Какое-то время от них приходили письма, а однажды они даже позвонили. Потом письма прекратились, и больше она вестей от родителей не получала. Пастор Фавер с женой взяли к себе эту худую, запуганную девчушку, обещавшую через пару лет стать настоящей красавицей. Они относились к ней как к дочери и дали ей новое имя. Вскоре Рашель заговорила по-французски так же свободно, как на двух других языках.
Она жила в семье пастора уже четыре года. В его доме она вновь узнала родительскую любовь и ласку, которых ей так недоставало с отъезда в Англию. Спустя некоторое время она спросила, нельзя ли и ей, как остальным детям, звать Фавера и его жену папой и мамой.
Незадолго до полудня кортеж министра остановился перед ратушей Ле-Линьона, где уже стояли, ожидая гостей, мэр, пастор Фавер и его помощник Анрио. Мэр открыл дверцу машины, в которой сидел Дезэ - высокий мужчина лет сорока с дежурной улыбкой на загорелом лице. Дезэ был гражданским министром в гражданском правительстве, но это не помешало ему надеть новую, с иголочки, военную форму.
Мсье Дезэ с несколько смущенным видом озирался по сторонам. Должно быть, он ожидал увидеть вывешенные в честь его приезда флаги и транспаранты, но никакого праздничного убранства не обнаружил. Возможно, он думал, что его выйдут приветствовать толпы людей. Но улицы городка были пусты.
В пристройке к ратуше имелся большой зал для собраний, где и накрыли столы для гостей. Угощение приготовили скромное. Мэр хотел устроить ради высоких особ настоящий пир - для этого отцам города пришлось бы сложить свои продовольственные карточки, а кое-что прикупить на черном рынке. Однако пастор Фавер возразил, заметив, что в нынешние трудные времена подобная роскошь может смутить гостей.
На первое подавали жидкий суп. Рашель вошла в зал с большой супницей. Первым она должна была обслужить Дезэ. Когда она наклонилась над ним, тяжелая посудина начала выскальзывать у нее из рук. Ей удалось кое-как ее удержать, но часть содержимого все-таки выплеснулась на спину министру.
С минуту Рашель стояла, оцепенев от ужаса. Затем поставила супницу на стол и убежала. В зал она больше не вернулась. Официантке пришлось обслуживать гостей в одиночку.
Наконец они встали из-за стола. Следующим пунктом программы было выступление на стадионе.
- Это далеко? - спросил министр.
- Не очень, - ответил пастор Фавер.
- Может, мне лучше надеть пальто?
- Не знаю. Лично я замерзнуть не боюсь.
До стадиона было метров восемьсот или девятьсот. Резкий декабрьский ветер пронизывал до костей - нетрудно вообразить, как должен был себя чувствовать на таком холоде человек в мокрой одежде.
По требованию высокого начальства на стадионе собрали молодежь со всей округи - от младших школьников до подростков, в том числе целый отряд бойскаутов.
На некотором удалении от слушателей соорудили небольшой помост, на котором установили два маломощных громкоговорителя. Дезэ подошел к микрофону и развернул листки с заранее написанным текстом. Но едва он открыл рот, как к нему подбежали бойскауты - каждый лично хотел пожать ему руку. Какое-то время Дезэ улыбался, благосклонно принимая знаки уважения. Однако постепенно улыбка сползала с его лица. Следом за бойскаутами и другие дети стали лезть на помост. В образовавшейся толчее министра несколько раз чуть не свалили с ног. Стоявшая позади него свита ежилась от ветра и притопывала, чтобы хоть немного согреться. Мсье Дезэ уже просто трясло от холода.
Наконец поток желающих пожать ему руку иссяк, и он снова встал к микрофону, но оказалось, что техника не работает. Замерзший министр спустился с помоста и начал речь. Он призвал молодежь Ле-Линьона соблюдать расовые законы, исполнять свой долг перед отечеством. Ему приходилось кричать, но почти все его слова уносило ветром. Промучившись с минуту, он чуть ли не бегом покинул стадион.
Далее гостям предстояло посетить церковную службу. Прочесть проповедь Фавер пригласил известного швейцарского богослова, специально приехавшего из Женевы. Он говорил об обязанности каждого христианина блюсти законы и подчиняться властям - при условии, что эти законы справедливы, а государство не заставляет людей нарушать заповеди Божии, главнейшая среди которых - любовь к ближнему.
Неожиданно дверь отворилась, и в зал вошли пятеро школьников. Подойдя к Дезэ, они вручили ему бумагу. Старший, которому на вид было не больше двенадцати, вежливо попросил министра ее прочесть.
- Прямо сейчас?
- Да, - ответил мальчик. - Пожалуйста, мсье.
И Дезэ прочел. Дойдя до середины, он нахмурился, а закончив, протянул листок префекту департамента. Тот, взглянув на текст, что-то забормотал себе под нос, а когда дочитал до конца, скомкал бумагу и бросил на пол. Швейцарский богослов подобрал ее, пробежал глазами и передал Фаверу.
Позднее листок вывесили на доске объявлений у ратуши, где каждый мог его прочесть. Вот что там было написано:
Недавно мы узнали о том, что французские полицейские, действуя по приказу оккупационных властей, врывались в дома и хватали евреев, не совершивших никаких преступлений, уводили из семей отцов, разлучали матерей с детьми. Всех их забирали, чтобы отправить в лагеря в Германии и в Восточной Европе.
Мы считаем своим долгом сообщить вам, мсье Дезэ, что среди нас есть евреи. Но мы не делаем различий между евреями и неевреями, ибо это противоречит Божьим заповедям.
Если наши товарищи, единственная вина которых - то, что рождены в иной вере, получат приказ сдаться властям, они не выполнят это распоряжение, а мы постараемся сделать все, что в наших силах, чтобы их спрятать.
- Мсье, - сказал мальчик, которому, видимо, было поручено говорить, - не могли бы вы дать нам ответ?
У Дезэ выдался трудный день, и, возможно, поэтому он не сдержался и ответил слишком резко:
- Я не имею никакого отношения к евреям, которые в любом случае являются врагами нашего государства. Обращайтесь к префекту вашего департамента.
Развернувшись, он вышел из зала. Через минуту все услышали, как завелась его машина.
Префект Брен, высшее гражданское должностное лицо департамента Верхняя Луара, набросился на пастора Фавера:
- Кто это написал? - Лицо у него перекосилось от злости.
- Может, спросим кого-нибудь из этих детей?
- Двенадцатилетний мальчишка не мог такое написать.
- В нашем городе дети прекрасно пишут по-французски.
- Сегодняшний день должен был стать днем национального согласия, - сказал Брен.
- О каком согласии может идти речь, когда нашим братьям и сестрам грозит отправка в лагеря - лагеря смерти.
- Скрывающиеся в вашем городе евреи вам не братья! - заорал префект. - Они вам не единоверцы и даже не сограждане! Они - иностранцы.
- Но они ни в чем не повинны.
- Отправлять в лагеря их никто не собирается, - заявил Брен, пытаясь взять себя в руки и говорить спокойнее. - Это сказал сам маршал Петэн, а он никогда не лжет. Как и фюрер.
Брен был ревностным католиком и ярым антикоммунистом. Всем известно, что Францию погубили коммунисты, масоны и евреи, утверждал он.
- Если англичанам можно было создать сионистский центр в Палестине, почему же фюреру нельзя отправить европейских евреев в Польшу. Там они получат землю, дома и подходящие для них условия жизни. Тогда они наконец перестанут разлагать западные страны, - продолжал префект. - Через несколько дней я пришлю своих людей, чтобы они задержали всех евреев, живущих в Ле-Линьоне.
- Для нас не существует евреев и неевреев, - медленно произнес пастор. Он снял очки и протер стекла. - Для нас существуют только люди.
- У меня есть приказ. - Брен снова перешел на крик.
- Приказ оккупантов, - спокойно ответил Фавер. - Но ведь вы француз. - Он отвернулся.
- Если вы и дальше будете столь же неосмотрительны, - крикнул префект ему в спину, - в лагерь отправят вас.
В сопровождении своей свиты он направился к выходу.
Глава вторая
Когда Фавер наконец поднялся с постели и вышел из спальни, телефон успел прозвенеть десять раз и разбудить весь дом.
- Едут, - сказал голос в трубке.
Кто-то из муниципалитета, а может быть, из полиции, подумал Фавер. Кто именно - он не знал, хотя тот же самый человек звонил и раньше, предупреждая об облавах.
Фавер не знал, сколько евреев скрывается в Ле-Линьоне и ближайших городках и деревнях. Наверняка больше тысячи. На случай опасности, подобный сегодняшнему, существовал особый план, и Фавер снял трубку, чтобы привести его в действие. Телефон не работал.
Это означало, что полиция явится совсем скоро. Интересно, это будут французы или на сей раз гестапо? И сколько у него в запасе времени?
- Мне надо уйти, - сказал Фавер жене и взглянул на Рашель. Ей нельзя здесь оставаться. - Оденься потеплее, Рашель. Ты мне кое в чем поможешь.
Когда они с Рашелью вышли на улицу, он объяснил, что ей надо сделать. Он поручил ей объехать фермы в восточном направлении вплоть до границы коммуны, предупредив по пути руководителей ячеек. Затем она должна была разбудить аббата Монье в Сент-Агаве и попросить его отпереть церковь, чтобы там могли спрятаться беженцы.
Сам он сначала направился к дому директора школы Вернье. Вдвоем они разбудили учеников, живших в интернате, и разослали их на велосипедах по домам, где жили евреи. Беженцы должны побыстрее одеться, выйти на улицу и ждать Вернье, который приедет на грузовике и отвезет всех, кто поместится в кузове, в Сент-Агав. Если его долго не будет, пусть не дожидаются, а бегут в лес и прячутся там.
После этого Фавер поехал в сторону Ле-Пюи. Ночь была темной, дул холодный ветер. Пастор объезжал ферму за фермой, и вскоре у него заныли ноги и спина. Время близилось к четырем часам. Кроме Фавера, на дороге никого не было, но он то и дело прислушивался, не едут ли полицейские машины.
Ни у кого из крестьян не было бензина, но некоторые переделали свои трактора и грузовики, чтобы они могли работать на древесном угле. Пастор велел фермерам везти беженцев в Энжо - сколько смогут посадить в кузов. Фавер надеялся, что тамошний мэр, сочувственно относившийся к евреям, позволит им пересидеть облаву в подвале ратуши.
Когда пастор добрался до последней фермы, уже светало. Хозяйка предложила ему стакан воды, которую он с благодарностью выпил.
Выйдя во двор, он увидел на дороге полицейские машины - впереди несколько легковых, за ними выкрашенные в защитный цвет автобусы, набитые жандармами.
Снова сев на велосипед, пастор медленно покатил обратно в Ле-Линьон. Пост выставили в двух километрах от городка - одинокий жандарм с мотоциклом. У него был приказ никого не выпускать из Ле-Линьона. Фаверу пришлось предъявить документы и объяснить, кто он такой.
На рыночной площади Фавер увидел четыре автобуса цвета хаки и две легковые машины. Возле одной из них стояли мэр, префект Брен и незнакомый мужчина в длинном кожаном пальто и фетровой шляпе. Гестаповец, подумал пастор.
В двух автобусах сидели жандармы, два других были пусты. В них повезут схваченных евреев.
Фавер слез с велосипеда и подошел к мужчинам. Обменялся рукопожатиями с мэром и префектом.
Пастор внимательно разглядывал немца - узкое, чисто выбритое лицо, на вид лет тридцать пять. Он кивнул незнакомцу в знак приветствия.
- Это мсье Грубер, - представил его префект.
Встав по стойке смирно, Фавер обратился к немцу:
- Добрый день, герр Грубер. Вы из гестапо?
Грубер смотрел на него, прищурив глаза.
- Рад, что вы здесь, - продолжал Фавер по-немецки. - Вы и люди вроде вас вносят в нашу жизнь жесткий порядок.
- Вы хорошо говорите по-немецки, - сказал Грубер.
- Я учил немецкий. В его классическом варианте. Но у меня бывают затруднения с некоторыми новыми оборотами. Такими, например, как "усиленный допрос". Что это значит?
Грубер недовольно взглянул на него, но промолчал. Не получив ответа, пастор повернулся к Брену и мэру и перешел на французский:
- Я задал ему вопрос насчет усиленных допросов. Закон очень строг: усиленный допрос может применяться только к евреям, коммунистам, марксистам, саботажникам, террористам и агентам Сопротивления. Так что, думаю, нам не о чем особенно волноваться.
- Я знаю, кто вы такой, - сказал Грубер по-немецки.
Зато Фавер не знал, кто такой Грубер. А если бы знал? Попридержал бы он в таком случае язык?
- Есть еще одно новое выражение, которое мне не совсем понятно. "Окончательное разрешение еврейского вопроса" - что под этим подразумевается?
Глаза немца превратились в узкие щелки, но в остальном он казался совершенно невозмутимым. Имея звание оберштурмбаннфюрера, он командовал немецкими службами безопасности в Лионе и Центральной Франции.
- Нам хорошо известно, - сказал префект Брен, - что в Ле-Линьоне скрывают евреев. У меня есть приказ доставить этих людей для проверки в префектуру. В связи с чем вы должны предоставить мне их список, а также посоветовать им добровольно сдаться властям.
- Извините, но я не знаю их имен.
Пастор не солгал. Всех беженцев снабжали фальшивыми документами, но изготовляли их без его ведома, хотя и с его молчаливого согласия.
- У полиции имеются мотоциклы, автомобили, рации, - сказал Брен. - Сопротивление бессмысленно. Мы уже обыскали все дома в городе, но не обнаружили ни одного еврея. Вы их спрятали. И я требую, чтобы вы сказали где.
- У нас тут действительно были евреи. Но некоторое время назад все они покинули Ле-Линьон.
- Когда они ушли?
Строгие моральные принципы - или просто гордость - не позволяли пастору лгать. Как бы то ни было, в данной ситуации он не собирался врать и изворачиваться.
- Кто когда, я так думаю.
- Мы все равно их найдем.
- Желаю удачи. - Кивнув на прощание, Фавер направился в сторону дома.
Жена ждала его за дверью. Не говоря ни слова, она обняла мужа. Норма была не из тех женщин, что по любому поводу дают волю слезам. Но по тому, как она прижалась к нему, Фавер видел, что жена не на шутку встревожена.
- К нам нагрянули гестаповцы, - сказала она.
- Знаю. Я только что встретил одного из них.
- Нашего мэра заставили подписать бумагу.
- Какую бумагу?
- Всем евреям приказано сегодня к пяти часам явиться в ратушу для регистрации. Обычная проверка, как они сказали.
- Обычная проверка. - Фавер усмехнулся. - Кто в это поверит? Когда вокруг стоят вооруженные жандармы, а у ратуши ждут два автобуса.
Церковь была переполнена. Когда Фавер поднялся на кафедру, чтобы начать проповедь, он увидел среди собравшихся префекта Брена и офицера гестапо.
В качестве темы для проповеди пастор выбрал тринадцатую главу Послания апостола Павла к Римлянам: "Всякая душа да будет покорна высшим властям…"
- Истинный христианин должен выполнять свои гражданские обязанности и подчиняться законам. Однако при этом Павел сказал, - пастор Фавер процитировал: - "Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон. Ибо заповеди: "не убивай", "не кради" и все другие заповеди заключаются в сем слове: "люби ближнего твоего, как самого себя"".
В церкви стояла мертвая тишина.
- Когда законы, вводимые властями, вступают в противоречие с законами Божьими, - продолжал свою проповедь Фавер, - истинный христианин должен подчиниться Богу, а не человеку. Бороться против зла - значит выступать против всего, что разрушает человеческую жизнь.
После службы Фавер, стоя у дверей церкви, приветствовал прихожан. У некоторых на глазах блестели слезы. Пастор оглядывался по сторонам, пытаясь найти Брена и Грубера, но их нигде не было видно.
Почти стемнело. Если бы не светящиеся окна, можно было бы подумать, что город вымер. Полицейские автобусы стояли там же, где и раньше. Два из них по-прежнему пустовали.
Из дверей кафе вышли префект Брен и Грубер.
- Уже пять часов, - зловещим тоном произнес Брен, подойдя к Фаверу.
- Действительно. Вы что, уезжаете? - Видимо, сегодня его все-таки не арестуют, решил пастор.
- У нас с мсье Грубером срочные дела в Ле-Пюи.
- Нашли вы евреев?
- Нет.
- Ничего удивительного. Здесь их попросту нет.
- Конечно, нет. Потому что вы их спрятали. Если вы и дальше будете противодействовать властям, то вас самого арестуют и отправят в лагерь.
Брен направился к своей машине. Гестаповец, так и не проронив ни единого слова, пошел за ним.
- До свидания, герр Грубер, - сказал ему вслед Фавер. Он надеялся, что видит его в последний раз.
Через три дня посты на дорогах сняли, и беженцы смогли наконец вернуться.
После инструктажа Тофт отозвал в сторону летчиков своей эскадрильи. Сегодня восьми "мустангам" предстояло выполнить особое задание. Сначала они, как обычно, будут сопровождать бомбардировщики, но когда те начнут сбрасывать свой груз на Дюссельдорф, Тофт и его товарищи полетят на юг, чтобы обнаружить и обстрелять ремонтную базу Люфтваффе. Предполагалось, что базу прикрывают от десяти до двенадцати зенитных батарей.
- Сначала ударим по их противовоздушной обороне, - сказал Тофт. - А потом на бреющем обстреляем стоящие на земле самолеты. Постоянно маневрируйте, поливайте их огнем.
Семеро молодых летчиков угрюмо молчали.
- Выходим на объект с юга, - продолжал Тофт. - Наша с Гэнноном двойка сделает первый заход, остальные держатся вне зоны досягаемости зениток. Затем заходим попарно и обстреливаем батареи. После каждой атаки все уходят вверх и влево. Понятно? Если выяснится, что оборона слишком сильная, - прекращаем операцию.
Тофт оглядел подчиненных:
- По машинам!
Вынужденные держаться позади бомбардировщиков, они достигли заданного района только через три часа и поначалу не могли найти нужный объект. С высоты восемь тысяч семьсот метров земля выглядела сплошным снежным ковром. Тофт приказал снизиться до четырех с половиной тысяч, и тогда на белом полотне прорезалась черная линия автобана.
- Посмотрите на дорогу, - сказал Гэннон в микрофон. - По-моему, эта ползущая букашка - трактор, а то, что он тащит за собой, похоже на самолет.
- Пулеметы к бою! - скомандовал Тофт. - Снижаемся.
"Мустанги" снизились, сделав круг. Теперь пилоты могли разглядеть на окруженном заснеженными елями поле две полосы и белые холмики - замаскированные самолеты.
- Наша двойка пойдет первой, - сказал Тофт. - Ты готов, Дейви?
Восемь истребителей ушли на юг. Затем Тофт и Гэннон развернулись и направили свои машины круто вниз. Дейви прицелился в один из самолетов и увидел, как над ним взлетели фонтаны снега, а потом он взорвался.
Только две батареи открыли огонь - одна слева, другая справа. Такой слабой обороны никто не ожидал.
Тофт приказал одной двойке атаковать правую батарею, а другой - левую. Остальные "мустанги" зайдут на объект вместе с ними, а затем пролетят над полем, шесть машин в ряд, поливая огнем самолеты на земле.
На этот раз они шли на предельной скорости над самыми верхушками деревьев. В небо взвилась сигнальная ракета, но сначала никто не понял, что это значит.