В батальоне уже несколько дней работал новый старшина, но Гурин его еще ни разу не видел. Как-то было не до него. Других забот по горло: комплектовал ротные комсомольские организации, сколачивал группы во взводах, проводил собрания, выискивал ребят, способных выпускать "боевые листки", назначал агитаторов, инструктировал их, снабжал литературой. К старшине же у него никаких дел не было. Он, правда, и раньше, и к Васе Богаткину, не часто заглядывал, только когда по делу: получить боеприпасы на взвод, поменять курсантам обмундирование, взять перед баней чистое белье. Теперь же Гурин обеспечивал курсантов совсем другим оружием, к которому старшина не имел никакого касательства. Правда, сам Гурин по-прежнему числился в списках первой роты, и паек на него, как и раньше, выдавали в первый взвод. После дележки Зайцев хранил его у себя, в свободную минуту Гурин забегал в землянку и забирал у него свой хлеб, сахар…
К старшине Гурин бежал, как к девушке на свидание: он догадывался, о чем комбат распорядился: поменять сапоги, шинель, "облегчить" его вооружение. Особенно волновало Гурина последнее - неужели выдадут пистолет?..
Старшинская каптерка, сколоченная из старых досок, походила на деревенский сарайчик для дров. Дверь в нее была открыта, возле нее стоял часовой.
- Старшина здесь? - спросил у него Гурин.
- Здесь, - кивнул тот в черную дыру двери.
- Товарищ старшина! - крикнул он весело в тайное нутро каптерки. - По приказанию командира батальона прибыл в ваше распоряжение. Комсорг батальона старший сержант Гурин.
Внутри где-то там что-то завозилось, засопело, и на свет показался старшина… Грачев.
- Грач? - удивился Гурин, и бодрое настроение его вдруг куда-то улетучилось, словно он наткнулся на неприятельскую засаду. - Определенно: мир тесен…
- Это ты, Гурин? - поморщился старшина, словно ему в нос горчицу сунули. - То-то думаю: где-то я, кажется, уже слышал такую фамилию?..
- Слышал, слышал… Я - Гурин, тот самый…
- А ты живучий!
- Ты хотел, чтобы было наоборот?
Что-то сообразив, Грачев сказал без злобы в голосе:
- Мне-то что?..
- Ну как же! Теперь вот нам придется говорить.
- О чем?
- Не знаю. Ты обещал. Помнишь, сказал мне: "Когда будешь заходить на третий круг, тогда поговорим". Я как раз на третьем круге.
Грачев покосился на часового, мол, не стоит при подчиненных, а Гурину сказал:
- Памятливый ты.
- Опять не нравится?
- Забудь. Нам теперь служить вместе, а это ни к чему. Все помнить - жить будет нельзя.
- Согласен, - сказал примирительно Гурин.
- Ну вот. Какой номер? - кивнул старшина на его сапоги.
- Сорок первый.
Грачев полез куда-то в темноту, вытащил несколько пар сапог. Запахло новой кожей. Старшина отделил одну пару, бросил Гурину под ноги:
- Надевай, - и снова скрылся в темноту. Вынес новую шинель из зеленого английского сукна, потом галифе и гимнастерку - шерстяные, офицерские. Новую шапку разровнял изнутри кулаками, как продавец отдела головных уборов, положил поверх шинели. Подумал и достал откуда-то фуражку с лакированным козырьком. Вот не ожидал Гурин! Примерил - как раз впору. Улыбнулся невольно. - Это от меня подарок, - кивнул Грачев на фуражку. - Чтобы не говорил, что я жадина. Что еще? Да… - и он достал из ближайшего ящика за кончик ствола жирно смазанный "ТТ", положил осторожно на тряпку, на него сверху примостил два магазина. Вытер пальцы, снял с гвоздя узкий брючный ремень, на котором были нанизаны подсумки и две сплюснутые кирзовые кобуры, отцепил одну, спросил: - Ну, кажется, все? - Оглянулся, увидел рулон белой байки, отмотал кусок, рванул с треском - зимние портянки.
- Это тоже от тебя?
- Нет, от наркома. Забирай, дома переоденешься, потом старое принесешь. А автомат сдашь в роту.
- Надо, наверное, расписаться мне за все?
- Ладно, - великодушно махнул он рукой. - Так запомним. Война за все распишется.
- Думаешь?
- Как-нибудь. - Он взял в руки замок, давая понять, что ему пора уходить.
С трудом собрал Гурин новые вещи, понес к себе в землянку. Дома никого не было, и он спокойно смог заняться примеркой и без свидетелей радоваться новому обмундированию. У него было точно такое настроение, как когда-то в детстве, когда мать покупала ему к празднику какую-нибудь обнову.
Оделся и почувствовал, будто что-то переменилось в нем, будто выше ростом стал, сильнее, умнее, увереннее. Сапоги так ловко обтянули ноги, шинелька на теплой подкладке так приятно сдавила грудь, будто хороший друг обнял, широкий ремень так ладно обхватил талию, что хоть не хочешь, все равно будешь стройным, как балерина. А главное - чувствует он на боку кобуру, будто греет она его. Фуражку примерил - удивительно к лицу пришлась. Показаться бы кому-нибудь в таком виде!.. "Сфотографироваться бы и маме послать карточку! Да где же найдешь фотографа?.." И он решил: "Пойду в роту, дело есть - отнесу автомат". Однако в фуражке идти не решился, чтобы не так заметна была перемена, оставил ее дома, надел шапку. Тем более что для фуражки еще и не сезон. Посмотрел в зеркальце - остался доволен. Взял автомат, вышел на волю. Хорошо ему! Легко! Идет - будто сила какая-то волшебная несет его. "Вот бы Боярскую встретить!.." - подумалось вдруг почему-то.
Пришел в канцелярию роты.
- Разрешите, товарищ капитан?
Коваленков взглянул на него и заслонился руками, как от яркого света.
- Ну, брат! - подошел, покрутил его, приговаривая: - А повернись-ка, сынку! Слов нет: совсем другой человек! Как и обращаться к тебе теперь - не знаю.
- Да как и прежде: на "ты". Я человек простой, - сказал Гурин в тон капитану и засмеялся. - Я все равно ваш, товарищ капитан, так что хотите или не хотите, а вы от меня не избавитесь: в списках и на довольствии я состою в вашей роте.
- Ну, то-то же! Без родной роты ты - сирота. Так что нос не очень задирай.
- Не буду. Автомат вот принес.
Капитан взглянул на автомат, потом на Гурина, спросил:
- Зачем?
- А у меня вот теперь "пушка" есть, - и он похлопал по кобуре.
Коваленков помолчал, потом сказал:
- Автомат я все-таки советовал бы оставить у себя. "Пушка" хорошо, но автомат лучше. Пойдем на задание - бандитов громить, остатки немецких войск добивать, а может, и на передовую пошлют, - автомат - это оружие, а пистолет - так… Эта штука на всякий случай, для личной безопасности.
- Не сообразил. Обрадовался… - Гурин погладил кобуру. - Спасибо за добрый совет. Отнесу автомат обратно.
- А "пушку" надо записать тебе в книжку, а то пойдешь в политотдел, наткнешься на патрулей комендатуры - могут отобрать. Запиши, - приказал капитан писарю.
Писарь вписал ему в красноармейскую книжку номер пистолета, и он понес свой автомат обратно домой. Повесил, вышел на улицу, и опять ему не хватает простора, общества. Лагерь, как нарочно, будто вымер - все ушли на занятия в поле. "Вот бы Боярскую встретить…" - снова вспомнил он о соседнем комсорге, и мысль эта стала неотвязчивой и такой желанной, будто Боярская ему свидание назначила. Подмывает его сходить в пулеметный батальон, и мозг уже заработал лихорадочно - повод поестественней подыскивает. "Да при чем тут повод?.. Когда возвратились из политотдела, она ведь сама мне крикнула вдогонку: "Заходите!" Вот я и зайду. Скажу: "Приглашали?.." Нет, скажу: "За опытом пришел к старшему товарищу. Помогите, мол, составить план работы. Какие вы намечаете мероприятия?.."" Перебирает Гурин в голове слова разные, готовится заранее к первому разговору - вроде все получается логично - и не заметил, как ноги уже вынесли его за пределы своего лагеря и вдали замаячили грибки пулеметного батальона.
У часового возле штаба спросил, не видел ли он комсорга. Часовой показал ему ее землянку:
- Вон ее землянушка. Она, кажется, дома.
Напустив на себя самый серьезный вид, Гурин направился к землянке, но чем ближе подходил, тем сильнее его одолевали сомнение и робость: "А удобно ли?.. А стоит ли?.. А зачем вообще-то ты идешь туда?.." Однако возвращаться было уже поздно, и он постучал в дверь.
- Да!.. Входите, - послышался ее звонкий голос.
Подергав туда-сюда без привычки дверь, Гурин наконец открыл ее и вошел в полутемную землянку и, еще не видя со света, где она, поздоровался:
- Здравствуйте.
- Ой, Гурин! - воскликнула она как-то радостно и удивленно. А может, ему показалось, что радостно, но что удивленно - это точно. - А я только что о вас думала… Вспомнила вчерашнюю поездку в политотдел.
- А я вот пришел… За помощью…
- Ну и хорошо. Садитесь, - она подвинула ему грубо сколоченную табуретку. - Это мне комсомольцы мои сделали. Садитесь, - и сама села на постель.
Гурин опустился на табуретку и сразу почувствовал, что сидеть ему неловко и что долго таким образом ему не просидеть: новое, необношенное обмундирование в разных местах поджимало его и давило. Особенно мешали туго затянутый ремень и необмятые сапоги. Табуретка была низкой, поэтому высокие жесткие голенища больно упирались в подколенья.
Боярская сидела на постели, смотрела на него и улыбалась, сверкая своей ямочкой на левой щеке. В платье военного покроя, но без погон, она была очень домашней, уютной в этой маленькой теплой комнатенке, слегка пахнущей духами.
- Жарко у вас тут, - сказал Гурин.
- Да, душно. Пойдемте по лесу погуляем! - вдруг предложила она.
- Пойдемте. - Гурин быстро встал, помог ей надеть шинель, и они вышли.
На улице шел легкий пушистый снежок, было бело, свежо и тепло, пахло молодым снегом. Они шли по нетронутому пушистому ковру, и ноги их оставляли глубокие следы на нем. Вскоре они оказались за пределами лагеря и там, петляя между деревьями, любовались зимним лесом. Сосны и ели оделись в пышный наряд и были величественно-красивы, и настроение от них создавалось праздничное, новогоднее.
Говорили Гурин и Боярская о разном и будто бы незначительном, на самом же деле в каждом вопросе и в каждом ответе присутствовал еще и другой смысл, который они понимали прекрасно, но делали вид, что словам своим не придают другого значения, кроме того, которое лежит на поверхности. Шло невольное прощупывание друг друга, искались какие-то точки соприкосновения, потому что общего разговора у них еще и быть не могло.
Под старой развесистой елью вокруг ствола чернело большое пятно незабеленной земли. Они вошли под эту ель, стайка веселых синичек, вспугнутая ими, выпорхнула оттуда. Гурин невольно проследил за ними - куда они сядут. Синицы не улетели далеко, повисли на соседнем дереве. Юркие, любопытные, в черных тюбетеечках и ярких желто-зеленых набрюшниках, они звонко перекликались, весело гонялись друг за дружкой.
- Вы, наверное, любите животных? - угадала Шура.
- Очень! - признался Василий. - Мальчишкой держал голубей, кроликов. Мать ругалась, а я - свое… А этих синиц, щеглов зимой ловил десятками. До весны держал, потом выпускал на волю.
Они стояли под развесистой елью, как под плотной крышей: там где-то, на воле, шел снег, а над ними - ни снежинки: тихо и сухо. Оседлав своего любимого конька, Гурин рассказывал Шуре разные случаи из своей голубиной эпопеи. Она внимательно слушала, а он вдруг осекся: "Дурак! Мальчишка! Ух как ей интересны твои голуби!"
- Ну-ну?.. Почему вы вдруг перестали рассказывать? Вы очень хорошо рассказываете, интересно.
- Правда?
- Правда. Чудной вы какой-то… - Она смотрела на Гурина, мягкая улыбка все время озаряла ее лицо. Глаза блестели, а реснички призывно помаргивали. - И, наверное, добрый?
- Не знаю.
- Добрый, - уверенно сказала она, - и совестливый.
- Это верно. Самоед страшный, ненавижу из-за этого себя, житья нет, - искренне признался он.
Шура рассмеялась:
- Чудной! - и ямочка ее еще сильнее обозначилась, и реснички захлопали, как крылышки.
А он смотрел на нее и думал: "Вот если бы я был посмелее да поувереннее в себе, как бы я сейчас поцеловал тебя, Шурочка, вот в эти твои яркие губки, которые я так близко вижу!.. В эту ямочку на твоей щеке, твои реснички…" От одной этой мысли во рту вдруг сделалось сухо, и он, облизнув губы, вздохнул.
- О чем вы сейчас подумали? - торопливо спросила она.
Гурий встрепенулся:
- Так, ни о чем…
- Неправда…
- Сразу как-то о многом… Одним словом не скажешь… Да и не надо… Не могу.
Она опустила глаза, сказала обиженно:
- Что-нибудь плохое подумали…
Нет, наоборот, хорошее, Но не надо… Не смогу я все равно об этом сказать. В другой раз. Хорошо? И простите меня, пожалуйста.
- За что? - она опять подняла глаза, улыбнулась доверчиво. - Смешной… - Шурочка оглянулась: - Уже поздно. Темнеет как быстро. И синички нас оставили, улетели куда-то.
Они дошли до лагеря, остановились.
- До свидания, - Шура выпростала из перчатки руку, подала Гурину.
- Ой, какая рука холодная! - удивился он. - Совсем вас заморозил. Плохой я кавалер.
- А мне нравится, - сказала она. - До свидания.
Отошла на несколько шагов, оглянулась:
- Вася, дайте мне ваши стихи почитать?
- С удовольствием!
- Приносите… завтра…
- Хорошо.
В конце декабря состоялся очередной выпуск сержантов и быстрый набор новой группы, поэтому Гурин и Боярская несколько дней не встречались. Но она почти каждый вечер звонила ему по какому-нибудь делу. Ему уже становилось неудобно перед замполитом и парторгом, когда часу в десятом вечера вдруг прибегал связной и говорил:
- Товарищ старший сержант, вас к телефону. Комсорг из пулеметного просит.
Капитан ободряюще подмигивал, а майор щурился и хрипел с отеческим осуждением:
- Влюбилась девка. Определенно влюбилась.
- Да ну, влюбилась… - отмахивался Гурин, краснея, и бежал к телефону.
А под Новый год она позвонила днем:
- Вася, с наступающим! Ты знаешь, что я надумала? Хорошо бы нам Новый год встретить вместе?
- Но как?.. - растерялся он и вдруг выпалил: - Приходи к нам? Тебе все-таки проще…
- Ой, что ты! У вас замполит очень строгий.
- Да нет. Это он с виду только такой.
- Ну хорошо, - согласилась она. - После отбоя приду.
Гурин возвратился в землянку и только здесь стал соображать, как сказать своим, что он пригласил гостью: как они к этому отнесутся? Наверное, надо было с ними посоветоваться. А может, ничего не говорить? Пусть придет, будто случайно… Не выгонят. А хорошо ли? Шуру подведет, в неловкое положение ее поставит…
- Шурка звонила? - спросил капитан.
- Да.
- Ну и какую она тебе задачу задала, едрит ее в корень? Почему такой растерянный?
- Я, наверное, глупость спорол, товарищ капитан… Она предложила вместе встретить Новый год, а я взял да и пригласил ее к нам. Как-то так сразу вырвалось…
- Почему же это глупость? Хорошо сделал!
- А как майор на это посмотрит?
- А майор что, не человек? Едрит его в корень - глупость! Какая же это глупость? Выпить и закусить у нас найдется. А что еще надо?
- Майора боюсь…
- Не бойся! Я его подготовлю сам.
Когда к ним в землянку постучалась Шурочка, у них уже был идеальный порядок и вполне праздничный вид: у самого окошка прямо в землю была воткнута елочка, украшенная мелкими гирляндами из газеты и усыпанная маленькими звездочками и ромбиками из шоколадной фольги. Это постарался сам майор - он оказался искусным мастером на такие поделки и вырезал все маленькими трофейными ножничками для ногтей. Делал он это увлеченно - видать, вспомнилось довоенное время, дом, детство. Рассказал, какие он мог штуки творить, - показал бы, да жаль, нет ни материала, ни условий. Он мог бы сделать грибки, но для этого надо размачивать бумагу и иметь краски; он мог бы сделать ведерочки, лукошки, двусторонние звездочки, но для этого нужны тонкий картон, клей и опять же краски; он мог бы сделать саночки, на каких раньше катались на масленицу, но для этого нужно иметь фанеру, кипящую воду, чтобы распарить листочки фанеры, и столярный клей; он мог бы наделать золотых орешков, но для этого надо иметь обыкновенные орешки и "золотую" фольгу.
- Орешки - самое простое дело: обернул фольгой, разровнял складки - вот тебе и "золотым" стал орешек.
- Вы, наверное, хорошим пионервожатым были? - спросил Гурин.
- Был! Был и пионервожатым! Только давно это было. А последнее время я, братец мой, работал на Дону вторым секретарем райкома партии.
- И уже игрушки не делали?
- Как же не делал? Делал! Перед Новым годом такой дым коромыслом в доме поднимался - хоть святых выноси. Целая фабрика открывалась. Жена обычно ругается, а ребятишкам радость. И я с ними тоже радуюсь. Сделаем какую-нибудь штуковину - любуемся, ребята несут ее матери, смотришь - тоже заулыбалась, радуется нашей работе. А нам лучшей награды и не надо. Меньшой бежит, сообщает по секрету: "Пап, мамке понравилось, сидит улыбается. Подарим ей?" - "Подарим", - говорю. "Сейчас?" - "Давай сейчас".
Бутенко и Гурин слушали майора, а сами стол готовили: газетами застлали край капитановой койки - она всех удобнее - в центре. Открыли тушенку, сала нарезали, хлеба. Кружки вытерли. Одной не хватало, капитан вызвался пить из крышки от котелка. На середину "стола" укрепили в пустой консервной банке белую стеариновую свечу. Есть будут ножами и ложками. Для гостьи приготовили трофейную немецкую складную ложку-вилку…
Шурочка вошла в землянку, растерянно улыбаясь, поискала глазами майора, козырнула:
- Товарищ майор, разрешите?.. Я по вопросу обмена опытом комсомольской работы…
Майор засмеялся раскатисто:
- Знаем мы ваш обмен!.. Милости просим, товарищ младший лейтенант Шура, - он пожал ей руку.
- О, вы знаете, как меня зовут!
- А кто теперь у нас в батальоне вас не знает! - сказал капитан и тоже протянул ей руку.
- Ну, что затаился? - кивнул майор на Гурина. - К тебе за опытом, ухаживай за дамой.
- Раздевайтесь, Шура, - проговорил Гурин.
- Эх, молодежь! - крякнул майор. - Утром не поднимешь, вечером не найдешь. Разрешите, Шурочка, вашу шапочку. Так. Вашу шинельку… Вот, - майор отобрал все это у нее, повесил на гвоздь поверх своей шинели. - Садитесь, пожалуйста, - похлопал он ладонью рядом с собой. - Вот так. А вы, мужики, вдвоем на комсомольской постели устраивайтесь. Правильно я распорядился? - спросил он у Шуры. - Возражений нет?
- Очень даже правильно! - в восторге воскликнула Шура.
- Ну что, братцы? - капитан Бутенко дотянулся, рукой до бутылки. - Надо проводить нам старый год. Он все-таки был неплохим, принес нам много радостного. Помянем его добром. - Бутенко разлил водку по кружкам, плеснул себе в крышку. Посмотрел и еще добавил.
- Смотри не обидь себя, - засмеялся майор.
- Посудина, едрит ее… Извиняюсь… Посудина непривычная, не поймешь - то ли много, то ли мало. Посмотри, майор, на донышке. А то будешь потом упрекать, - шутил Бутенко.
- Донышко-то какое! Ишь, хитрец! Ну ладно. Значит: "Прощай, старый год! Ты был хорошим, пришли нам своего меньшого братца, чтобы был еще лучше". Так, что ли?
Чокнулись, выпили, закусили, и наступило молчание.