Утро было чудесным. Августовское солнце щедро поливало теплом и светом зеленые холмы Молдавии, ее сады, виноградники. Стояла тишина, в воздухе пахло пылью, яблоками и вином. Мир и тишина вокруг, ни выстрелов, ни грохота.
Гурин сошел с дороги, встал на холм - посмотреть хоть издали на Прут - какой он. Внизу расстилался огромный бархатисто-блестящий зеленый луг, ровный и чистый, будто ковер, а за ним река - широкая и спокойная. На той стороне виден крестьянский дом, крытый камышом, почерневшим от времени. Гурин бросил взгляд как можно дальше, впился глазами в горизонт - ведь это была уже Румыния, заграница, и ему хотелось увидеть ее, эту заграницу, какая она, что в ней особенного. Но ничего особенного он так и не увидел. Дом был такой же, каких он сотни уже видел здесь, в Молдавии.
Тихо и на той стороне, ни души. Гурин прощупал глазами сад, виноградник, кусты лозняка у берега, заросли камыша. И вдруг на мыске у самой воды увидел человека. В лохматой бараньей шапке, в жилетке, в белых штанах, он стоял и смотрел задумчиво на воду. "Румын", - обрадовался Гурин, что увидел живого мирного румына на румынской территории. Обрадовался и тут же разочаровался: ведь он ничем не отличается от молдаванина, у которого они покупали груши в Кишиневе.
Стоит и не может глаз оторвать от этого румына, будто сделал он для себя какое-то грустное открытие: граница, условная линия, искусственная, а разделяет людей наглухо. У нас, тут вот, была советская власть, а там, всего несколько шагов, - там был фашизм, свирепствовала сигуранца; у нас, здесь, люди, справляя праздники, несли красные знамена, а там за них казнили. Два берега одной реки, а по существу два мира. А смотреть отсюда - никакой разницы: румын похож на молдаванина, а молдаванин похож на закарпатца, а закарпатец на волынянина…
- Ну, ты что? Реки не видел? - подошел Хованский.
- Так ведь река-то не простая. Там же уже заграница? - спросил Гурин.
- Румыния.
- И румын вон стоит?
- Румын.
- Вот я и смотрю…
- Ну и что?
- Да ничего… Просто интересно…
Гурин посмотрел вправо - зеленый луг масляно блестел до самого изгиба реки, и там он, похоже, сужался и сходил на нет; налево, наоборот, расширялся и тянулся до горизонта. И тут он вдруг увидел на этом лугу вдали необычную свалку. Там валялись горелые машины, искореженные пушки, брички торчали вверх колесами, поваленные и раскуроченные какие-то старинные тачанки и фаэтоны, всюду белели клочья бумаги, какие-то тряпки, бродили лошади.
Гурин невольно повернулся и пошел гребнем холма к этой свалке.
- Что это, Коля?
- Так это же здесь добивали окруженную группировку, - сказал тот.
Прут в этом месте до краев был набит машинами, вода журчала, обтекая торчащие колеса, кабины, выплескивалась от тесноты на луг, а по выступающим из воды машинам и повозкам свободно можно было перейти на другую сторону.
Спустившись вниз, Гурин бродил между повозок, шуршал ногами в бумажном ворохе, будто листьями в осеннем лесу. Поддел носком сапога - вывернулась наверх целенькая, запечатанная аккуратно пачка бумаги. Поднял, посмотрел - чистая, белая и гладкая, как стекло, писчая бумага. Вот это находка! Сунул ее быстренько в полевую сумку, стал откапывать еще. А там ее - наверное, склад целый везли. Вторая пачка еле влезла в сумку, он с трудом застегнул ремешок. Снял вещмешок и стал запихивать туда остальные.
- Куда ты столько набираешь? - удивился Хованский.
- Так бумага же, Коля! Да какая хорошая. Посмотри!
- Одной пачки хватит на всю жизнь письма писать. А ты?
А у Гурина жадность на бумагу. С детства. В школе им же всегда тетрадей не хватало, свободного листка чистой бумаги в доме никогда не было. Рисовал на газетах. А тут такое добро пропадает. Не удержался, взял пятую пачку под мышку, понес.
- Стихи будешь писать? - подмигнул Хованский. - На такой бумажке только стихи! Или письма любимой девушке.
Возле другой машины валялись шерстяные новые одеяла. Гурин поднял одно, показал Хованскому:
- Ну, смотри, какое добро пропадает! Маме б такое хоть одно. Вот бы радости было! А тут… - Он бросил одеяло, переступил через него и пошел дальше.
Невдалеке паслась красивая белая лошадь, седло на ней висело на боку, повод тащился по траве. Из любопытства он протянул руку и стал подходить к лошади, говоря ей разные ласковые слова, какие обычно говорят животным в таких случаях. Лошадь не испугалась, подняла голову, посмотрела на него большим глазом.
- Кося, кося, - говорил Гурин, подходя к ней. - Красавица лошадка, - он погладил ее по шее, взял за поводок, оглянулся на Хованского.
- Ну и что? - спросил тот. - "Вот бы такую да домой, да пахать бы на ней", - поддразнил он Гурина. - Так, что ли?
- Смейся, дурачок, смейся, а у меня идея! Мы же ведь можем тут обзавестись собственным транспортом и въехать в Кишинев на белом коне! А? А ведь ехать - не идти?
- Это идея! - воскликнул Хованский и оглянулся на пасшихся вдали лошадей. - Подожди, - и он побежал.
Пока Гурин поправлял на своей лошади седло, пыхтя водворял его на место, Хованский привел черного красавца, держа в одной руке поводок, а в другой седло.
- Ну как? По-моему, мой черный не хуже твоего белого?
- Не хуже, - похвалил его выбор Гурин. - Слушай, давай на седло подстелем одеяла - мягче будет ехать.
- Не можешь расстаться с добром?
- А тебе что, тяжело? Не на себе же нести, а сидеть будет мягче.
- Вообще-то конечно, - согласился Хованский, и они разложили на седлах по одеялу.
Бумажную пачку, чтобы не мешала, Гурин приторочил к седлу веревкой.
- Ну что, поехали?
- Поехали!
Гурин вцепился обеими руками в луки, сунул ногу в стремя и навалился грудью на седло, закидывая правую ногу на спину высоченной лошади. Но, вместо того чтобы очутиться у нее на спине, он неожиданно оказался у нее под животом. Одеяло упало на него, а седло снова съехало на бок. Лошадь переступила с ноги на ногу, насторожилась. А Хованский заливался захлебывающимся хохотом, глядя на незадачливого кавалериста.
Сконфуженный, Гурин снова водворил седло на место, положил на него одеяло, подошел к бричке и с нее залез на лошадь.
Хованский смеялся, но Гурин не обращал на него внимания, дернул повод и слегка ткнул каблуками лошадь в бока:
- Но!
Лошадь пошла. Гурин "пришпорил" ее сильнее, она перешла на рысь, и он почувствовал, что вот-вот упадет с нее.
- Пр-р-р! - закричал он, натягивая повод.
Нелегкое дело, оказывается, ехать верхом на лошади!
Хованский потешался над ним, как только мог. Он-то с Кубани, имел дело с лошадями, ездил на них даже без седла. Гурин же впервые залез на нее. Думал - так просто все это: сел да поехал. Оказалось совсем наоборот.
- Да не сиди ты, как баба на возу на мешке, - не выдержал Хованский и стал учить его. - И не дергай беспрерывно, ты же ее задергаешь. Лошадь умная, с полуслова тебя поймет. Шенкелями работай.
- А где их взять? Если бы они были, нацепил бы… Ты разве нашел себе?
Опять захохотал Хованский: шенкеля - это, оказывается, совсем не то, что шпоры, как думал Гурин, это икры ног.
Но ничего, постепенно он все-таки освоился. Выехали на холм, остановились на короткое совещание.
- Ну что, Коля, двинем напрямую, по азимуту? - предложил Гурин.
- Ворона прямо летала - редко дома бывала.
- Так то же ворона! - Гурин достал карту, сориентировался, прочитал вслух населенные пункты. - Запомнил? Поехали!
С холма в долину, из долины на холм, садами, виноградниками, лесными дорогами ехали они неторопливым шагом. Лишь кое-где пробегались рысью для забавы, для постижения кавалерийского искусства.
И вот прямо перед ними в низине показалось село, окаймленное садами. Гурин решил спуститься в него, чтобы уточнить маршрут и попить воды. Хованский не возражал.
Миновав на развилке дороги распятие Христа и держась теневой стороны - солнце уже изрядно напекло им лбы, - гуськом, не торопясь, разглядывая необычные для них постройки, всадники въехали в село - тихое и безлюдное. Но не успели они поравняться с первым домом, как из ворот выбежали мальчишки и радостными криками стали приветствовать приехавших. Они бежали рядом, опережали, подпрыгивали, а те, которые посмелее, трогали руками лошадей, гладили их, словно увидели диковинку. Вслед за ребятами из домов выбегали женщины, на ходу завязывая белые платочки и охорашиваясь, и тоже смотрели на солдат удивленно и радостно. У сельской площади их остановил распростертыми руками седой, в белой холщовой рубахе навыпуск, старик и поприветствовал по-русски:
- Здравствуйте, товарищи!
- Здравствуй, папаша!
- Добро пожаловать! - старику явно нравилось произносить русские слова.
Конники спешились, пожали ему старческие руки, а он вдруг растрогался, заплакал и стал обнимать гостей, как родных.
- Наконец-то!.. Наконец-то! Дождались…
- Откуда русский язык знаете? - спросил Гурин у старика.
- О! - махнул он рукой. - Я в русской армии служил! Давно это было, еще до той войны. - Он потрогал погон у Гурина на плече, спросил: - Офицер?
- Сержант, - сказал Василий и уточнил: - Старший сержант.
- А… - сказал старик, прикидывая что-то про себя.
- Унтер-офицер, - пояснил ему Хованский.
- А! - Он посмотрел внимательней на погоны, проговорил: - Так, так…
Пока целовались, разговаривали, вокруг собралась толпа. Старики, дети, мужчины, женщины смотрели на приехавших, улыбались. А из дальних концов села все бежали и бежали любопытные.
- Зайдите в дом, отдохните, покушайте, - пригласил их старик, указывая на ворота.
- Некогда нам, папаша, торопимся. Нам бы водички попить.
- Это можно, - и он крикнул через головы толпы что-то по-молдавански, там метнулась во двор молодица и вскоре вернулась с кувшином и двумя кружками. Гурин и Хованский взяли кружки, подставили под горлышко кувшина. Смущаясь, молодица налила им в кружки темно-красной, похожей на компот жидкости. Гурин так и думал, что молодица принесла им компота. И только когда отпил немного, понял, что это что-то не то. По запаху догадался.
- Это вино, папаша?
- Да, - кивнул тот довольный.
- Хорошее, - похвалил Хованский. - И главное, холодненькое.
- Пьяные будем? - сказал Гурин.
- Нет, - засмеялся старик. - Это молодое вино.
- Виноградный сок, - добавил Хованский. Как житель юга, он считал себя знатоком в этом деле. И снова подставил кружку под горлышко кувшина.
- Сок, сок, - подтвердил старик.
Гурин допил свою кружку не сразу. В груди приятно запекло, настроение сделалось благодушным, хотелось всех обнять, приласкать.
Позади них вдруг ударил бубен, заиграла скрипка и полилась задорная молдовеняска. Оглянулся Гурин, а там уже образовался большой круг. Положив друг другу руки на плечи, с притопами, с выкриками, самозабвенно неслись в танце селяне.
Музыканты - сухощавый старик со скрипкой и молодой паренек в национальной жилетке с бубном - играли серьезно, ни на кого не глядя. Старик даже глаза закрыл и изгибался в такт музыке, скрипка его пела голосисто и разборчиво.
Танцующие стали приглашать в круг и гостей - кивали, манили руками, и по глазам было видно, что им искренне хотелось, чтобы солдаты приняли участие в танце. Хованский не выдержал, передал Гурину повод.
- Пойду?
- Иди, ты должен суметь - артист ведь.
Не прекращая танца, две молодицы разорвали коло, положили Хованскому руки на плечи - и понесся солдат по кругу. Селяне в постолах, а он в сапогах - тяжело ему, но Хованский быстро приловчился к общему ритму, топает в такт со всеми, пыхает пыль из-под сапог. Оглянулся, довольный, на Гурина, крикнул:
- Пойдем!
- Пойдем! - подхватили молдаване, потащили и Гурина в круг.
Передал Василий кому-то поводья, вскинул руки на плечи двум чернявеньким молдаванкам, они обхватили его шею, и он сначала невпопад, потом лучше, лучше, осмелел и пошел - топ-топ под барабан, зырк-зырк под скрипочку на молодиц. Они улыбаются, подмигивают - задорят.
Веселый, какой-то огневой танец! И нет ему конца.
Гурин первый сдался, потом Хованский - отошли в сторонку, вытираются платками, а народ хлопает им, радуется. Танец же не прекращается, музыканты неутомимы.
Подошел старик, пригласил:
- Просим вас…
Народ расступился, и гости оказались перед столиком, накрытым чистой вышитой скатеркой. На нем в тарелках разложены брынза, мясо, мамалыга, две вилки, кувшин и кружки, наполненные вином.
- О, ну зачем? - Гурин оглянулся на Хованского.
Тот только руками развел.
Есть им совсем не хочется, они перед селом опорожнили банку тушенки. Знали бы такое дело… Пить охота.
- Пожалуйста, пожалуйста, - хлопотал старик.
Делать нечего, обижать хозяев нельзя - едят брынзу, похваливают. Она и впрямь хороша - солененькая. Запивают холодным вином.
- А ведь нам пора, Коля? - сказал Гурин.
- Да, пора, - встрепенулся тот.
- Если бы у нас был в запасе хотя бы денечек!
- Не говори!
Наконец они стали прощаться с гостеприимными молдаванами: ближним пожимают руки, дальним машут приветливо. Старик указал им направление на Кишинев, и они под эскортом голопятой мальчишеской гвардии покинули село.
На душе у Гурина было легко и торжественно, и он запел:
Мы красные кавалеристы,
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ,
Про то, как в ночи ясные,
Про то, как в дни ненастные
Ведем бои!..
- Хорошо ехать в тыл… - проговорил Хованский с упреком, и веселость с Гурина будто ветром сдуло, вина вдруг сдавила сердце: сколько ребят полегло, чтобы кому-то другому светило солнце, пели перепела, пахли яблоки, женщины угощали вином, целовали и благодарили за освобождение… "Они полегли, а мы пожинаем плоды победы. Несправедливо?.."
- А ты знаешь, Яша Лазаренко погиб…
- Не может быть! - вскрикнул Хованский.
- Погиб…
- Как? Где?
- На переправе.
- Ай-ай… Какой парень был! - И заключил с горечью: - Эх, вы…
Долго ехали молча.
Завидев на горизонте село, Хованский кивнул:
- Заедем, попьем? Жажда мучает…
- Попьем! - неожиданно согласился Гурин. Они дернули поводья и поторопили лошадей в сторону села.
Их встретила пожилая темноглазая женщина. И, как ожидали, вместо воды подала вина. Пока они пили, женщина смотрела на них ласково и грустно. И было в ее образе что-то похожее на мать Гурина - такие же запавшие в темные ямки глаза, такая же грусть в них.
- Мама, - сказал Гурин.
- Мама, - кивнула она.
Гурин поднялся в седле и, вытащив из-под себя одеяло, протянул ей.
- Возьми, мама…
Женщина стала отказываться, отмахивалась руками - не надо, мол, зачем, но он настаивал, и она взяла, благодарно закивала головой.
Хованский тоже выпростал свое:
- Прими и от меня, мама.
У женщины выступили слезы, она что-то говорила, говорила, налила им еще вина и, когда они уехали, долго смотрела им вслед, и впрямь как мать родная.
В батальон они приехали рано - часа в три дня. У ворот казармы остановились, хотели посоветоваться, когда пойдут докладывать о прибытии, потому что молодое вино явно давало себя знать. И - куда девать лошадей? - они ведь им были больше не нужны. Не ехать же на них в расположение? И вдруг, как нарочно, из решетчатой калитки вышли оба майора - комбат и замполит.
- О, ты смотри: кавалеристы! - обрадованно захрипел майор Кирьянов, заулыбался и схватил за уздечку гуринского коня. - Какой красавец!
Не слезая с лошади, Гурин вскинул руку к пилотке, попытался доложить комбату:
- Товарищ гвардии майор, ваше задание…
Тот махнул ему рукой - ладно, мол, вижу и так, без доклада, а сам уже гладил по щекам вороного коня Хованского.
- Где вы таких взяли?
- Возле Прута поймали. Сколько там барахла разного! - Язык у Гурина заплетался, но майоры этого не замечали, они любовались лошадьми.
- Ладно, ладно, слезай, хватит тебе, - хлопал Гурина по сапогу Кирьянов.
Он стал слезать с лошади, стараясь делать это осторожно, чтобы они ничего не заметили. Но, встав на землю, вдруг качнулся и чуть не упал, хорошо - вовремя уцепился рукой за стремя. Майор Дорошенко оглянулся и, удивленно улыбаясь, будто увидел ребенка за недетским занятием, сказал:
- Да вы что, пьяны?..
- Н-нет, товарищ майор… Просто мы ехали, Жарко… Пить попросим, а нам дают вина. Холодненького, из погреба. Говорят: "Молодое вино, сок". Просишь воды, а они…
Дорошенко покачал головой:
- Ладно. Идите спать. Вечером снимаемся. Чтобы были как стеклышки!
- Слушаюсь! - козырнул Гурин и опять качнулся. - Фу-ты, проклятое вино!..
- Р-разрешите идти? - Чтобы показать свою трезвость, подал голос Хованский. Он держался изо всех сил, а глаза его плавали, как в тумане.
- И чтобы вас никто не видел!.. - нахмурил брови замполит.
- Есть!.. - козырнул Хованский и тут же поправился: - Слушсь-сь…
Взяли друг друга под руки, чтобы не качаться, пошли в казармы.
Откуда ни возьмись старший лейтенант Шульгин бежит. Увидел лошадей - глаза загорелись.
- Откуда?
- Трофейные! - весело сказал Хованский.
- А чего ж вы только двух пригнали?
- Не догадались, - сказал Гурин.
- Эх вы, вахлаки… - огорчился он и махнул рукой. Лицо его исказилось такой гримасой, что казалось, вот-вот разревется. Надо было видеть, с какой завистью смотрел он, как майоры поглаживали лошадей. Если бы они знали такое дело, пригнали бы целый табун.
А вечером они уже были на пути к станции с названием особенно желанным для солдат - Затишье.
Человек пять, в том числе и Гурин с Хованским, во главе с лейтенантом Елагиным, от учебного батальона да по столько же от других были посланы вперед, на новое место дислокации, и назывались они теперь квартирьерами.
"Прощай, виноградная Молдавия, прощайте, зеленые холмы, по которым мы бегали, ползали, ездили, прощайте, гостеприимные молдаванки, поившие рас вином, и ты прощай, город Кишинев! Прощай и прости, пожалуйста, что теперь на вопрос: "Каков ты есть?" - я буду отвечать: "Не знаю, не видел"… - мысленно прощался Гурин с землей, которая была к нему милостива. - В самом деле, я ведь тебя так и не увидел, Кишинев, хотя и освобождал тебя, и жил какое-то время в твоих стенах, а увидеть не довелось. Прости, друг, - война…"