Прощаясь, ксендз сложил ладони палец к пальцу, в кивке коснулся их подбородком и, минуя заросли глухой пустостеблевой крапивы, вышел на аллею. Двинулась домой и госпитальная группа. Те, кто собрался на аэродром, вышли боковой калиткой к сигналившей машине. Простившись с Ариной Захаровной, умаянно брели к воротам Смыслов, Щатенко и Гончаров с Юрате. Боря Басаргин с лопатой на плече плелся позади товарищей и время от времени шумно вбирал в себя воздух. Вздыхал, молчал и вдруг громко и с вызовом объявил:
- Пойду и напьюсь!
Никто не принял этого всерьез, никто не ответил бесприютно отставшему Боре. Надеясь, что все же услышат, не станут перечить и он тогда действительно ухромает в склеп пани Мели и надерется там сивухи до чертиков, Боря снова громко объявил в спины впереди идущих:
- Вот пойду и напьюсь!
Обернувшись, Смыслов строго погрозил пальцем Всхлипнув, Боря перебрался через сточную канаву Выставив перед собой лопату, полез в заросли ольшаника. Хотелось упасть где-нибудь, погоревать в одиночестве.
Майор Щатенко, приноровившись к костылям, ставил их довольно уверенно и смело перебрасывал тело вперед. Когда заметил, что удалился от своих спутников, придержал нескладную прыть. Дождавшись, сказал про ксендза:
- Занятный старик Потолковать бы с ним о чем-нибудь неземном Можно и о земном.
- За чем же дело стало? спросил Смыслов и повел глазами в сторону кладбищенских ворот.
Ксендз сидел неподалеку от выхода на врытой в землю скамейке в одну доску Когда подошли, он сдвинулся на край, сделал приглашающий жест Сел только Смыслов. Петр Ануфриевич отдыхал, навалясь на костыли Стоял и думал: сколько же лет отцу святому? У сидящего в утомлении возрастная изношенность проглядывает отчетливей. Глубокие косые канавки от носа к уголкам губ, отвислые щеки, дряблые складки на шее - в сетчатых морщинах. Глаза вот без блеклости, ясные, но бурые сумки под ними водянисто набрякли Старый все же.
Старый… Стареют все, кого на войне не убивают. Но был ведь молод, и, по всему видно. - парнем не из последних, девичьи сердца, вне всякого, сочли по нему Какая же нелегкая толкнула принять духовный сан, а с ним и целибат - жесточайший обет католика? Безбрачие для обретения благодати? Какая уж тут благодать без женского пола! Святым духом обходятся? Вот уж чему не поверит Петр Ануфриевич так не поверит!
Юрате оробела в обществе ксендза и, не поддавшись на уговоры Владимира Петровича, ушла разыскивать Борю Мрачное обещание парня напиться пугало ее.
Молчания никто не нарушал, и оно неловко затягивалось. Смыслов поглядывал на Петра Ануфриевича и мысленно пытал его: "Что же воды в рот набрал, друг ситный? Куда девалась твоя решительность?" Чего-то ждал от Щатенко и ксендз. Атмосфера возле скамейки начинала, похоже, потрескивать. Петр Ануфриевич чувствовал это нутром и злился на себя за легкомысленно высказанное желание "потолковать", злился и на Смыслова: эк он, супостат, зажевывает ухмылку, не ямочки на щеках - бесенята.
Агафон Смыслов сжалился над майором Щатенко, решил сбить с пути назревающий никчемушный разговор.
Повернулся к Гончарову, спросил:
- Владимир Петрович, как посмотришь, если командируем тебя за коньяком "три бурака"? Не с тем, чтобы напиться, как кричал этот дурачок, но помянуть Василия Федоровича?
Петр Ануфриевич оживился:
- Это дело. Вчерашняя мензурка - разве поминки?
Вытягивая забинтованную ногу по костылю и откидывая полу халата, он полез в карман фланелевых больничных штанов. Гончаров отмахнулся: дескать, обойдусь без твоих червонцев.
Поддернув сутану, ксендз счищал палочкой налипшую на башмаки могильную глину. Согнутый, с жалко выпирающими лопатками, он скользом бросил взгляд на Смыслова и достойно оценил его незатейливую дипломатическую гибкость.
Отче собирался прямо с кладбища увести с собой Гончарова, показать спасенные от разграбления полотна литовских и польских художников, но предложение чубатого офицера помянуть покойного товарища толкнуло несколько изменить задуманное. Он снова посмотрел на Смыслова и, как бы призывая его в союзники, произнес с обкатным акцентом прибалта:
- Молодой человек, вы когда-нибудь пили мидус?
- Если это то, чем торгует пани Меля… - потянул Смыслов плечи к ушам.
- Нет-нет. - прервал его ксендз. - Меланья Верж бицкая торгует плохим самогоном, отравой, а мидус пью даже я без риска для своего слабого сердца Это легкий медовый напиток. Буду признателен, если друзья Владаса… Владимира Петровича… Дом мой возле храма, совсем близко, а мидус - в погребе.
- Он хоть освящен, напиток ваш? - пылая капитулянтской улыбкой, спросил Петр Ануфриевич.
Старик понял Щатенко так, как тому и хотелось быть понятым, ответил в тон ему.
- Разумеется, освящен. Вековыми обычаями моего народа.
Уже не мысля ни о каком диспуте со служителем католической церкви, Щатенко воскликнул.
- О, какое совпадение обычаев литовского и украинского народов!
Смыслов добавил:
- Русского народа - тоже. С благодарностью принимаем ваше приглашение, но… Извините, не соображу, как называть вас. Отче духовный, батюшка или еще как-то из наших уст, согласитесь, несколько несерьезно.
- Имя мое Альгирдас Путинас. Можно - отец Альгирдас или просто - отец Нет-нет, не в смысле духовного сана. Когда слышу обращение ко мне - отец… Это очень приятно греет мое больное и старое сердце.
Помолчав, Смыслов повторил:
- Мы принимаем ваше приглашение, отец, но отложим встречу до другого раза Уходились на трех-то ногах.
- Да-да, - согласился отецАльгирдас, - понимаю, сочувствую. А мидус я вам все же пришлю. С Владимиром Петровичем. Вы пойдете со мной, Владас?
Гончаров согласно кивнул головой, представил своих товарищей:
- Агафон Юрьевич Смыслов (взгляд ксендза следовал за его жестом), Петр Ануфриевич Щатенко.
- Петр Ануфриевич… - повторил священник и, печально глядя в глаза безбожника Щатенко, с горечью продолжил: - Петр… Петрас… У Мариёны сын родился большим и крепким мальчиком. Мы назвали его Петрас, значит - крепкий, каменный… Он вырос крепким, боролся с гитлеровцами, и они убили его. Петрасу было двадцать восемь… Так и не узнал, что я его отец…
Щатенко как-то враз прозрел и с предельной ясностью увидел под сутаной обыкновенное человеческое горе, и от этого захлебнулся к себе таким презрением, что перехватило дыхание и по лицу пошли рдяные пятна Петр Ануфриевич притронулся к плечу священника, сказал до хрипоты севшим голосом:
- Мы навестим вас, отец. Мы еще выпьем с вами мидуса, горилки, чачи, водки… За тезку моего - вашего сына. За всех…
Глава двадцать пятая
Телефонограмма, переданная Олегу Павловичу дежурным врачом, исходила от начальника управления госпиталями генерала Прозорова. Майору медицинской службы Козыреву О. П. предписывалось явиться к нему двадцать пятого сентября в одиннадцать ноль-ноль. Причина не указывалась. Походило, что смерть младшего лейтенанта Курочки возведена кем-то в степень ЧП и надо за это отчитываться. Время похорон Василия Федоровича совпадало с поездкой, и Козырев не мог на них быть.
Выехал вскоре после завтрака: предстоял еще крюк из-за Мингали Валиевича. Понадобился зачем-то и начхоз, только в другом месте - на верхних ступеньках фронтового интендантства.
Случись такое в дни прорыва или наступления, когда людские потери сверх всяких прогнозов и раненые поступают непрерывным потоком, когда санитарное управление фронта заботит лишь общий процент возврата раненых в строй, едва ли кто обратил бы внимание на частный летальный исход, а тут, думал Олег Павлович, - надо же! - нашли время поговорить со строптивым лекарем, не терпится намылить ему шею.
Вздорные мысли суетно лезли в голову, раздражали Олега Павловича. Да нет, не будет ничего этого, успокаивал он себя, скорей, всего, в верха поступила информация, как говорится, несколько искаженной. Не такой уж мшелоголовый этот профессор, не пузырьковые у него, как в сыре, пробоины, а нормальные мозговые извилины, есть путь для течения мысли, разберется.
И снова неприятная думка: загодя настроенный постучать пальцем о край стола, Прозоров может сыскать для этого и другую причину. Допустим, роды врача эвакогоспиталя Галимовой Руфины Хайрулловны… Но уж тут-то уважаемому Семену Аристарховичу благоразумнее помолчать. Трепать имя любимого человека Козырев не позволит и в самой высшей инстанции…
Майора Валиева в состоявшемся телефонном разговоре раздражила, как он выразился, жеребячья терминология - разнуздались. Ишь ты - разнуздались… Только интендантский Олимп, выходит, со вздетыми удилами, всегда в готовности… Валиев, как и Олег Павлович, сидел в машине взъерошенным, с заранее выпущенными колючками.
Веками складывались в Литве типы сельских поселений. Кучевые деревни с беспорядочно расположенными крестьянскими дворами строились в тринадцатом - пятнадцатом веках (уличные стали возникать позже). В первой половине двадцатого века кучевых селений с так и сяк рассыпанными усадьбами оставалось наперечет. Именно такое местечко и досталось некоторым отделам и управлениям Санупра фронта. Генерал Прозоров занимал удлиненную избу с тесовой крышей и кухней посредине, приспособленной под канцелярию. Рабочий кабинет Семена Аристарховича располагался в левой части дома - в светлице.
Адъютант, хорошо знавший, надо полагать, начальника эвакогоспиталя Козырева, тут же (только взглянул на часы) сделал разрешающий жест в сторону двери. Профессор Прозоров, педант и аккуратист, для которого свят однажды установленный порядок вещей, не мог представить, что кто-то может поступать отлично от него. В рабочей тетради записано: "Козырев О. П. - 11.00", и Прозоров ждал его именно в одиннадцать ноль-ноль. У Олега Павловняа создалось впечатление, что Прозоров вышел из-за стола секунда в секунду этого времени и пошел навстречу, как только он, Козырев, потянулся к скобке. Так подумалось потому, что они действительно сошлись в центре светлицы. Высокий и, как все рослые, сутулящийся, генерал подал руку, ощутил ею, давно не державшей хирургического инструмента, сухую от частого мытья антисептиками ладонь Олега Павловича, показал на стул возле письменного стола, назвать который письменным можно было лишь потому, что на нем красовался стакан непрозрачного стекла с карандашами, лежали кое-какие бумаги и увесистые, бог знает для чего нужные здесь конторские счеты.
Ладонь Козырева сказала о многом, и генерал спросил:
- Не запускаете хирургию? А я вот катастрофически становлюсь администратором.
Как и думалось Козыреву, задерганному событиями последних дней, все шло по порядку: рукопожатие благовоспитанного человека, вопрос о врачебной практике, а теперь, следуя логике, в самый раз спросить о последней операции. Не спросил. Повременив столько, сколько нужно Козыреву, чтобы малость оглядеться, прийти в себя после тряской дороги, Прозоров, не садясь, извлек из папки испечатанный лист бумаги. Водрузив очки на хрящеватый нос, убедился, что лист тот самый, который требуется. Подпрямился, выразил лицом некоторую торжественность.
- По поручению начальника санитарного управления… - генерал досадливо махнул рукой. - А-а, не хотелось по телефону, не хотелось и с нарочным. Лично пожелал. Одним словом, вот, - он протянул листок. - Рад за вас и от души поздравляю, Олег Павлович. И не выпучивайте, пожалуйста, грудь, обойдемся без этого.
Листок оказался выпиской из приказа о присвоении Козыреву очередного звания - подполковник медицинской службы. Олег Павлович не стал уставно "выпучивать" грудь и сам протянул руку, чтобы признательно пожать генеральскую.
- Спасибо, Семен Аристархович.
Прозоров водворился в кресло. Поскрипев его деревянными суставами, нашел удобное положение телу, заглянул в "общую" ученическую тетрадь и освежил память вычитанными оттуда строчками.
- Укомплектованность у вас, можно считать, в норме. Нет двух хирургов? Дадим. Сложнее найти окулиста и стоматолога. Зубодер, правда, есть, но, извините, не про вашу честь. К вам с челюстными ранениями направляются в исключительных случаях, а просто зубы лечить… Коронки да пломбы после войны ставить будем. Так что этого товарища определим в другое хозяйство, по профилю. Важно сейчас Ройтману замену найти.
- Кому замену? О чем вы говорите? - насторожился Козырев. - Иосиф Лазаревич - опытный фармацевт, я с ним не собираюсь расставаться.
- Он собирается, - нахмурился Прозоров. - Мне подан рапорт. Догадываюсь, почему в обход вас. Ройтман признан негодным к службе, зачем препятствовать.
- Уточню, Семен Аристархович: негоден в мирное время. Ограничение для военного времени у него всего лишь второй степени.
- Вам мало второй? Если принять во внимание то чудовищное… - Прозоров замолчал, машинально, по стойкой привычке хирурга тренировать пальцы, с завидной ловкостью манипулировал карандашом. Незавершенная фраза была досказана, видно, про себя - о близких Ройтмана, уничтоженных гитлеровцами во львовском гетто. - Ему бы в больничку сельскую, порошки развешивать, лекарственную травку сушить - Опять пауза Недовольно морщась, спросил: - Все еще пьет?
Такой вопрос мог задать только осведомленный человек, и Козырев счел нужным промолчать.
- Вот видите, Олег Павлович. Второй раз вынуть его из петли можете и не успеть.
Козырев в дерзком взгляде скосил голову, проговорил нажимисто:
- Вон оно что… Пусть где угодно, только не у нас? - Усмиряя себя, заверил: - Не допустим до этого. Что касается сельской больнички… Боюсь, Семен Аристархович, что на всех таких, как Ройтман, не хватит больничек.
- Да-да, все так, все верно, - ужав губы, согласно закивал Прозоров. - Вот что, Олег Павлович, пусть за ответом на свой рапорт Иосиф Лазаревич придет ко мне (перелистнул страницу тетради) завтра в четырнадцать… нет, в тринадцать сорок (записал). Давайте уж как-то общими усилиями, голубчик. М-мда… Я тут пометил… Направим вам двух хирургов, выпускники мединститута.
- Одного хирурга. Жена возвращается из отпуска, так что второй окажется сверх штата… Если не окулиста и не дантиста, то хоть невропатолога верните. На месяц, сказали.
При слове "жена" у Прозорова лишь чуть встрепенулась бровь, иной реакции он себе не позволил.
- Вернем невропатолога. Врачу Галимовой мой поклон. На кого же сына оставила?
Гляди-ко, и что сын - знает. Олег Павлович ответил, что решили доверить ребенка матери Руфины Хайрулловны. Обеспечена: огород все же свой, коза…
Прозоров одобряюще выпятил утолщенную нижнюю губу.
- Козье молоко для грудного - это прекрасно. Еще студентом занимался козьим, верблюжьим, кобыльим.
Даже статейку тиснул в медицинском журнале. Не читали? М-мда… Давно это было, ох как давно. При царе-батюшке. - Глянул на часы, заторопился. - Уклонились мы. Я вот зачем вас, Олег Павлович. Попало мне кое от кого, считаю, больше, чем заслужил, попало, так что, не взыщите, поделюсь излишками. Без предосторожности готовим наши лечебницы к предстоящим наступательным операциям. За это взгрели. Теперь другим займемся - подготовкой нескольких госпиталей, в том числе и вашего, к передаче другому фронту. Постараемся вместе понять, что это такое, с чем эту штуку едят. Когда в доме идут приготовления к приему гостей, наблюдается одна картина, и совсем иную картину можно увидеть, когда семья собирается покинуть насиженное место, переселиться. Будем "переселяться". Работу надо вести, разумеется, в обстановке строжайшей секретности, но и… Как бы люди ни старались скрыть свой переезд, абсолютной тайны они не добьются, утечка истины так или иначе неизбежна. Кроме того… - Прозоров прислушался к тому, что наговорил Козыреву, кривовато усмехнулся. - Извините, Олег Павлович, старый эскулап, кажется, забрался в чужие владения. Вас, а не противника, скорее всего, введу в заблуждение. Тут неподалеку, в соседней избе, находится очень серьезный и умный подполковник, специалист своего дела. Так что об этой окаянной дезинформации - с ним. Понимаете, какая ответственность на нас ложится?
- Понимаю. В общих чертах, конечно.
- Детали - у подполковника. Желаю успеха, - генерал поднялся, давая знать, что пора закругляться В паузе ловко помотал пальцами остро заточенный карандаш, плавным движением опустил (водворил!) его в стакан, повыпячивал губу. - В сводке о летальности, Олег Павлович, выделен случай во вверенном вам… Что это - профессиональная ошибка хирурга?
- Ошибки не было. А вот вина… есть.
- Чья? Конкретно.
- Пальцем ни на кого не покажешь. Медицина виновата.
- Вон как… - построжел голос Прозорова. - Не по чьей-то вине, а по вине всей медицины?
- Не всей. Той отрасли, которая занимается и занималась анаэробной инфекцией. Научных публикаций вроде бы предостаточно, а что в них? Что почерпнуто из практики зимней кампании тридцать девятого? Что нового в диагностике, радикального в профилактике? Методы, рекомендации? Незамедлительное введение антибиотиков? Нашли-то его на второй день после ранения. В воронке, со слепыми осколочными обеих конечностей. Какое уж тут незамедлительное. Разрезы, ампутация? Сделали. Развитие заболевания, извините за банальность, никогда практически не бывает предсказуемо полностью. Как же локализовать скрытый процесс? О том, что он не затух и после отсечения, узнаем, когда… - Олег Павлович, шумно всосав воздух, оборвал себя: - Не помогла и экзартикуляция.
- М-мда-а, - подавленно покачал головой Прозоров. - Анаэробиоз… Что поделаешь, что поделаешь… Объяснительную все же представьте.
- Комиссия будет?
- Никаких комиссий, от них одна демагогия. Приложите к записке историю болезни. Лучшего не вижу - сжато и убедительно.
Прозоров направился к двери, похоже, только для того, чтобы выйти из кабинета вместе с Козыревым. Иного способа распрощаться на этой стадии разговора он не нашел, а продолжать его - только время отнимать у себя и начальника госпиталя.