- Сегодня в ночь снова пойдем. Я уверен, немцы проход не обнаружат, узок больно, и на всякий случай я двух наблюдателей замаскировал, а самое главное, товарищ майор, не в час ночи выступим, а в двадцать три ноль-ноль. "Языка" добудем! - прибавил он убежденно и, вытащив из-за пазухи смятый блокнот, протянул его комбату.
- Вот схема, - сказал он. - Тут границы минных полей, тут проход, а вот подступы к сопке и три камня на гребне, о которых я доложил.
День прошел незаметно. Разведчики отсыпались. Только Берсенев не смыкал глаз, что-то обдумывал, возился с картами. К вечеру майор Красильников почти насильно уложил его на свою койку, но и во сне Берсенев шевелил пухлыми мальчишескими губами, морщил лоб, сердито хмурил брови, будто убеждал кого-то, высмеивал за что-то, приказывал...
В 23.00 по телефону донесли:
- Шлагбаум открыт!
"Шлагбаумом" называли проход в минном поле. Значит, Берсенев со своими разведчиками пошел... А час спустя небо заполыхало зарницами. Наша артиллерия по сигналу Берсенева прикрывала разведчиков, снова потерпевших неудачу. Вражеские батареи вступили в огневую дуэль с нашими. Тяжелые пушки и полковые минометы с обеих сторон били по заранее пристрелянным целям. Бушевала лавина огня. Ракеты превращали ночь в день. Шла битва за горсточку людей. Фашисты не хотели выпустить их живыми...
Секрет второго неудачного рейда раскрывался просто, разведчики благополучно прошли минное поле, скрытно подобрались к траншеям. Метров за пять до огневой точки автоматчик противника заметил их и дал очередь.
Соколов, из группы захвата, ответил, но было уже поздно: со всех сторон сбегались враги. Разведка втихую сорвалась. Слишком неравными были силы для разведки боем. Прокладывая себе путь гранатами, прикрывая раненых, под огневым шатром завязавшейся артиллерийской дуэли нашим разведчикам удалось ускользнуть.
В восемь часов утра майор Красильников вел самый строгий разговор с Берсеневым. В это время раздался стук в дверь. На пороге стоял паренек с вещмешком за спиной и докладывал знакомым озорным голосом:
- Гвардии рядовой Гаркуша из отпуска прибыл!
Майор Красильников взглянул на неуклюжую, мешковатую в шинели фигуру, и весь его гнев невесть куда делся.
- Рассказывай, где побывал?
- На родине, товарищ майор, в Кировской области. С мамашей повидаться ездил. Подарочки ребятам привез с наших вятских промыслов...
Гаркуша ловко сбросил с плеча мешок, в один миг распаковал его и извлек оттуда смешную деревянную игрушку: двух человечков, бьющих молотом по наковальне.
- Это вам, товарищ майор, - сказал он, протягивая игрушку. - А это товарищу лейтенанту...
Он передал Берсеневу толстую размалеванную деревянную матрешку.
- Ему-то не следует, - проворчал майор. - Не за что... Гаркуша с удивлением поднял глаза на покрасневшего лейтенанта Берсенева и сразу понял, в чем дело.
- Тоже мне разведчики! Два раза ходили и никак "языка" добыть не могут, - съязвил Красильников. - Завтра в третий раз пойдут. Пусть посмеют явиться с пустыми руками, я им дам... - шутя погрозил он кулаком.
Услышав о новом рейде, Гаркуша отбросил в сторону мешок с игрушками и сказал очень уверенно:
- "Язык" будет, товарищ майор!
- К сожалению, ты не у нас уже служишь, - махнул рукой Красильников. - Приказано отправить тебя в авиацию.
Гаркуша заволновался. Чувствовалось по всему, что он с нетерпением ждал этого счастливого момента, когда ему официально объявят, что он возвращается обратно в гвардейский полк. Но минуты волнения прошли, и он настойчиво повторил:
- "Языка" вам доставим, а потом на полной скорости в авиацию.
Красильникова уговаривать не пришлось. Он сразу согласился и сказал Берсеневу:
- Вот он пусть и командует группой захвата. Уверен, что с ним дело выйдет...
В ночь, когда Красильников назначил вылазку, погода была, по выражению разведчиков, "наша". Дул порывистый ветер, низко над землей стелился туман, хлестал дождь.
В просторной землянке собрались разведчики в маскировочных халатах, в шерстяных подшлемниках, с автоматами на груди, курили. Их карманы оттопыривались от гранат-лимонок. Молодые, свежие лица, блестящие глаза, шумный разговор, сдобренный раскатистым смехом. Как будто бы и не было тех двух тяжких ночей. Как будто хотели отшутить, отсмеяться перед тем, как идти туда...
Сейчас Гаркуша выглядел совсем по-иному; халат обтягивал его гибкую фигуру. На ремне у него финский нож. На груди автомат. И весь он был каким-то легким и подвижным. В эти минуты он тоже, как все, шутил и балагурил.
Снова Берсенев объяснял план действий. Люди слушали, но группа захвата и группа прикрытия и без того свои задачи хорошо знали. Не раз эти лихие ребята снимали часовых противника, врывались в дзоты, выносили раненых с поля боя. Но сейчас важно было все уточнить, чтобы никакая случайность, а их в ночном поиске бесконечно много, не застала разведчиков врасплох.
Ночью запищал зуммер командирского аппарата:
- Шлагбаум открыт!
На этот раз мы с майором проводили разведчиков до боевого охранения и остались ждать.
На прощание, двумя руками сжав руку Красильникова улыбаясь уголками рта, Гаркуша заверил:
- Будет полный порядок, товарищ майор.
Прошли долгие томительные часы, и вот на стороне противника загрохотало. Взвились три красные ракеты, выпущенные подряд, - сигнал Берсенева, и наши батареи пришли в действие.
А еще через какое-то время в блиндаж ввалились разведчики, невредимые, потные и разгоряченные.
Двое волокли долговязого гитлеровца с кляпом во рту, выпученными от испуга глазами. Замыкающим был Гаркуша.
- Вот он, "язык"-то! - на ходу бросил Гаркуша и фамильярно потрепал солдата по плечу.
Минометы противника все еще вели беглый огонь. У немцев не затихал переполох. Разведчики, перебивая друг друга, вспоминали детали стычки:
- Взяли правее, чем в прошлый раз. Прокрались берегом озера, под обрывом. Группа прикрытия заняла здесь оборону. А Гаркуша с группой захвата по вьючной тропинке наверх бросился...
- Последнее минное поле прошли. Враги у него в тылу оказались.
- Уже и землянки видны, и часовой. Тут Гаркуша рванулся вперед, схватил этого часового за горло и говорит: "Вяжите ему руки, ребята".
- Я сам расскажу, - перебил Гаркуша, и в его маленьких, со смешинкой глазах появились озорные огоньки. - Совсем не так дело было. Я к часовому подбежал. Он мне: "Хальт!". Только и сказал, тут я ему кляп в рот и ребятам крикнул: "Вяжите!". Кто-то из наших на крышу землянки вскочил и в трубу как фуганет парочку гранат. Из соседних землянок солдаты и офицеры в исподнем выбегают, а мы, знай, глушим их гранатами. Я крикнул часовому: "Шагом марш!". Не понимает. Тогда я его нежно под ручку и ходу вперед. Бежит он в нашу сторону и все кляп старается выбросить. Останавливаю его: "Подожди, дойдем вот, будет время - наговоримся". И быстренько так притопали...
- Быстро-то, быстро, - смеялся разведчик Зубов, - а как на обратном пути через минное поле проходили, следок в следок шли. Жить-то ведь всем хочется...
Майор Красильников выслушал рассказчиков, набил табаком трубку, закурил и приказал вызвать к нему интенданта.
Вскоре явился офицер, стянутый ремнями, и, молодцевато пристукнув каблуками щегольских сапог, громкоспросил:
- Вызывали, товарищ комбат?
- Сегодня надо устроить мировой ужин, - медленно и внушительно проговорил Красильников.
- Если не секрет, по какому случаю? - с любопытством спросил интендант.
- Случай очень подходящий. Гаркушу в авиацию провожать будем!..
Катя Стратиенко
Хочу еще раз вернуться к маленькому подземному госпиталю, где мне довелось провести десять дней и кроме Гаркуши встретить еще многих людей, не менее интересных и достойных.
Оказавшись здесь, уже на следующее утро узнавал весь немногочисленный персонал: маленькую круглолицую Шуру, славившуюся своей экономностью, и старшую сестру Марусю, долговязую мрачную девицу с ее неизменным вопросом по утрам "Как спали, товарищи?", усатого санитара Андрея Петровича - единственного солдата в этом подземном царстве, - он же и дровосек, и официант, и парикмахер. И наконец, хохотушку украинку, высокую румяную Катю Стратиенко.
Дежурство Кати было праздником для всей палаты. В этот день никто не жаловался на боль; она то присядет на край постели и начнет писать под диктовку письмо, то во время перевязки рассказывает какую-нибудь забавную историю, сама при этом едва сдерживается от смеха. А начнет читать вслух, останавливается и вставляет что-нибудь от себя по-украински.
Во время врачебного обхода Катя становилась серьезной, сосредоточенной. Не трудно догадаться, что она, должно быть, самая опытная из медсестер; уходит врач, и Катя опять, как девочка, бегает по палате, выполняет предписания врача. Не просто протягивает больному порошок, а всыплет ему в рот да еще скажет при этом: "На, ешь. Запей водой и бувай здоровенек".
Целый день она на ногах и даже ночью стирает белье бойцам или при коптилке вяжет на спицах какие-нибудь особенные кружевные занавески для госпиталя.
Кем она была до войны? Как попала на фронт? В каких боях участвовала? В ответ на это Катя всякий раз строила уморительную гримасу и отшучивалась:
- Як вси, так и я... Даже подруги Кати очень мало знали о ней. Прибыла она сюда недавно из батальона морской пехоты, а что было раньше и как она воевала прежде, - не знал никто из ее друзей.
Однажды в глухую ночь во время дежурства Кати двери землянки широко распахнулись, и на носилках внесли человека, завернутого в серое байковое одеяло. Он стонал. Катя поспешила навстречу. Она размотала бинты и готовилась уже обрабатывать рану, но в эту минуту явился врач. Он сбросил шинель, надел халат и, склонившись над носилками, взял раненого за руку.
- Пульс очень слабый, - тихо сказал он. - Включите свет.
Санитар соединил проволочки аккумулятора, и землянка озарилась ярким светом. Врач осмотрел рану, вызвал Катю и приступил к операции.
Все кончилось благополучно. Раненый был спасен.
К утру он пришел в сознание, оглядел палату и спросил слабым голосом:
- Как это меня сюда угораздило...
- Операцию тебе сделали.
- А кто?
- Врач и дивчина одна ему помогала. Украиночка...
- Опять украиночка? - удивился раненый.
- Что значит - опять?
- Один раз украиночка выводила нас из окружения, теперь украиночка помогла врачу делать мне операцию. Эту как звать?
Когда раненый узнал, что ее зовут Катя, он даже приподнялся от неожиданности.
- Такая краснощекая, веселая, да?..
И только в это утро обитатели подземного госпиталя узнали многое о недавнем военном прошлом медсестры Кати Стратиенко.
Год назад в районе Западной Лицы к пирсу подходили катера, чтобы принять десант. Было темно и морозно, с моря дул острый норд-ост. По узким обледеневшим и скользким крутым трапам на палубы поднимались морские пехотинцы. Они несли на плечах пулеметы, минометы, ящики с боеприпасами, мешки с продовольствием.
В группе бойцов, подошедших к трапу, полковник, командир бригады морской пехоты заметил стройную женскую фигуру в шинели, с вещевым мешком и санитарной сумкой.
- Дочка! - воскликнул полковник. - А ты как сюда попала?
- Я с вами пойду, - отвечала она.
- Погоди, дорогая, ты же ранена?
- Рана давно зажила!..
- Как зажила, не могла так быстро зажить... Придется отставить, дочка, - отечески проговорил полковник.
Полковника тут же куда-то отвлекли, а "дочка" проскочила на катер и затерялась среди бойцов. Это и была Катя - медсестра батальона морской пехоты, которую не раз на комсомольских собраниях ставили в пример. И действительно, среди медицинского персонала она отличалась выносливостью. Никому не приходилось слышать от нее жалоб на трудности службы в условиях сурового Заполярья. А девчатам было труднее вдвойне. Жизнь в холодных, сырых землянках, дежурство в боевом охранении впереди нашего переднего края, буквально в нескольких метрах от траншей противника, когда одно неаккуратное движение стоило человеку жизни, и еще многое, на что подчас жаловались старые служивые, не раз побывавшие на войне, Катя Стратиенко переносила с какой-то особой легкостью и не потому, что ей было действительно легко.
Никто и не подозревал, как часто мечтает она о сухой, светлой комнате и о мягкой постели, о том, чтобы хоть на один день снять шинель, ватник и увидеть себя в легком батистовом платье с цветочками, какие носила дома.
Хотелось и потанцевать, и погулять. Многого хотелось, но понимала: нельзя! Сейчас не время. Вот кончится война - тогда...
Тяжелые бои вела морская пехота, особенно в первые месяцы войны. Гитлеровцы любой ценой стремились взять Мурманск, а чтобы отвлечь их силы от главного направления, корабли Северного флота несколько раз высаживали в тыл противника десанты, которые неделями не выходили из боя. В одном из таких боев Катю ранило. Долго противилась тому, чтобы ее эвакуировали на Большую землю. Жила одной думой - скорее поправиться и опять к своим, а рана как назло не заживала, и это доставляло Кате немало огорчений.
Встретив Катю, полковник сразу догадался, что рана ее еще не зажила. Каждый день по утрам Катя делала себе перевязку и, прочно чувствуя себя на ногах, считала преступлением оставаться в госпитале, когда вся бригада готовится к новому десанту.
...Глухой ночью, при сильном ветре и высокой крутой волне катера подходили к побережью, занятому фашистами. Темный берег таил в себе опасность. И впрямь: достаточно было первому отряду катеров подойти ближе, как множество осветительных ракет повисло в небе. На берегу, в скалах замелькали желтые огненные вспышки. Катера с боем подходили к берегу. Десантники прыгали в воду и открывали огонь. Им сравнительно быстро удалось зацепиться за берег и оттеснить противника. С первой группой десантников высадилась и Катя Стратиенко. Деревянная лодочка-волокуша, в которой на Севере вывозили раненых с поля боя, - она взяла ее в медсанбате - и санитарная сумка - вот и все "оружие" Кати. Она укладывала раненых в лодку и вывозила их из-под огня. Под прикрытием глыб гранита собирала раненых, а отсюда санитары эвакуировали их в тыл.
Чем дальше продвигался наш десант, тем больше сопротивления встречал он на своем пути. В одном месте разгорелся сильный бой за сопку. Тут особенно туго пришлось Кате. Налетела пурга, и то самое подразделение, к которому добровольно "прикрепилась" Катя, немцы начали обходить.
В момент решительного прорыва, когда предстояла встреча с противником, Катя собрала всех раненых, а сама пошла впереди группы. Ее рана после недавнего боя давала себя знать, а рядом с ней шел, с трудом удерживая в руках автомат, раненый. Катя поддерживала его за локоть. На повороте почувствовала, как он всем телом грузно повисает на ее руке. Она сняла теплые рукавицы и, ухватившись за его автомат, скомандовала:
- Отдай. Я понесу. Надень мои рукавицы.
Следом за ней цепочкой шли остальные раненые. Отступление прикрывала небольшая группа бойцов. Был момент очень опасный: на вершине сопки появились люди, махали руками, дескать, "сюда, сюда идите..." Раненые было обрадовались, закричали: "Ура! Наши!". Катя настороженно посмотрела вперед и скомандовала остановиться. И когда с сопки застрочил пулемет, а раненые попрятались за камни, стало ясно, что перед ними гитлеровцы и они пытаются заманить их поближе.
Пришлось Кате немножко отойти и повести раненых обходным путем. Трудно сказать, сколько еще времени шли они и какая смертельная опасность подстерегала Катю. Известно только, что раненых она вывела. Среди них был и боец, рассказавший теперь всю эту историю. Ему-то Катя отдала тогда свои рукавицы.
И должно же было так случиться, что боец еще раз встретился с Катей.
- Неужели все-таки она? - твердил солдат, с нетерпением ожидая ее дежурства.
С этого дня раненые смотрели на Катю уже совсем по-новому, а она, кажется, так и не догадалась, что теперь всем стали известны ее прошлые боевые дела.
...Катя узнала своего старого знакомого. Присев на его койку, повздыхала, а после так же деловито, как и в других случаях, высыпала ему на язык серый порошок, скомандовав:
- На, ешь! Запей водой и бувай здоровенек.
У входа в Петсамо
И еще расскажу о наших артиллеристах. Батарея стояла на берегу залива Мативуоно, укрытая сопками. В ясную погоду даже простым глазом был виден маленький островок при входе в порт Петсамо. Несмотря на кажущуюся близость, несколько десятков миль разделяли берега залива.
Мимо островка, прижимаясь к крутому скалистому берегу гитлеровцы старались проводить транспорты с войсками, вооружением, боеприпасами, продовольствием.
Днем и ночью наблюдатели, не отрываясь, следили за морем. В темноте лучи прожекторов шарили вдоль финского берега. Наши батарейцы были каждую минуту готовы открыть огонь.
Корабли противника, разумеется, появлялись не каждый день, и в такие промежутки артиллеристы вели дуэль через залив с батареями гитлеровцев; считалось это будничным, малоинтересным делом. Но зато как только обнаруживали вражеский конвой, кругом все оживало, и люди заметно преображались; они не замечали снарядов, летевших с того берега, не страшились немецких бомбардировщиков, с воем пикировавших на батареи.
Живучесть наших батарей была превосходной. Во многом это объяснялось искусной маскировкой: ходишь рядом и ищешь, где же тут орудия? Кроме того, артиллеристы-береговики непрерывно совершенствовали и улучшали свои огневые позиции.
Иногда бой заканчивался через несколько минут, а иногда длился часами, пока горящий немецкий транспорт не добьют и он на глазах у всех не погрузится в воду.
Люди жили недалеко от огневых позиций, в чистых землянках, которые с полным основанием назывались поморскому кубриками. В такой кубрик не входили, а пролезали через узкую бронированную горловину.
В один тихий будничный день, тихий потому, что над заливом стояла густая пелена тумана, я приехал сюда и познакомился с командиром орудия, комсомольцем Александром Покатаевым. Это был невысокого роста крепыш, сибиряк, с густыми бровями, завидным румянцем на щеках, веселыми искрящимися глазами и добродушной улыбкой. Он принадлежал к числу тех тружеников войны, которые все силы, всю страсть молодой души отдавали любимому воинскому делу. Таким делом для Покатаева была артиллерия.
В свободные минуты он брал в руки тряпку и протирал орудие. Он мог часами сидеть с новичком и терпеливо объяснять ему сложные законы баллистики. Знал он гораздо больше того, что полагается знать младшему командиру, и умел эти знания в простой и доступной форме передать бойцам своего расчета. Некоторые из них пришли совершенно несведущими в артиллерии, а через год, два сами стали командирами орудий. Отсюда и пошло название: "покатаевская академия".
- Не знаю, кто придумал нам прозвище такое - "академия". Я хоть в настоящей-то академии не бывал, да знаю - ничего похожего у нас нет, - вполне серьезно рассуждал Покатаев. - Мы, как и все, воюем и учимся, учимся и воюем. Правило у меня такое: обучил человека, пожалуйста, берите, протестовать не буду, другие вырастут...