И Гурин, уже стоя у тормозной площадки, в последний момент отговаривал себя. Состав медленно трогался и, набирая скорость, проходил мимо. Вот отстучал колесами последний вагон, Гурин смотрит ему вслед - качается на тормозной площадке одетый в тулуп старший кондуктор, нее дальше уходит поезд… Он уже скрылся за поворотом, и шум от него затих, а Гурин все стоит… "Может, напрасно не рискнул?.." Наконец медленно поворачивается и медленно идет в свою Чапаевку.
Но ему определенно везло в жизни: все равно что-нибудь хорошее, радостное да случится.
Однажды стоит он в длинной очереди раненых к кухне и видит - идет какая-то женщина в их сторону. Идет медленно, в солдат всматривается, будто ищет кого. И вдруг показалось ему, что на ней очень знакомая телогрейка: точно такая у них дома была, в ней он в армию уходил; в Пологах, когда уже их обмундировали, он отдал ее матери. Присмотрелся - и сама женщина показалась тоже очень похожей на мать, только постарше будет, скорее похожа на его бабушку…
И так, пока мысли разные в голове спорили между собой, сам он уже машинально направился к ней. Подошел и видит: точно - мать, только постаревшая сильно, поседевшая. Морщины избороздили лицо. А она все смотрит по сторонам, не видит сына, не узнает…
- Мама!.. - сказал он тихо.
Она вздрогнула, вскинула на него глаза, узнала, а все еще не верит глазам своим. На нем шинель наполовину внакидку - левый рукав надет, а правый болтается пустым.
- Ой, сыночек мой! Руки нема?! - вскрикнула она, вскинув руки к лицу.
- Есть, цела рука, - сказал он улыбаясь и показал ей подбородком себе на грудь под шинель.
- И шинель в крови… - продолжала она оглядывать Василия, а губы ее плаксиво дергаются, в глазах слезы стоят.
- Как вы сюда попали? Откуда?
- Третий день ищу… - И не сдержалась, заплакала, жалуясь: - Отчаялась совсем. Это ж я на станцию уже иду. И думаю, дай еще раз пройду, посмотрю, поспрашиваю… Как чуяло сердце. А пройди я мимо?.. Я ж была уже здесь.
- Да откуда вы узнали адрес?
- А ты же письмо прислал, и в уголке написал: "с. Чапаевка". А Чапаевка у нас уже известная, многих домой на поправку поотпускали. А про тебя слух прошел, будто убитый. - И снова у матери губы задергались, слезы покатились по щекам, она заплакала, уже не сдерживаясь.
- Не надо, мама… Живой же, чего ж плакать?
- Извелась вея, пока получили письмо…
- Почта, наверное, плохо работает: я сразу написал.
- Людская молва быстрей всякой почты разносится. Значит, все-таки правда: кто-то ж тебя видел, - она кивнула на окровавленную шинель.
- Вряд ли… Знакомых никого не было. Как же вы не побоялись в такую дорогу пуститься?
- А я не одна. Я с мужиком. Алеша увязался. Как отговаривала, нет, не отстал…
- Алешка с вами? - удивился и обрадовался Гурин. - Где же он?
- В другой конец деревни пошел тебя искать. Договорились встретиться возле сельсовета. Может, он уже и ждет меня там.
- Алешка здесь! Так вы идите к нему, а я сейчас получу обед и тоже приду.
- Как? Тебя оставить одного? - всерьез испугалась она. - А вдруг опять потеряешься?
- Не потеряюсь! Теперь я вас буду искать.
Она согласилась, пошла к Алешке. Гурин дождался своей очереди у кухни, получил полный кувшин супу - ему теперь много надо: хозяев кормить, гостей угощать - и пошел к сельсовету. Еще издали увидел своих. Вернее, Алешку он не узнал, а догадался, что это он: забрызганный осенней грязью, неумытый, глаза красные от усталости, улыбается смущенно, подойти к брату не решается, словно чужой. Кидает растерянно глазами то на окровавленное плечо шинели, то на пустой рукав, не знает, как вести себя. И все-таки радость от встречи побеждает, он кидается к Василию, прячет лицо у него на груди, прижимается крепко. А Василий не может его обнять: одна рука на перевязи, другая занята ношей, стоит, подбородком прижался к голове братишки.
- Тише ты, ему же больно, - говорит мать, и Алешка виновато отступает от Василия.
- Да нет, не больно. Рана на спине… Отчаянный вы народ! - восхищается своими Гурин. - Это ж вы ехали, наверное, и на буферах, и на ступеньках вагонов?..
- И на крыше, и в теплушке с солдатами, - добавила мать. - Страшней всего было на буферах. За Алешку боялась: вот как уснет да свалится под колеса.
Алешка машет рукой - мол, делать матери нечего, как о нем беспокоиться: что он, маленький?
- Стоило рисковать… - упрекает их Василий.
- Стоило, стоило, - быстро говорит мать. - Ну, веди на свою хватеру, что же мы, так и будем на улице стоять?
Привел он их к себе и поселил рядом с собой на солдатской соломе. Делился с ними своим солдатским пайком. А мать добыла за какие-то гроши, а может, выменяла на какую-нибудь барахолину на местном, базаре муки и бутылочку подсолнечного масла, испекла пирожков с картошкой. Румяные, пахучие, вкусные. Угощала ими стариков - хозяев сына, и те были очень довольны, хвалили мать, какая она мастерица куховарить.
С неделю прожили у него мать и братишка, наступило время расставаться. Василий засуетился, забеспокоился - подарок бы нужен, как же без подарка провожать гостей? А у него, как у нагиша, - вещмешок да душа. Все на нем военное, казенное. Гимнастерка, шаровары солдатские - всего по одной паре, да и то б/у - бывшее в употреблении. Даже запасной пары портянок нет, чтобы подарить Алешке - пригодились бы, за войну совсем обносились, на хлеб обменяли все. И обрадовался безмерно, когда вспомнил о пачке печенья. Вытащил из-под лавки вещмешок, достал пачку настоящего фабричного печенья, протянул матери:
- Вот вам гостинец. Танюшке повезете от меня подарок.
- Печенье? Откуда? - удивилась мать.
- На фронте давали, - сказал он небрежно и про себя поблагодарил Иванькова: как он выручил его!
Провожать своих Гурин пошел до самой станции Пологи. Шли дорогой, разговаривали. Мать совсем привыкла к нему такому - в шинели с засохшими бурыми пятнами крови на ней, с рукой, на привязи - и успокоилась: ничего страшного с сыном не случилось, жив и даже не калека. Руки, ноги целы, и слава богу… Правда, натерпелся страху, пережил боль, ну что ж… На то и война. Спасибо, господь помиловал, спас от худшего - многие вон совсем головы посложили…
- Ну, выздоравливай, сынок, поскорее. Наконец-то твоя душенька успокоилась. Отбыл свое, пролил кровь, совесть теперь тебя не будет мучить, и мне легче. Да оно, я тебе скажу, другие вон как-то сумели, затаились, дома сидят - и ничего. Брони заимели… Не вижу, штоб их дужа совесть мучила… Ну не морщись, не морщись. Это я так, к слову пришлось. Я ж их не хвалю?.. А только мне обидно: за што нам такая доля? У них отцы, у них все… И война их не коснулась, стороной обошла. Живут все дома - не тронуты, невредимы. А мой сыночек и детства как следует не видел - все в нужде, да в голоде, да в холоде, и теперь ему больше всех достается. За какую такую провинность? - Мать заплакала.
- А говорила, успокоилась. Не надо, мама. Всё теперь уже позади. Пусть, мало ли кто как живет! Зато мы можем людям прямо в глаза смотреть: мы никогда не ловчили.
- Это правда, - согласилась мать, вытирая глаза кончиком платка. - Это правда. Нам нечего стыдиться, оттого и ходим прямо и свету больше видим. А у них голова вниз - всё глаза прячут. Я всегда говорила вам: будьте честными. В этом наше богатство.
Они стояли на перроне и только теперь разговорились, за неделю этот разговор почему-то не возник.
Алешка был рядом, слушал, смаргивал белесыми ресницами набегавшие слезы, глотал их незаметно, силясь не расплакаться.
- А ты почему сырость распустил? - Василий подбодрил братишку, но тот сконфузился, махнул на него рукой:
- Иди ты… - и отвернулся, стыдясь своих слез.
- Как же: жалко брата, - сказала мать и обернулась к Алешке: - Ничего, не плачь, сынок: теперь мы его повидали. Все самое страшное позади уже, верно… Все позади.
Василий обнял Алешку, прижал к себе, сказал как можно бодрее:
- Держи хвост пистолетом! - Глупая какая-то поговорка вырвалась, самому стало неприятно, и он тут же, чтобы замять ее, наставительно произнес: - Учись только как следует.
- Да, с учебой у него не очень, - подхватила мать. - Голубей больше любит.
- Голубей завел? - удивился Василий. - Хороших хоть?
- Ага! - погордился Алешка, выворачивая голову из-под братниной руки. - Черно-рябые. Летают - как свечечки стоят над двором.
- Ух ты! - позавидовал Василий.
- Ну вот! Пожалилась, а они оба ишо дети, - усмехнулась мать. - Твоя невеста объявилась, - сказала она. - Чуть не забыла сообчить.
- Какая невеста?
- Какая? У тебя их много было? Валя Мальцева. Живет в Красноармейском, вышла замуж.
- Ну и ладно, - хмуро сказал Василий.
- Так что ты ее в голове не держи.
- А я и не держу. Откуда вы взяли?
- Паша Земляных со мной очень ласково здоровкается. И все спрашивает про тебя. Никогда мимо не пройдет, чтобы не спросить за тебя. Очень хорошая девочка. Красивая стала!
Василий молчал. Паша их соседка, одноклассница Гурина, они с ней с самого первого класса вместе в школу ходили, к ней он относился, как к сестре, - безразлично, но защищал и в обиду не давал. Чернобровая дивчина эта Паша, черные как смоль волосы расчесаны на пробор, и две тяжелые косы лежат на спине до самого пояса.
- Привет передавала, - не унималась мать. - Так что ей сказать?
- Как что сказать? - удивился Василий. - Привет передайте.
- Хорошо, передадим. Она говорит: "Письмо б написала, да стесняюсь". - "А чего стесняться? - говорю. - Товарищи по школе. Напиши, возьми адрес". На писала?
- Нет…
- Вот какая стеснительная!
- Ладно, давайте о чем-нибудь другом, - оборвал Василий разговор.
- Ну вот, и ты такой же… О другом - о всем, кажись, уже рассказали. Пойдем мы. Поищем поезд в нашу сторону.
- Так и я с вами.
Они подошли к порожняку, который стоял в парке отправления, К нему уже был прицеплен паровоз, нетерпеливо попыхивавший струйкой пара. Гурин увидел капитана - он забросил в пустой вагон вещмешок, подошел к нему.
- Товарищ капитан, этот поезд до Сталино идет?
- Не знаю. Пока у него маршрут до Волновахи, - сказал капитан, не оборачиваясь, - он влез в вагон и принялся мостить себе из соломы гнездо.
- Это в том же направлении… Можно к вам посадить вот маму и братишку?.. Они ко мне в госпиталь приезжали…
Капитан оглянулся.
- Конечно, можно. Я ведь тоже зайцем еду. Садитесь. Веселее будет, - и он протянул руку, чтобы помочь матери забраться в высокий вагон без подножки.
Мать неловко, с трудом, несмотря на то что и Василий и капитан помогали ей, взобралась в вагон, застеснялась своей неловкости:
- Баба, так она и есть баба: в вагон залезть как следует не умеет.
- Давай, Алеш, - Василий обнял братишку, поцеловал в щеку. Капитан подхватил его за обе руки, поднял в вагон.
- Ну, вот теперь прощай уже по-настоящему. А то "прощай, прощай", а сами стоим, - у матери задергались губы. - Теперь все хорошо будет. Выздоравливай.
Вагоны лязгнули буферами, и поезд медленно тронулся. Василий несколько метров шел рядом, потом стал отставать.
- Выздоравливай! - крикнула мать напоследок. - Не скучай. Будет возможность, может, еще приеде-е-ем!..
Поезд заизвивался на выходных стрелках, и вагон уплыл в сторону. А потом вдруг снова показался, Василий еще раз на мгновение увидел своих в проеме вагонной двери, прокричал:
- Не надо!
Проводив своих, он направился прямо на перевязку. Его срок перевязки был еще вчера, но он пропустил его из-за гостей. Несмотря на ожидание взбучки за пропуск, настроение у него было хорошее: мать уехала спокойная и ему вселила это спокойствие. Немного грустно было от расставания, но ничего. "Все позади, все позади…" - звучали в нем как музыка материны слова, и ему от них было легко и радостно.
Врач тоже был в хорошем настроении, о том, что Гурин пропустил свой день, он даже ничего и не сказал, а только спросил весело:
- Ну, как дела, Гурин?
- Хорошо.
- Посмотрим! Разбинтуйте-ка его, - попросил он свою помощницу, которая и без его просьбы уже сматывала с Гурина длинный бинт. Врач - высокий, седой - встал и, нетерпеливо постукивая себя по ладони каким-то блескучим инструментом, ждал. - Запеленали, как младенца. - Голос у врача был басистый, но добрый.
Сестра стала потихоньку отдирать от раны присохший тампон, причиняя Гурину нестерпимую боль. Как ни крепился Гурин, все же ойкнул и взглянул виновато на врача. Но тот не обратил на него внимания, смотрел на руки сестры. Наконец тампон полетел в железный тазик, и врач склонился к ране.
- Действительно - хорошо! Повязку, - приказал он сестре своим рокочущим басом. - Только не забинтовывайте. Сделайте марлевую наклейку.
Сестра взяла тампон, намазала его вонючей мазью, к которой Гурин уже привык, приложила к ране. Потом кистью смочила кожу вокруг нее и покрыла все это куском марли и ласково пригладила. В одном месте еще раз мазнула кистью - не пристал, наверное, уголок марли. Растрепавшиеся белые нити она состригла ножницами.
- Одевайтесь.
Без бинтов стало совсем легко и непривычно, будто Гурина лишили теплой душегрейки.
Врач что-то писал, кончил, бросил сестре:
- На выписку. - Потом повернулся к Гурину, повторил: - На выписку, - и уставился вопросительно, словно ожидал возражения. И, ничего не дождавшись - для Гурина это было неожиданным, и он не знал, как на это реагировать, врач пояснил: - В батальоне выздоравливающих долечишься. Рана заживает хорошо. Завтра к десяти ноль-ноль быть возле канцелярии с вещами. Все. До свидания.
- До свидания… - промямлил Гурин и вышел.
"Выписывают? - удивился он почему-то такому решению. - Ну да! А ты что же думал, будешь вечно в госпитале болтаться? Да нет… Но как-то все-таки неожиданно… И мама уехала, не узнав такой новости". Сделалось грустно. Сам не зная почему, он совсем сник. Стариков жалко, привык он к ним, и они к нему. Сынком звали…
- Ну шо, проводив своих? - спросила хозяйка Гурина, когда он вернулся.
- Проводил… А завтра и меня выписывают! - сообщил он как можно веселее.
- Як выпысують? Ще ж рука он… - старуха указала на петлю, в которой лежала рука.
- В батальон выздоравливающих, - сказал Гурин.
- А, значит, ще выздоравливать будешь, - закивала старуха. - Ну шо ж, в добрый час.
Ночью спал он плохо: беспокоило неизвестное завтрашнее.
Утром распрощался со стариками, закинул за левое плечо свой вещмешок и поплелся к госпитальной канцелярии. Там собралась довольно большая группа выписанных. Распоряжался здесь лейтенант Елагин - худой и пожилой дядька. Именно "дядька", потому что фуражка на нем сидела совсем не по-военному, а как у больничного завхоза, и командовал он как-то неумело, непривычно. Перед тем как подать команду "смирно", он сам вытягивался в струнку, словно собирался с духом, и потом, будто испугавшись своего же голоса, вздрагивал и стоял какое-то время "смирнее" солдат. Помощником у Елагина был сержант - круглолицый, плотный паренек по фамилии Бутусов. Бутус, он и есть бутус: среди всех сержант выделялся, как свиная бита в куче бараньих бабок.
Каждого приходящего сюда Елагин сначала гнал на кухню завтракать, а потом уже интересовался его фамилией, выдавал госпитальную справку и отсылал к сержанту за сухим пайком. Расположившись в сенях крестьянской хаты, тот выдавал каждому по банке тушенки, по буханке хлеба, по две пачки концентрата и сыпал по несколько ложек сахарного песку. Это был самый неудобный продукт, под него подставляли что попало: газету, чистую запасную портянку, носовой платок, крышку от котелка. У старых солдат для этого нашлись баночки-закрывушки. Гурин достал из мешка платок с синей каемочкой и в него завязал песок.
Когда все было получено, лейтенант приказал построиться и, стоя в проеме двери, чтобы дождь не размочил список, сделал перекличку. Голос у него был какой-то дрожащий, на предельно высокой ноте - казалось, вот-вот сорвется. Но он не срывался.
- Продукты все получили? - спросил Елагин, пряча список.
- Все… - ответил кто-то не очень уверенно.
- Справки все получили?
- Все! - уже несколько голосов раздалось.
Госпитальную справку получил и Гурин. На кусочке серой оберточной бумаги слева был оттиснут чернильный штамп госпиталя, а справа от руки значилось:
"Справка.
Дана кр-цу 1 вз. Гурину Василию Кузьмичу в том, что он находился на излечении в ППГ 3536 с 13/X по 22/XI 1943 г. по поводу осколочного слепого ранения груди в области правой лопатки. Ранение легкое.
Начальник ППГ 3536,
майор м/с Пшеничный".
"Зачем она, эта справка?.." - недоумевал Гурин, однако не выбросил, свернул вдвое, вложил в красноармейскую книжку.
- Позавтракали все? - продолжал допрашивать Елагин.
- Все!
- Хорошо! Предупреждаю: идти нам далеко, так что набирайтесь духу. И прошу не отставать. Кто совсем не может идти?
Молчание.
- Нету таких? Хорошо. Тогда: сми-ир-на! Нале-во! Шагом арш!
И колонна человек в восемьдесят потянулась вдоль Чапаевки на запад.
Дождь не переставая сыпал мелким сеянцем. Расквашенная дорога была скользкой, ноги расползались в разные стороны, и колонна быстро расстроилась, растянулась: каждый искал куда половчее ступить, чтобы потверже, чтобы не упасть, чтобы не зачерпнуть в ботинок воды. В поле вообще колонна поломалась, она вытянулась в две длинные серые нитки: шли двумя обочинами вдоль дороги. Бровки, как всегда, крепче - они не разъезжены и не разбиты, целиной легче было идти.
Лейтенант хотел было навести порядок, но быстро отказался от этой затеи, понял, что воинство его не совсем здоровое и требовать от них дисциплины бессмысленно. Некоторые хромали и шли с палочками - нелегко таким, у многих руки висели на перевязи, и Елагин ограничился тем, что послал сержанта в самый хвост колонны, а сам поспешил вперед. Разбрызгивая грязь большими кирзовыми сапогами и скользя, он бежал серединой дороги между понуро идущими солдатами.
Шли медленно и без привалов, потому что "привалиться" было негде - кругом мокрядь, и села, которые они проходили, были забиты войсками. Да похоже, лейтенант и не очень хотел в селе останавливаться - попробуй потом собери всех быстро.
Натянув поглубже пилотку и подняв воротник шинели, чтобы не лило за шею, Гурин брел узкой межой между дорогой и полем. Впереди все время маячила чья-то спина и мокрый вещмешок. Ноги соскальзывали то в дорожную колею, то на пашню. В колее вода хлюпала неприятно-холодно, по-осеннему, быстро проникала в ботинки. На пашне ноги увязали по щиколотку в жирный чернозем, и, чтобы вытащить их, нужно было немалое усилие. Вытащит - на них пуд грязи. Вытрет кое-как о траву - торопливо, на ходу, чтобы не отстать, и бредет, нагнув голову. Случайно поднимет ее, а перед ним все та же серая спина и мокрый вещмешок…
Когда они только вышли из села, Гурин все остерегался, чтобы не набрать воды в ботинки, а потом, когда набрал в один и в другой, стережение это было уже ни к чему, и он шел теперь, не очень выбирая дорогу. Новые порция холодной воды в ботинках лишь на время доставляли неприятность, вскоре вода согревалась, и Гурин не обращал на нее внимания.