Быстро воспрянув, Гурин поправил шапку, сам сел попрямее, будто так и сидел. А почему вскочил - и сам не знает, словно генерала услышал, а не девчонку.
А она действительно девчонка, эта Аня-санитарка. Росточку маленького и толстенькая, как колобок. Курносая, пухленькие щечки, нахлестанные ветром, сделались пунцовыми. Глазки круглые, большие, веселенькие. Такая вся - пампушечка.
- Молодец лейтенант, хороших мальчиков привел, - не унималась Аня.
- Откуда ты знаешь, хороших ли? - отозвался один из старых автоматчиков.
- Не ревнуй, Коля! Вижу! Чутьем чую. - Она подошла к Гурину и вдруг, строго насупив брови, крикнула: - Эй! А ты чё на чужом месте развалился?
Гурин решил, что это к нему относится, стал, оглядываясь, медленно подниматься, но Аня махнула на него рукой:
- Да не ты! Сосед твой, - и она легонько пнула ногой сапог соседа. - Слышишь?
Сосед Гурина поднял голову, спросонья посмотрел на нее:
- Чево там?
- "Чево, чево". Чужое место, говорю, занял. Там, в головах, под соломой мои вещи. Не видел разве?
- Дак не видел. Не лазил я туда.
- А ты полезь.
- Зачем?
- Убедишься.
Солдат уже оправился от сна, потянул свой мешок:
- Строга больно. Откуда такая взялась?
- От мамки, от папки. Разве мало места?
- Дак не знал я, - оправдывался солдат. Поднял вещмешок, пошел искать свободное место. - Вот чертова девка…
А "чертова девка" как ни в чем не бывало бросила к стенке свою сумку с большим красным крестом, стала, по женской привычке, вспушивать солому, готовя себе постель.
Чтобы не мешать ей, Гурин отодвинулся подальше к своему правому соседу. Она обернулась:
- А ты почему съежился? Че на соседа полез? Неужели я такая страшная?
- Нет, не страшная, - выдавил Гурин.
- Ну и не бойся. Я такой же солдат, как и все. Так и смотри на меня. Понял?
- А я так и смотрю.
- Вижу я, как ты смотришь. Вытаращил зенки, будто никогда девок не видел.
Гурин промолчал. Ему было и приятно ее соседство, и неловко, и сковывала она его: он стеснялся своих рук с траурными каемками ногтей, своих портянок в дегтярных разводах, хотя она, видно, ко всему этому уже была привычна и не обращала внимания.
Спал он ночью осторожно, все жался к своему соседу, боясь задеть ее, чтобы она, не дай бог, не подумала о нем плохо. Когда пришлось вставать по нужде, поднимался бесшумно, как кошка, и на улице пошел подальше за сарай. Снег пополам с дождем сыпал за шею, но он, помня об Ане, не остановился у первого угла, а дошел до самой деревянной постройки, которая и была предназначена для таких нужд.
На западе полыхало зарево, беспрерывно ухала земля, по облакам шарили тугие столбы света прожекторов, вдали беззвучно раскрашивали черное небо трассирующие строчки пулеметных очередей. Передовая не спала. То ли от холода, то ли от близости передовой, Гурин поежился и побежал в сарай. Часовой усмехнулся ему вдогонку:
- Уж не на передний ли край бегал мочиться?
Утром основной мишенью для шуток был Гурин. "Ну как? Что снилось? Тепло ли было?" Аня не сердилась, наоборот, помогала балагурам:
- Какой там тепло! Вся спина с его стороны отмерзла. Он же от страха чуть своего соседа не задавил - все пятился от меня.
Гурин растерянно улыбался, знал, что лучше всего в его положении - принять участие в этих шутках, но не мог: уши, щеки его горели огнем, - он стеснялся таких шуток, был к ним непривычен.
- Ой, какой ты стыдливый! - удивилась Аня, заметив его смущение. - Первый раз вижу такого солдата. Мо-ло-дец… - протянула она как-то раздумчиво и обернулась на хохочущих солдат: - Ладно, кончайте ржать. Парня в краску вогнали.
А он от ее заступничества совсем растерялся, еще больше покраснел, застыдился, будто поймали его на чем нехорошем. После завтрака в сарае затихло: многие разбрелись куда-то по своим делам, оставшиеся - кто спал, кто оружие чистил, кто читал. Сосед Гурина затеял бриться. Разложил поверх вещмешка зеркальце, мыло, кисточку, складную бритву, а сам с котелком побежал за водой. Гурин взял зеркальце, заглянул в него и улыбнулся невольно, будто давнего знакомого увидел: вроде он и вроде в чем-то изменился. А в чем - не поймет. Заметил: на верхней губе редкий пушок мохнатился. На середине он почти и не виден, а к уголкам рта даже очень заметен, длинные волосики свисают, их можно уже пальцами ухватить. И он подергал себя за неведомо откуда взявшиеся усики. "Сбрить бы надо", - подумал он и застыдился так, как когда-то застыдился, будучи пойманным с папиросами. "А некрасиво, - продолжал он рассматривать себя. - Как у Чингисхана на рисунке в учебнике…"
- Что, любуешься? - застал его возвратившийся сосед. - Анька-стерва хоть кого взбудоражит!
- Да не… - зарделся Василий, возвращая зеркальце на место. - Вон у меня, оказывается, усы выросли…
- Какие там усы? - прищурив глаза, посмотрел тот на Гурина. - У девчушки на… и то больше волосенков.
В ответ Гурин улыбнулся сконфуженно, ничего не сказал, а рука сама теперь невольно все теребила верхнюю губу: под пальцами явственно ощущалась растительность.
Побрившись, сосед толкнул Гурина:
- Ну что? Будешь бриться - так бери.
- Ага! Спасибо… - вскочил Василий и, взяв кисть, принялся сбивать мыльную пену в баночке.
- Че там мылить? На сухую брей, и все, - посоветовал сосед.
- На сухую?
- Конечно!
Гурин взял бритву, стал вертеть ею около носа, боясь прикоснуться лезвием к губе. И так и этак поворачивал ее - нет, не с руки, чувствует - обрежется.
- Никогда не брился? - спросил сосед, видя его беспомощность.
- Ага… Никогда…
- Эх, ты! А еще на Аньку поглядывает! Дай-ка я сбрею… - Он отобрал бритву, перегнул ее, будто вывернул наизнанку, и ловко, двумя-тремя движениями сбрил злополучный пушок на Васькиной губе. - Все! Сразу помолодел! - издевался сосед над ним. - Ну, теперь, брат, обзаводись бритвой: через неделю вырастут усы настоящие! Лиха беда - начало!
Васька трогал пальцами бритое место и улыбался неведомому доселе ощущению:
- Чудно!.. Щекотно как-то…
Так они и жили в сарае день, другой, ждали задания и коротали время кто как умел. Гурину попали в руки две маленькие книжонки - приложение к журналу "Красноармеец": Гашек "Похождения бравого солдата Швейка" и Чехов "Советы желающим жениться". Никогда он не читал ни "Швейка", ни этих хохм у Чехова. Прочитал одним духом, понравилось и то и другое, удивился такой откровенности Гашека и такому озорству Чехова. Вот не ожидал! Особенно от Чехова не ожидал: о нем после школы осталось совсем другое впечатление - строгий, благопристойный, мудрый, печальный и грустный. А он вон какой!
На правах агитатора Гурин эти книжечки после прочтения вслух оставил у себя. Зажилил, как говорят солдаты, Уж больно понравились они ему - спрятал их в полевую сумку.
А вскоре пришло и задание. И было оно, по ворчливым замечаниям старых разведчиков и автоматчиков, неинтересным. Им поручалось пойти на передовую и на время подменить пехоту в окопах. Несколько дней подряд шел холодный, пополам со снегом дождь. Люди совсем измучились, надо дать им хотя бы суточный отдых: обсушиться, помыться, обогреться.
Днем, поеживаясь под холодным дождем, не прячась от противника, медленно поплелись на передовую автоматчики. Дождь сек лицо острыми колючками - началась гололедь. Дорога покрылась прозрачной ледяной коркой, идти было скользко. Идут мокрые, понурые.
Где-то на полпути к передовой увидели: идет навстречу солдат - озябший, обросший щетиной, черный какой-то весь, а рядом с ним, чуть даже позади него - немец, тоже такой же озябший, с морщинистым, обветренным, как у крестьянина, лицом, отвороты пилотки опущены и натянуты на уши. У немца на плечах две винтовки: немецкая и русская, наш солдат, видать, отдал ему нести свою.
- Куда ты его тащишь? - крикнул один из автоматчиков.
- Шпокнул бы его - и делу конец, - выступил вперед автоматчик Востряков, самый злой на немцев: у него под Ростовом оккупанты всех побили и дом сожгли.
- Не тронь, - солдат вдруг выставил грудь и развернул руки, защищая немца. - Это мой фриц, я его поймал. - И глаза у него сделались строгими. До этого смеялись, искрились радостью, а тут вдруг вытаращил их. - Не тронь!
Немец растерянно выглядывал из-за его спины, чувствовал, наверное, что над его жизнью нависла опасность.
Лейтенант отстранил Вострякова, спросил у солдата:
- Как же ты его поймал? Наступления ведь не было? Удочкой, что ли? Веревку с крючком забросил к ним в траншею?
- Не, - всерьез стал отвечать солдат. - Не веревкой. Холодно, в окопе сыро. Окоченели совсем. А на нейтралке стог соломы стоит. Дай, думаю, пойду соломкой разживусь на рассвете, пока не очень развиднелось. Пошел. Слышу, с обратной стороны кто-то шуршит. Посмотрел, а это он, - оглянулся солдат на пленного, и тот закивал, будто понимал, о чем речь идет. - Тоже за соломой пришел, - видать, и им не сладко. Я на него: "Хенде хох!", а он на меня: "Хенде хох!" И стоим. "Ну что, - говорю, - Гитлер капут, война капут, ком до нас?" Он оглянулся на свои окопы и опустил винтовку. "Ком!" - говорит. Мы взяли по охапке соломы и побежали к нам. А командир роты сказал: "Веди пленного в штаб".
- Кокнуть его, гада, - снова вышел наперед Востряков.
- Не тронь! Он пленный, он сам сдался. - Солдат кивнул немцу - иди, мол, и сам пошел с ним рядом, оберегая пленного.
Постояли, посмотрели вслед солдату, улыбались, качали головами, а Востряков матерился.
- Их надо бить, Востряков, там, на передовой. - Лейтенант накинул на голову капюшон плащ-палатки, кивнул: - Пошли, хватит митинговать.
Они двинулись дальше. Пока дошли до передовой, совсем промокли. Словно на сборном пункте, столпились у первого окопа, ждали распоряжений.
Подбежал лейтенант, сказал, чтобы не стояли кучкой, а побыстрее занимали окопы. Кто-то спросил, где же немцы.
- Да вон они, разве не видите?
Гурин посмотрел в ту сторону, куда указывал лейтенант, и увидел сквозь густую сетку дождя движущиеся фигуры людей. Они танцевали от холода, колотили рука об руку - согревались. До противника им будто не было никакого дела. Видать, на время непогоды здесь установилось негласное перемирие.
Окоп, который пришлось занять Гурину, оказался глубоким, выглянуть из него можно было, только встав на цыпочки. Хозяин его потрудился на совесть. Солдат улыбнулся, довольный замечанием Гурина, сказал:
- Грязь выгребаешь, окоп становится глыбше. - Он весь колотился, как в ознобе, лицо было заросшее, почерневшее.
Его винтовка, направленная в сторону немцев, лежала на бруствере. Она настолько обледенела, что в ней с трудом можно было узнать винтовку. Казенная часть ее зачем-то была накрыта грязной тряпкой. "Для маскировки, что ли, - подумал Гурин. - Да, с такой винтовкой навоюешь…"
Но когда солдат снял превратившуюся в твердый панцирь эту тряпку, Василий увидел совершенно сухой, поблескивающий затвор. "Оказывается, он знает, что делает…"
Над окопом появился незнакомый Гурину молоденький младший лейтенант, он поторопил солдата:
- Онищенко, ну что ж ты? Быстрее вылезай и догоняй.
- Зараз, - ответил ему солдат и обернулся к Гурину: - Ну, бувай…
Солдат с трудом выкарабкался из окопа, Гурин подал ему винтовку, а когда нагнулся к своему автомату, раздался взрыв. Вернее, взрыва он даже и не слышал, а был внезапный удар по голове и потом непроходящий тугой звон в ушах. Окоп засыпало землей - снаряд угодил прямо в бруствер. Вслед за ним - второй удар, чуть подальше.
Гурин стал отряхиваться и вдруг увидел над краем окопа голову солдата, с которым он только что расстался. Солдат полз в окоп на животе, по-тюленьи, извиваясь всем телом. Руки у него не действовали.
- Помоги… - простонал он.
Подхватив под мышки, Гурин втащил солдата в окоп.
Правую руку у него перебило выше локтя, и белая кость торчала из разорванной шинели. Левую оторвало напрочь у самого плеча.
- Помоги… - просил он. - В кармане пакет… "Фердинанд" проклятый… В командира взвода, младшего лейтенанта, прямо попало. На куски… А мне вот…
Разорвав пакет, Гурин перетянул бинтом правую руку, чтобы остановить кровь, а остатком бинта замотал рану. С левым плечом ничего не мог сделать - его невозможно было ни перетянуть, ни завязать. Кое-как приложив к ране вату, он сделал перевязку, обмотав бинт вокруг шеи.
- Як же ж я буду без обох рук? Дитиночки мои, девчаточки Оксана и Наталка…
Выглянув из окопа, Гурин крикнул:
- Эй, там! Передайте, чтобы санитары пришли, человека тяжело ранило.
- Кого?
- Да тут вот…
- Сейчас.
Они сидели в окопе и смотрели друг на друга. Повязки быстро напитались кровью, солдат заметно осунулся: лицо стало мертвенно-серым, губы посинели.
Дождь сменился густым пушистым снегом. Снег падал ему на лицо, таял, солдат облизывал мокрые губы и все говорил, говорил о своих девочках:
- Нема у вас татка… Як же вы будете…
А снег валил и валил, засыпал, забеливал все следы, и только кровь сквозь бинты проступала, не поддавалась.
Снег уже не успевал таять на его лице, солдат с трудом раздирал веки. Наконец до Гурина дошло, что солдат не может протереть себе глаза, и он достал из его вещевого мешка домашнее полотенце, вытер ему лицо. Рушничок Василий не стал класть в мешок, засунул ему за пазуху. Беленький кончик его остался сверху, и он увидел две буквы "Н" и "О". "Инициалы девочек", - догадался Гурин.
- Не буду я жив… Умираю, - простонал солдат. В уголке рта показалась кровь. - Напиши диточкам, жинке… Вот тут адреса, - он глазами показал на левый нагрудный карман. - Напиши им… Недалече тут мое село, Зеленый Гай… Напиши…
Он дернулся и затих. Губы вмиг почернели, глаза сделались стеклянными, и снег, перестав таять на лице, быстро засыпал его.
Гурин сидел не шевелясь. Впервые у него на глазах вот так умер человек. И он не смог ему ничем помочь.
- Ну что тут у вас? - раздалось сверху. - Сейчас придут санитары… Э-э, да ему уже не санитары нужны! А ты чего сидишь? Вылезай, иди ко мне в окоп.
Гурин осторожно взглянул вверх и увидел сержанта Серпухова.
- Вылезай. Ну, ты что, остолбенел?
Не помнил Гурин, как выбрался наверх, как очутился в соседнем, сержантском окопе. Немного опомнившись, он сказал сержанту:
- Написать надо ему домой.
- Напишут. Вот придут из "наркомзема", заберут его и напишут. За этим дело не станет.
В этот момент начался обстрел.
Кто-то закричал:
- Немцы наступают! Немцы наступают!
Поднялась стрельба. Автоматчики заставили немцев залечь, а потом и повернуть обратно. Но и в суматохе Гурин думал о солдате, он не выходил у него из головы.
"Конечно, - думал Гурин, - о нем напишут из штаба, пошлют стандартку: погиб смертью храбрых. Но ведь он просил меня не об этом. Он обращался ко мне - к единственному очевидцу его гибели, потому что я за эти пять-десять минут узнал о нем больше, чем кто-либо другой. Он погиб не вообще "смертью храбрых", а был смертельно ранен осколками разорвавшегося снаряда и скончался от потери крови. Я один знаю, о ком и о чем он говорил перед смертью, я один знаю, как он любил своих девочек, жену, и я мог бы им обо всем написать - тепло, по-человечески. Он просил меня именно об этом, но я, перепуганный его смертью, не написал. А ведь может случиться, что извещение не дойдет до адресата и будут считать в Зеленом Гае солдата того без вести пропавшим…"
- Гурин, - позвал его сержант, - ты что там притих? Сбегай с ребятами за ужином.
Гурин повиновался, побежал. А из головы тот солдат не выходил, так и стоял перед глазами.
Очередной разрыв прервал его мысли, Гурин упал, прижался к земле…
Второй круг
нег выбелил все поле, укрыл толстым слоем следы борьбы за этот пятикилометровый клочок земли на правом берегу Днепра. Небо очистилось, и луна поблескивала на безбрежной белизне. Но первозданная белизна эта оставалась недолго. Уже на обратном пути от кухни автоматчики увидели снег истоптанным, измятым, перемешанным с землей колесами, гусеницами, тысячами солдатских ног. Несмотря на то что здесь простреливался каждый клочок земли, на этот пятачок забрасывалось все больше и больше военной техники, боеприпасов. Казалось, не осталось уже и метра свободной площади, где бы не была вкопана пушка, миномет, самоходка, а они все прибывали и прибывали. По всему было видно, что плацдарм очень важный и удержать его наши стремились во что бы то ни стало…
Гурин шел с котелками в обеих руках вслед за солдатами. Снег похрумкивал под сапогами. Шли они медленно, мокрые, грязные шинели отяжелели, полы их замерзли и сделались твердыми, как панцирь, они сковывали ноги и, совсем не сгибаясь, мешали идти.
Раздав котелки, Гурин подошел к своему окопу и по привычке прыгнул в него. Но задубелая шинель не пролезла в окоп, и Гурин повис в беспомощной позе, болтая ногами, силясь достать до дна окопа. Он попытался локтями согнуть шинель, но не тут-то было, она крепко держала его под мышки. Гурин кое-как дотянулся до края окопа, поставил на снег котелок, рядом положил автомат и кулаками принялся уминать полы шинели. Они хрустели, как куриные косточки в зубах собаки, с трудом поддавались. Наконец он кое-как одолел шинель и с шорохом обрушился в окоп. Там он согнул, подмял ее под себя, сел и принялся за еду. Шинель под ним постепенно отошла, оттаяла, обмякла, и Гурин уселся уже совсем удобно, приготовился вздремнуть, пока стояла тишина.
- Эй, кто тут? - послышался голос лейтенанта Исаева, и в Гурина полетел маленький комочек снега.
- Я, Гурин, - пытаясь встать, сказал Василий.
- Гурин? А ты что притих… Загрустил?
- Да нет, товарищ лейтенант.
- У тебя лопаты, конечно, нет?
- А нам их не давали…
- Видал? - обернулся он к своему спутнику. - Как в школе: "А нам не задавали". Вылезай и беги на НП роты - вон туда, возьми себе лопату, пока не расхватали, и соединишь свой окоп с соседним слева ходом сообщения.
- Смотри сюда, - указал Гурину на снег лейтенантов напарник - тоже, видать, офицер (в темноте погоны были не видны). - Прокопаешь траншею сюда - до этого колышка, потом завернешь к тому окопу. Чтобы получился зигзаг. Понял?
- Понял.
- Ну вот, давай.
Возле НП роты лежала куча лопат - малые саперные, большие штыковые и даже совковые. Гурин схватил сначала малую, но потом раздумал, бросил и поднял большую: ею удобнее копать. А долбить сподручнее малой… Оглянулся - рядом никого - и схватил обе.
Соседи Гурина уже вовсю работали, разогрелись, даже шинели с себя поснимали, в одних телогрейках орудовали. Гурин тоже вскоре сбросил шинель, кинул ее в окоп - тепло стало.