Ему не пришлось ждать ответа. На лице Зорана было написано все. За те несколько минут, пока эти двое объяснялись, в самом деле произошло что-то страшное. Широко открытыми глазами, крепко стиснув челюсти, словно сдерживая мучительную боль, скопившуюся в перенапряженной груди, Зоран глядел мимо него на другой конец стола. Ненад обернулся и, увидев то, что привело Зорана в ужас, побледнел еще больше и сухо процедил сквозь зубы:
- Как?! Как это случилось?!
У всех лица были такие же, как у них с Зораном. Они стояли тесной группой и молча смотрели на мертвого Брухнера, перегнувшегося через стол туда, где лежала ампула с ядом. Он был изрешечен пулями и окровавлен, но по его посиневшему лицу и пене на губах было ясно, что умер он от яда еще до того, как его настигли пули. Да и широко открытые глаза говорили об этом. В их помутненном блеске словно запечатлелся миг, когда он, воспользовавшись случаем, упал на стол и разгрыз ампулу, - миг освобождения от страха перед их судом.
Мигель первым нарушил гробовую тишину. Отодвигая тяжелый дубовый стул, он проволок его по камням, отчего ножки стула неприятно заскрежетали, чуть постоял, опершись о него; затем сел и закурил сигарету. Выпустив одновременно через нос в рот целое облако дыма после глубокой затяжки, глухо сказал:
- Я знаю это местечко, Сант-Георг… - и обвел взглядом одного за другим товарищей, стоявших возле стола с отрешенными лицами и все еще с сомнением смотревших на мертвого Брухнера, словно не веря своим глазам, что его больше нет, что он ушел от них так просто. Глядя в остекленевшие глаза Брухнера, Мигель заговорил снова, будто сам с собой, произнося слова полушепотом и отрывисто: - Это недалеко отсюда… он верно сказал, каких-нибудь пятьдесят километров…
Все посмотрели на него, кроме Зорана, который не шелохнулся. Не выпуская из рук автомата, он заговорил, как и Мигель, волосом, приглушенным отчаянием:
- У меня бы ты не убежал… Так легко ты бы у меня не вывернулся… - процедил он в ярости на своем родном языке и словно в ознобе передернулся. - Мать твою!… - выругался в полный голос и опять направил автомат на Брухнера.
Теперь все смотрели на Зорана и ждали, когда он до конца выплеснет свою ярость. А он больше ничего не сказал, даже не нажал на спусковой крючок. Лишь еще раз лихорадочно дернулся и, опустив голову, отвернулся.
Ненад хотел было что-то сказать, однако Мигель его опередил:
- До Сант-Георга нам добираться не более часа, - сказал он тоном, из которого можно было заключить, что он намеренно не спросил их мнения. И пока не спеша оглядывал одного за другим, лицо его хранило выражение уверенности, что он сказал им все необходимое и должен от каждого получить ответ на вопрос, который напрашивался сам собой. Удовлетворившись тем, что видел или угадывал в их глазах, он повернулся к Зорану, понуро стоявшему ко всем спиной. Хотел было его позвать, однако передумал и какое-то время смотрел ему в затылок. Потом улыбнулся и окликнул по-испански: - Омбре!
Зоран медленно обернулся, словно ожидал вопроса, как будто до этого вообще ничего не слышал. С откровенным укором мельком посмотрел на Ненада и Сашу и, обращаясь к Мигелю, решительно сказал по-испански:
- Си, омбре, до Сант-Георга мы быстро доберемся!
Жильбер, Фрэнк и Анджело переглянулись. Мигель, Ненад и
Саша, которые не один год таскали с ним камни в общей колонне и спали рядом в бараке, наслушались его рассказов и знали, что он спит и видит - убежать из этих проклятых гор и вернуться в родные долины Топлицы, поняли его прежде, чем он высказался. Было ясно: из-за Брухнера он зол и на них и на себя, и еще за то, что между собой они говорят по-немецки, на языке, которого он не признавал. Этот язык - объяснял он им как-то - вызывает у него те же чувства, как все, что имеет отношение к Германии, породившей эсэсовские чудовища с железными головами. "Они не говорят, а лают. Этот их язык и мне вбили в голову… Понятно, с ними нужно на немецком, ничего иного не остается… Но зачем же с другими?! Зачем, например, с испанцами говорить по-немецки?! Вот я потихоньку учу испанский, многие кумекают по-русски и по-польски, кое-кто и сербский выучил… Вы посмотрите на голландцев из стройкоманды… Сколько их знаю, костерят бога, и мать его, и всех святых на самом что ни на есть сербском. Понятное дело, иногда такое завернут… И я тоже, само собой, черт знает что ляпну на чужом языке, но мне это в швабском пекле кажется куда правильнее. Важно, что мы понимаем друг друга… Понимаем, братцы, хватает нам и тех немногих слов… А совсем недавно так я кое-кому чуть было не плюнул в морду… Сцепились серб и поляк и давай один другого поливать по-немецки… Только подумайте: серб и поляк - по-немецки!…"
Мигель смотрел на Зорана, чувствуя себя виноватым за то, что усомнился в нем. Он не собирался говорить об этом, потому что понимал, как страшно обидит друга. И вместе с тем знал: он должен что-то ему сказать, хотя бы то, что, мол, глупо стоять вот так столбом над мертвым Брухнером, когда пора отправляться туда, куда надумали. Он хотел сказать это по-сербски, но, не вспомнив нужных слов, только усмехнулся уголком губ.
Зоран ответил на его улыбку. Сделал он это по-своему, как всегда, когда после вспышек злости приходил в доброе расположение духа. Он поднял брови и улыбнулся, чуть заметно покачивая головой, словно признавая за собой часть вины. Затем решительно сказал:
- Си, омбре… Пора трогаться…
Мигель кивнул и снова усмехнулся, но ровно настолько, чтобы подтвердить, что они его поняли, и вдруг резко повернулся, как бы почувствовав присутствие кого-то постороннего. Зоран проследил за его взглядом и, неприятно удивленный, почти крикнул:
- Опять эти фотографы…
Все повернулись в ту сторону, откуда отчетливо слышался стрекот кинокамер, и увидели двух американских военных корреспондентов. Один снимал с джипа широкий план, пытаясь поймать объективом часть разрушенной ограды с разбитыми лагерными воротами. Второй стоял почти против него, на парапете, несколько ближе к ним, и было очевидно, что его интересуют их лица и необычная поза мертвого эсэсовца. И хотя американец не мог не заметить, как один из семерых торопливо удаляется, а остальные отворачиваются и прячут лица, он, не переставая снимать, крикнул шоферу джипа:
- Эй, Джо, отсыпь этим парням сигарет и шоколада!
Шустрый рыжеватый парень в веснушках, сидевший за рулем, молча снял каску, наполнил ее пачками сигарет и плитками шоколада и не спеша вылез из кабины.
- Поторопись, Джо, было бы здорово, чтобы и ты оказался в кадре, - сказал ему корреспондент с джипа. И, выбирая новый ракурс для съемки, добавил: - Если удастся найти общий язык с ними, спроси, что это за тип, которого они уделали…
Перешагнув через парапет, шофер недовольно пробормотал что-то себе под нос и направился к столу.
- Отлично, Джо! - крикнул другой, с джипа. - Шаг влево, и ты будешь в кадре вместе с ними и с фрицем!
Не выполнив пожелания, шофер подошел к столу. Улыбнувшись с нескрываемым сочувствием, высыпал сигареты и шоколад на стол. Бывшие узники молча встретили его появление, а он почувствовал еще большую неловкость, увидев по их лицам, что нацеленные на них кинокамеры отнюдь их не радуют. Надев каску, Джо быстро повернулся и, опустив голову, пошел обратно.
Корреспондент с джипа остановил камеру:
- Что говорят эти парни?
Шофер даже не повернул головы. Молчком плюхнулся на сиденье и, заметно нервничая, закурил.
- Что это с Джо? - спросил второй корреспондент, меняя кассету.
- Раскис, словно впервые увидел убитого фрица! - пробормотал корреспондент с джипа и с улыбкой наклонился к шоферу, пытаясь его развеселить, но тот сердито отрезал:
- Оставьте вы этих людей в покое! Неужели не видите, что им не до ваших съемок?! - Помолчав, грубо добавил: - Кончите вы, черт побери, когда-нибудь свои дела на этом кладбище?
Корреспондент удивленно посмотрел на него, однако сказал примирительно:
- Иди погуляй, Джо… Сегодня мы долго пробудем здесь… Наши через час приведут сюда немцев, чтобы закопали эту кучу несчастных. Мы будем снимать всю эту процедуру, и дело затянется…
Камеры застрекотали снова. Ненад собрал со стола сигареты и шоколад, сложил их в сумку с запасными обоймами для автомата и сказал собравшимся у стола товарищам:
- Фрэнк ждет у грузовика…
- Пошли… - нетерпеливо бросил Саша, перекинул сумку с амуницией через плечо и двинулся первый.
Зоран задержал Ненада.
- Что делать с моим беднягой? - спросил он голосом, в котором были одновременно и недоумение и печаль.
- Почему ты меня об этом спрашиваешь?! - удивился Ненад. - Ты же еще вчера отнес ящик в грузовик. Предадим останки Милана земле, как ты хотел.
- Нет, не могу я его кости оставить где попало, Ненад. Может быть, лучше на время закопать ящик где-нибудь здесь и, если все получится как надо, вернуться за ним?… Я так думал: если со мной что случится, пусть он останется здесь, со своими… - Заметив, что эти мысли вслух произвели неприятное впечатление на Ненада, не дожидаясь, пока тот ответит, Зоран поспешно добавил: - Не подумай, что я предчувствую что-то плохое, я так, просто подумал, как лучше все уладить, чтобы его кости не были разбросаны по этой проклятой земле… Ладно, пусть будет, как я сказал. Мне бы хотелось, чтобы Милан был рядом, когда поймаем эту скотину… - Он посмотрел в глаза Ненаду, но, угадав, что тот ему ничего не скажет, кивнул и пошел.
Кинокамеры проводили их, захватив стол с мертвым эсэсовцем, затем вернулись к площадке и аллее со сломанной мачтой, под которой ветер шевелил разорванный нацистский флаг.
II
Серо-зеленый брезент немецкого военного грузовика развевался под порывами ветра и шумным хлопаньем, напоминавшим взмахи крыльев взлетающей большой птицы, перекрывал негромкий рокот мотора. Ехали под гору узкой, усыпанной светлой щебенкой дорогой, уходившей в густой сосновый лес. На ней то и дело попадались мистические черно-белые эсэсовские знаки, запрещающие проезд. За первым же поворотом, возле деревянной часовни с распятием Христа, до которой дотягивались тени лагерных стен, а на кресте лежал толстый слой пепла, годами сыпавшийся на долину из раскаленного жерла трубы крематория, контуры разрушенной каменной ограды уже не были видны. Здесь грузовик резко затормозил, почти ползком повернул и, вильнув из стороны в сторону, остановился, как будто сам по себе, потеряв управление.
- Эх, фашистские лицемеры, - сказал Саша и язвительно усмехнулся, не замечая, что правым боком грузовик опасно приближается к обочине дороги, откуда машина могла сорваться в глубокий овраг. Чуть придерживая рукой руль и глядя в боковое зеркало на распятие Христа, он не заметил, как Анджело, сидевший в кабине рядом с ним, в последний момент вывернул руль, и грузовик оказался на середине дороги. - И… на флагах у них написано "С нами бог", - продолжал Саша, покачивая головой. - А существуй этот создатель на самом деле, наверняка бы их не было на свете. Да и ты, Христос, по крайней мере, избавился бы от покрывшего тебя пепла, увидев который, божественные души должны ужаснуться… - Резко повернувшись к Анджело, он помолчал и уже более спокойным голосом добавил: - Видишь, Анджело, как все здесь мерзко и глупо… А ты там, наверху, одно время молился… Умолял Христа помочь нам…
Анджело лишь грустно улыбнулся. Не отводя взгляда от дороги, он рукой придерживал руль.
Заметив, что у Анджело увлажнились глаза, Саша смущенно улыбнулся и, сожалея, что затеял разговор о боге, дружески обнял его за плечи:
- Не обижайся, Анджело… Я это так, от злости. Ну их к черту, и их, и их богов. Там многие напрасно молили бога, да и я молил бы, если б в него верил. У меня душа прямо разрывается, как задумаюсь о человеческой судьбе, и черт-те что лезет в голову… Я думал даже, что это люди с другой планеты, неожиданно явились откуда-то, уничтожили немецкий народ, а сами приняли облик немцев и в человеческом обличье двинулись порабощать мир. Видишь, каждый на свой манер обманывал себя. Так или иначе, я долго верил, что те немцы все-таки были люди… из плоти и крови. Семя у них было человеческое, матери рожали их, как и нас, и сколько великих умов дали они человечеству. А затем вдруг все это - от начала и до конца… Потому я вчера и побежал смотреть на растерзанного Рудольфа. Хотел увидеть, что у него внутри, посмотреть, сердце у него с груди или машина… Увидел я кровь, мясо и настоящее сердце… Никто не мог сказать, что оно не человечье… Видишь ли, Анджело, я думаю, этого я себе никогда не могу объяснить…
Саша продолжал рассказывать, не замечая, что Анджело его больше не слушает; погрузившись в свои мысли и ища ответа на свои вопросы о земле и людях, он тоже хотел избавиться раз и навсегда от этих вопросов и потому рассуждал сам с собой о вере в бога и возникновении "сверхчеловека". Ни тот, ни другой не заметили, что мотор заглох и грузовик стоит посреди дороги. Из этого состояния вывел их неожиданный стук по железной крыше кабины. Из кузова послышался голос Мигеля:
- Что там у вас внизу? Уж не порченый ли грузовик нам достался?!
Они растерянно переглянулись, Саша без слов включил мотор, и грузовик потихоньку поехал.
Наверху, в кузове, Ненад, Фрэнк, Зоран и Жильбер устроились на деревянной скамье, отполированной солдатскими штанами и изрезанной штыками. Рисунки и инициалы, многочисленные имена свидетельствовали о том, что здесь сменяли друг друга солдаты, носившие символы "Мертвой головы" и фанатически уверенные, что бог предопределил им участь властелинов мира. В углу лежали два мешка с хлебом и сухарями, груда ящиков и коробка с солдатскими консервами - на одних банках стояла марка американской армии, на других - эсэсовское клеймо. Рядом на борту висели полотняные мешочки с запасными обоймами и ручными гранатами. В противоположном углу на аккуратно свернутой плащ-палатке лежал небольшой ящик, на желтоватых досках которого местами проступала черная краска каких-то нацистских пометок. На крышке, густо утыканной гвоздями, броско выделялись красная пятиконечная звезда и текст, написанный голубой краской:
Ю 30749, Милан Маркович
1922-1944
Когда грузовик тронулся, Мигель тоже сел на скамейку, и теперь все сидели, тесно прижавшись друг к другу и пристально вглядываясь в дорогу, убегавшую от них, в красоты лесного пейзажа, казалось, опустевшего и застывшего из-за этих темно-серых и черных отметин и указателей.
Рокот мотора становился громче, однако не заглушал хлопанья брезента, напоминавшего им шум крыльев птиц при полете. Завороженные этим чувством полета, они не заметили, как миновали безлюдный городок, зажатый между дунайской пристанью и печальными зелеными горами, по улицам которого проносились запыленные и забрызганные грязью патрульные танки и джипы американской армии. Полупустой грузовик, подпрыгивая, мчался на захватывающей дух скорости. Просветленные лица ничем больше не напоминали лица тех изможденных людей, в глазах которых навсегда погас жизненный огонь, и; похоже, никто не заметил дорожного указателя на выезде из городка с надписью "Сант-Георг - 45 км"; в охватившем их восторге они совершенно забыли, куда неслись на такой бешеной скорости.
Зажав губами окурок и задумчиво глядя на мешочки с патронами, раскачивавшимися словно маятники больших часов, Мигель сидел, обеими руками держась за скамейку. Ненад и Жильбер теперь стояли, прислонившись к кабине, и глядели вперед, Зоран и Фрэнк пересели на пол, к ящику с красной звездой. Какое-то время Зоран придерживал его руками - ящик трясло и подбрасывало, - а затем бережно поднял и положил на колени, проворчав: "Саша словно ополоумел, еще сломаем шеи…" Из-за рева мотора и хлопанья брезента никто, кроме Фрэнка, не слышал его слов. Да и тот с отсутствующим видом лишь кивнул, не отводя глаз от голубой выси, в которую всматривался с той самой минуты, как выехали на равнину. Даже когда зашелся мучительным кашлем, глаза его оставались прикованными к чему-то невидимому в вышине. Зоран придвинулся к нему, не выпуская из рук ящика.
- А тебя все вверх тянет, да? - сказал он, мешая польские и русские слова.
Фрэнк чуть заметно улыбнулся, но сильный приступ кашля заставил его опустить голову. Зоран дождался, пока кашель утих, помолчал, глядя в посиневшее лицо друга, и заговорил спокойным голосом:
- Зря ты, Фрэнк, не идешь к своим… Доверь уж нам гнаться за этой скотиной… Вот остался бы ты в том городишке, и мы бы знали, где ты. Слышишь, что я тебе говорю? - Заметив, что американец снова уставился на небо, чуть толкнул его локтем и продолжал: - Если мы Крауса случаем поймаем, неужели, думаешь, без тебя прикончим? Притащили бы его сюда, Фрэнк… Он бы у меня не вывернулся, как тот… Все бы нам выложил и шифры разобъяснил, а мне бы так еще рассказал, что вытворял с моим братом… Изошел бы соплями, мать его поганую… - Голос Зорана становился все тише. Он говорил, уже не глядя на Фрэнка и не замечая, что перешел на родной язык и разговаривает сам с собой. - Может, и его кожа пошла на безделушки для какой-нибудь немецкой курвы… Эх, Милан, брат ты мой родной, горе ты мое, если б не эти твои голые кости, может, мне бы легче было… а так все страсти мерещатся…
Вдруг он замолчал, растерянно посмотрел на Фрэнка, который по-прежнему неотрывно вглядывался в небо, сокрушенно покачал головой:
- Кому я это рассказываю? - Он повернулся к остальным, очевидно, с намерением найти собеседника, но и они, как Фрэнк, вглядывались в далекий горизонт; тогда он снова обернулся к Фрэнку и разочарованно сказал: - Извини, может, ты меня и понял… - Мгновение спустя он тоже смотрел в небо, отдаваясь убаюкивающему шуму брезента, который вызывал в его памяти полет куропаток и охотничьи вылазки по утрам с Миланом.
Под колесами грузовика шуршала сухая дорога, стремительно убегая и подводя их то к самому берегу Дуная, то к цветущим садам, лугам и вспаханным полям - живой земле, каким-то чудом не опаленной огнем войны. Вокруг, в полях и лесах, до снеговых круч голубых Альп и дальше, куда достигал взгляд, ничто не напоминало о страшном времени войны. И глухой гул, долгими раскатами катившийся с востока на запад и обратно, был похож на обычный гром, который в это время года возникает где-то высоко, высоко под сводами чистого неба. Только эти семеро да уродливый военный грузовик напоминали о том, что в общем-то совсем рядом те же горы возвышаются над проклятым уголком земли, где даже Христово распятие давно потеряло свой смысл и кажется таким нелепым. А они вопреки своим заботам всецело отдались ощущению свободы… И казалось, никто - ни в кузове, ни в кабине - не замечает, что дорожные указатели все больше приближают их к Сант-Георгу.
На следующем, пологом и длинном, спуске Саша в который уж раз выключил мотор, и они с Анджело наслаждались почти беззвучной ездой, напоминавшей им обоим, да и тем, наверху, благодаря хлопанью брезента полет.