ересь. Но Царьград далеко, и во всем, что окромя веры, мы с турками друзья. Вот и получается: мирись с ересью, до которой сил нет дотянуться, и изводи под корень ту, что под боком, послабее. Для этого латиняне даже слово особое придумали: политика.
Иван настолько пылал ревностию славы, что не стал откладывать дело. Усмирив бунт в Москве, о чем я уже рассказывал, и собрав рать, он сразу после праздника Рождества Христова двинулся на Казань. Меня взял с собой, чтобы я к ратному делу привыкал. Я же другому радовался: благословленный митрополитом Макарием на создание жития моего брата, я жаждал до мелочей описать его первый великий подвиг.
К сожалению, время для похода было неудачным. Конному войску зимой воевать несподручно, потому как лошадям кормиться нечем. Да и рать не блестела шеломами под солнцем, а с превеликим трудом выдирала обозы и пушки из грязи под снегом с дождем, такая уж зима выдалась. Но ратники и лошади были готовы претерпеть все для славы Отечества. Не устрашились и знамения грозного - под Нижним Новгородом в третьем часу ночи явились на небе, на полуночной стороне, многие лучи, как огненные, и светили во всю ночь до утренней зари. Целый месяц мы шли до Волги, и вот Иван, стоя на высоком берегу, простер вперед руку и сказал мне: "Зри, Гюрги, здесь мы повторим подвиг Моисеев, перейдем море Чермное яко посуху". Это место в Писании я хорошо знал и тут же подхватил: "Влага стала, как стена, огустели пучины в сердце моря. И пошли сыны Израилевы среди моря по суше: воды же были им стеною по правую и по левую стороны".
На следующее утро начали переправу. И вот когда вереница пушечная почти достигла противоположного берега, вдруг треснул лед и вскипела вода. И случилось все по Библии: "Погнались египтяне и вошли за ними в средину моря все кони фараона, колесницы его и всадники его… И вода возвратилась и накрыла колесницы и всадников всего войска фараонова, вошедших за ними в море; не осталось ни одного из них… И увидели сыны Израилевы египтян измершими на берегу моря". В другом разе можно было бы возликовать, что сподобил Господь увидеть воочию чудо ветхозаветное, кабы то не с нашим войском случилось.
Устрашенные сим худым предзнаменованием и потерей всего снаряда огнестрельного, мы с Иваном в печали великой возвратились в Москву.
* * *
Через зиму, отлив пушки новые, вновь двинулись в поход. И на этот раз Иван взял меня с собой, а князя Владимира впервые оставил на Москве начальником. Я не мог разорваться на две части, в войске я был нужнее, поэтому с радостью подчинился Иванову решению.
26 ноября, в день Георгия Победоносца, что счел я двойным для себя добрым предзнаменованием, мы выступили из Москвы. Грязи на этот раз не было, зато был холод лютый. Кони падали в пути, люди тоже. Но уж Волга-море была крепка, и к концу февраля мы благополучно подошли к стенам Казани.
Казань показалась мне изрядным городом, не много меньше Москвы. Так же была обнесена она стеной высокой, дубовой, с мощными квадратными башнями у всех въездных ворот. Поверх стен выглядывало множество маковок храмов мусульманских, отличавшихся от православных лишь тонким полумесяцем заместо креста. Еще виднелась крепость внутренняя, наподобие нашего Кремля, но та поменее. Народу на стенах была тьма, они приплясывали, показывали срамные места, невзирая на холод, а что кричали, то я передавать не буду.
От этого непотребства Иван со всем войском пришли в негодование великое и, отбросив всякую мысль о переговорах мирных, стали готовиться к приступу. Мы с Иваном в сопровождении воевод объехали вокруг города, проверили, как пушки установлены, как отряды расположены, поставлены ли шатры для церквей походных, нашли все в большом порядке и ободрились духом: падение Казани виделось неминуемым.
На следующее утро, отслужив молебны, и приступили. Грохот поднялся невероятный, мною доселе не слышанный. Пушкари наши славные показывали чудеса сноровки, перезаряжая пушки за какие-то полчаса и вновь посылая ядра каленые, одно за другим, в сторону Казани. Если же попадало ядро в верх стены, то производило разрушения ужасные, во все стороны летели бревна, люди. Я человек мирный, но это зрелище и меня захватило, я громко кричал: "Любо! Любо!" - и хлопал себя рукой по коленке, производя грохот не меньший, чем пушки, ибо был одет в броню знатную.
Татары отвечали слабо, что Иван счел добрым знаком и приказал идти на штурм, не дожидаясь разрушения стен и ворот. Но в ближнем бою татары бились яростно и, несмотря на доблесть наших ратников, кое-как отбились. О, если бы Иван мог, подобно полководцу великому Навину, остановить солнце для продолжения битвы! Мы бы непременно их дожали! Уже и взбираться на стены стало легко из-за множества павших, однако солнце закатилось в положенный ему срок, и нам пришлось отступиться от стен.
Все были полны рвения повторить штурм, но, видно, прогневили мы чем-то Господа, вместо мороза, для штурма удобного, вдруг сделалась оттепель, порох отсырел и не хотел загораться, обозы с продовольствием застряли в грязи, тут уж не до штурма. Так простояли еще несколько дней, все еще надеясь на мороз, а потом пришлось со всей быстротой отходить, пока не взломало реки,
Когда же перешли Волгу, то в двадцати верстах от Казани, в месте впадения речки Свияги, узрел я место высокое, весьма для крепости пригодное. Чувствовал я большую склонность к основанию городов, вероятно, по неспособности к ратному делу, и надеялся многие города в своей жизни заложить, прославив имя свое как в летописях, так и в названиях. То, что уже имелось несколько городов Юрьевых, меня не смущало, моему славному имени лишний город не помешает.
Иван к моему тому совету прислушался, и я с радостию в сердце принялся намечать очертания будущего города. Перво-наперво заложили церковь, кою и освятили через три дня, марта 4-го, в честь святого князя Даниила Московского, предка нашего.
Основание города, нареченного Свияжском, скрасило неприятные воспоминания от неудачного похода.
* * *
Иван тоже недолго тужил, и не напрасно. Преподанного урока оказалось для Казани достаточно. Крымчаки, напоследок ограбив город, отправились восвояси, а казанцы сами принесли свои повинные головы в Москву, они отдавали себя во власть Ивану и просили лишь назначить им правителя по его выбору. Посовещавшись с боярами, Иван подарил им татарского царевича Шах-Алея, который давно у нас без дела обретался. А с царевичем послал в Казань для надежности Алексея Адашева да двести стрельцов.
Адашев возвел на трон Шах-Алея, сам же принялся приводить всех казанцев к присяге на верность Руси. И продолжалась та присяга три дня, от рассвета до заката, на Арском лугу пред Казанью. После того, выведя из Казани множество русских полоняников, Адашев с великой честию воротился в Москву. Так возвращение Казанского ханства не стоило нам ни капли русской крови!
Иван был, несомненно, прав, посадив в Казани татарского царевича, но не в его силах было превратить волка в агнца. Шах-Алей прознал, что некоторые из его вельмож по давнему обычаю пересылаются с крымчаками и ногаями, замышляют убить его и русских стрельцов, но не стал учинять строгий розыск или советоваться с Москвой, а решил дело традиционным способом: дал во дворце пир, куда созвал виновных или подозреваемых вельмож, и там же их и перерезал. В том ему деятельно помогали наши стрельцы, частично устрашенные Алейкиными наветами, а больше соблазненные его богатыми подарками.
Узнав о таком варварстве, я был возмущен до глубины души. Иван и бояре приняли весть много спокойнее, но и они признавали, что семьдесят знатнейших человек за раз - перебор. Немудрено, что Казань возмутилась. Вновь явились к Ивану послы, били ему челом, чтобы свел он, Аллаха ради, от них царя Шах-Алея и дал бы им в наместники русского боярина, как в других городах и землях. Самое удивительное, что почти о том же просил Ивана в письмах и сам Шах-Алей, кроме того, выпрашивая будущие милости, обещал перед отъездом из Казани извести там оставшихся злых вельмож, пушки заколотить, а порох испортить на случай возможного недовольства.
Вновь Алексей Адашев отправился в Казань, Шах-Алея с царства свел, новую клятву верности от казанцев принял, дворы для наместника и войска приготовил, после чего, выведя из Казани очередное множество русских полоняников, невесть откуда взявшихся, с великой честию воротился в Москву.
И тут посреди всеобщего ликования и умиротворения разразился бунт. Никаких видимых причин для него ни тогда, ни позже найти не удалось. Если соединить это с катастрофическими последствиями для Казани, необычайно кровавыми даже для нашего времени, то получается хорошо знакомая картина - я уже не раз говорил, что русский и татарский народы очень близки.
Стерпеть такое было не можно, и Иван, собрав бояр, бросил свой великий клич: "На Казань! На Казань! На Казань!" Три раза потому, что это был бы уже третий поход. В ответ понеслось привычное ликование, но вскоре мы почувствовали неожиданное, но упорное противодействие.
Для начала пробовали отложить поход, объясняя это тем, что Казань заграждена лесами, озерами и болотами, потому воевать ее летом неудобно. На это Иван ответил, что уж два раза зимой ходили, так что знаем, каково это удобство, и решения своего не переменил. Тогда воеводы стали убеждать Ивана, что не нужно ему самому во главе войска становиться, подвергать себя без нужды превратностям войны, пусть остается править на Москве, а они с Казанью и сами управятся. И это Иван отвел.
- Ишь бояре-разбойники, - разъяснил он мое недоумение, - чего удумали! Хотят устроить Казани кровавую баню, довершить начатое Алейкой. Поизведут под корень все роды казанские, а земли между собой поделят. Город же в свой карман разграбят.
- А что в том плохого? - продолжал удивляться я. - Они великие убытки от татарского воровства претерпели, надо возмещение получить. Да и землицы служивым не хватает, ты сам об этом чуть не каждый день говоришь.
- То моя земля и мой народ, - ответил Иван жестко, - разорять их зазря я боярам не позволю. А Казань возьмем милостью Божией! - выкрикнул он, сверкнув глазами.
Вы, наверно, заметили, что Иван изменился. Я то же примечал и относил это к тому, что становится он старше, мудрее, превращается в истинного царя Всея Руси. Вот и при подготовке нового похода не было в нем того радостного возбуждения, которое бурлило при предыдущих двух. Хоть и кинул он клич, хоть и настоял на своем водительстве, а видно было, что с нелегким сердцем он в поход собирается, что это для него труд тяжкий. Он и внешне изменился: черты лица заострились, нос еще больше выгнулся, руки стали иногда подрагивать, а глаза блестели лихорадочным огнем. Да, тяжела она, наша царская доля, подумал я тогда.
* * *
Почти все было готово. Уже ушли основные полки: большой, передовой, правой и левой руки, сторожевой. Под Москвой оставался лишь государев полк, который должен был сопровождать Ивана. Тогда-то и призвал он меня к себе.
- Вот, выступаю завтра, - начал он как-то непривычно тяжело и натужно, - князя Владимира с собой беру, а тебя на Москве оставляю.
Тут брат надолго замолчал. Я не смел прерывать молчание вопросами, хотя все у меня внутри кипело.
- Видение мне было, - начал было он и вновь замолчал.
Я насторожился и обеспокоился - неладно это! Я, как вы знаете, к гласу Божию с надлежащим благоговением отношусь и всегда ему следую. Но все же видения - они больше попам приличествуют или блаженным, вроде меня, а государю они совсем даже не нужны, им от них лишнее смятение духа. Посмотрели бы вы тогда на Ивана, убедились бы, что я прав.
- Видение мне было, - вновь приступил Иван, - что на этот раз родится у жены моей Анастасии, Богом мне данной, сын, который наследует мне на троне.
То хорошее видение, обрадовался я про себя, и бросился поздравлять Ивана, но он рукой остановил меня.
- А что еще мне привиделось, о том тебе пока рано знать, - продолжил он, - узнаешь, когда время придет. Теперь ты понимаешь, почему я тебя на Москве оставляю, а князя Владимира с собой забираю, - заговорил он, понемногу воодушевляясь, - только тебе, брату моему родному, единственному, могу я доверить самое дорогое. Береги Анастасию, это теперь, возможно, важнее Казани будет. За боярами приглядывай и пуще глазу за Евфросиньей!
Того он мог бы мне и не поминать, у меня к ней и свой счетец имелся.