При первых сигналах тревоги Кимстач, поэт Алымов, лейтенант Матюхин и я поспешили вернуться в Корниловский бастион. Матюхин развернул карту, размеченную на квадраты, минуту, две занимался расчетами и затем скомандовал:
- Орудия зарядить! Кимстач нервничал:
- То сидишь три дня в окопе, и ничего, а тут отлучился на часок - и вот тебе...
В нетерпеливом ожидании он уставился на радиста, поддерживавшего связь с передним краем.
Перед воздушным налетом на Севастополь гитлеровцы обычно открывали ураганный огонь по городу из дальнобойной артиллерии. Так было и на этот раз. Даже сквозь толстые стены мы слышали свист снарядов. Радист поднял голову и доложил Матюхину:
- Работает триста пятая цель!
- По цели осколочным, пять снарядов, огонь!..
Под нами дрогнула земля. Радист продолжал доносить:
- Вступили в бой цели триста шестая и триста седьмая!
Я взглянул на Кимстача, он в каком-то ожесточении сжимал карандаш.
- Все цели работают... Ну погоди, вернусь - я им устрою баню!
Огонь вели все орудия батареи. Кругом стоял невообразимый грохот. Казалось, вот-вот затрещат стены.
Вскоре с переднего края по радио донесли:
- Цель подавлена!
Лицо Кимстача посветлело. Признаюсь, во время боя я следил только за ним, за выражением его лица, за движениями его выразительных пальцев, стискивающих карандаш, за тем, как он помогал Матюхину управлять огнем, - за всем этим можно было видеть самое главное в характере младшего лейтенанта - волю, непреклонность, лютую ненависть к тем, кто обрушивал сейчас смерть на Севастополь, и радость за каждый успех наших артиллеристов.
И мне показалось, что именно в эти минуты я узнавал Кимстача.
Грохот боя постепенно затихал. Смолкли пушки Малахова кургана. Бойцы выбирались из двориков и шли ужинать, а затем как ни в чем не бывало возвращались к кустам сирени и скворечникам. И здесь уже в "мирной" обстановке мне представился случай убедиться в высоком командирском авторитете Кимстача.
Бойцы-артиллеристы услышали, что на переднем крае, там, во владении Кимстача, ранен боец, и Матюхин разрешил для замены подобрать человека.
И тут началось буквально паломничество к Кимстачу. Один за другим подходили бойцы, и каждый говорил одно и то же:
- Товарищ младший лейтенант! Возьмите к себе. Хочу служить под вашим командованием.
Пришел даже командир отделения телефонистов из роты связи.
- Желаю вместе с вами воевать, - отрапортовал он. - Возьмите - жалеть не будете. УКВ знаю как свои пять пальцев. Линию могу наводить. В разведку будем ходить вместе. Возьмите, товарищ командир...
Он смотрел на Кимстача такими умоляющими глазами, что, право слово, трудно было ему отказать.
- Не хочется вас обижать, - убеждал его Кимстач. - Я ведь могу вас взять только рядовым. А вы командир отделения.
- Звание-то у меня никто не отнимет, - не унимался связист.
...Меня удивило тогда, почему артиллеристы выбрали для командного пункта такой приметный ориентир, как Корниловский бастион. Кимстач, ничего не объясняя, показал на дощечку, прикрепленную к стене башни: "Здесь стояла кровать капитана 2 ранга Н. Ф. Юрковского". Это был памятник первой Севастопольской обороне. Капитан 2 ранга Юрковский командовал тогда героической батареей Малахова кургана... Оставаясь здесь, в той же самой каюте, наши моряки-артиллеристы как бы давали слово не посрамить славы русских моряков.
Прочитав надпись на башенной стенке, я посмотрел на Кимстача. На мгновение мне представилось, что мы на Малаховом кургане уже после войны. Жарко печет весеннее крымское солнце, благоухают яблони и миндаль, щебечут птицы в скворечниках, сколоченных когда-то крепкими матросскими руками, а на замшелой башне Корниловского бастиона рядом с первой горит еще одна надпись: "Здесь в Отечественную войну командовали артиллерией лейтенант Матюхин и младший лейтенант Кимстач".
Так мне представлялось, а что касается Кимстача, то он, разумеется, не думал о славе. Его волновало другое. Прощаясь со мной, он попросил:
- Если будете в Ленинграде, позвоните, пожалуйста, моей жене по телефону, расскажите, что видели. Ведь это наша обычная работа...
Я не забыл его просьбу и, когда вернулся в Ленинград, много раз снимал трубку и набирал нужный номер, но никто не отвечал. Тогда я разыскал адрес жены Кимстача. Увы, ее в Ленинграде не оказалось, и даже никто не мог сказать, жива ли она или эвакуировалась.
После войны Матюхин и Кимстач не вернулись домой. Семья Матюхина получила короткое извещение: "Пропал без вести". Но время вносит свои поправки. Четверть века спустя приехал из Киева в Севастополь черноморский моряк Григорий Прокофьевич Гусак. Приехал в те места, где сражался в июне 1942 года и был захвачен в плен. Ему удалось бежать, раненого, его приютили местные жители.
В ноябре 1942 года темной, холодной ночью в дом, где жил Г. П. Гусак, пришли партизаны, разговорились. Командир спросил, почему он не в партизанах. А узнав, что тот ранен и воевал в Севастополе, командир партизанской группы сказал, что он тоже из Севастополя. И назвался Алексеем Матюхиным.
- Они попросили еды, - рассказывал Гусак. - Хозяева накормили их, дали что было из продуктов.
В эту ночь они вышли к Днепру, переправились на другую сторону, затопили пароход и скрылись.
Стало быть, после того как наши войска оставили Севастополь, Алексей Матюхин не "пропал без вести". Он до последнего сражался с врагом.
Генерал Остряков
Во время одной из встреч с членом Военного совета Кулаковым открылась дверь и, попросив разрешения, быстрой, легкой походкой в кабинет вошел невысокий, худощавый генерал в морском кителе с широкими золотыми галунами и голубыми просветами на рукавах.
- Знакомьтесь, - сказал Николай Михайлович. - Единственный в своем роде генерал. Командует авиацией на земле и в воздухе.
Слова "генерал" и тем более "командующий" совсем не вязались с удивительно моложавой наружностью Острякова, не замедлившего вставить:
- Идет война, товарищ член Военного совета, и никого этим не удивишь. - Остряков поторопился перевести разговор на другую тему, развернул перед Кулаковым фотопланшет и попросил разрешение, доложить результаты воздушной разведки.
- Окончательно уточнили. Две батареи крупнокалиберные и одна зенитная. Удалось заснять вспышки, - сказал он, показывая карандашом на белые точки, отчетливо выделявшиеся на фотопланшете.
- Кто снимал? - удивился Кулаков. - Прямо-таки ювелирная работа. Тут никакой лупы не нужно. Все как на ладони. Генерал Петров просил вас завтра еще поработать. Можете?
- Так точно! У нас на завтра намечено несколько ударов вот по этим целям.
Остряков развернул карту переднего края: острие стрел было направлено в сторону противника. - А как насчет прикрытия? - спросил Кулаков.
- Предусмотрено. Четыре "Чайки".
- Почему не указано, кто командует группой прикрытия?
- Разрешите мне?! - Это было сказано так, будто для самого Острякова дело решенное. Кулаков с укором глянул на него:
- Нежелательно, Николай Алексеевич! Я вам не раз сообщал точку зрения Военного совета. Для работы в воздухе у нас много хороших летчиков, а командующий ВВС - один...
- Товарищ член Военного совета, на этот раз прошу сделать исключение. Хочу проверить штурмовиков. Прошлый раз никто толком ничего не видел. Утверждали, будто батареи противника уничтожены, а они живехоньки.
Кулаков покачал головой.
- Я не вижу необходимости вам лезть в эту кашу. Посовещаюсь с командующим и решим.
Они еще долго рассматривали план и обсуждали детали завтрашних полетов. Наконец Остряков освободился и пригласил меня ужинать. Он сам сидел за рулем машины и, пока мы ехали по затемненным улицам, не без юмора рассказывал:
- Приходится вести борьбу на два фронта - с противником - это легче, а вот с Военным советом - труднее. Почти всю жизнь летаю, а воевать пришлось только в Испании. Думал, ну здесь, в Севастополе, развернусь - ан нет, опять не повезло! Иной раз контрабандой вылетишь... Сразу доложат в Военный совет. Только сел, а тебе уже начальство приготовило горячие припарки.
Во время ужина в маленькой избушке, похожей на деревенскую баню, Остряков рассказывал мне о своем увлечении парашютизмом. С большим теплом вспоминал он своих друзей: Николая Евдокимова, виртуозно выполнявшего затяжные прыжки, Аркадия Фотеева, пионера морского парашютизма, и многих других.
После ужина Остряков посмотрел на часы и сказал:
- Отвезу вас в гостиницу, а сам поеду на КП. Надо проверить подготовку к вылету. В семь ноль-ноль будем в воздухе. Придется спозаранку поднять часть истребителей и связать немцев боем, пока не поднимутся наши штурмовики.
Мы ехали по темным улицам Севастополя. Гремела канонада. Орудийные вспышки озаряли небо. Временами дорогу преграждали часовые. Генерал называл пароль, и мы двигались дальше.
Прощаясь с Остряковым, я спросил его:
- Вы все-таки намерены лететь?
- А как же! - весело отозвался он. - Непременно. Правда, ночью предстоит работка - уломать начальство.
На рассвете я был на аэродроме: издалека увидел голубоватую машину Острякова.
Не успел пройти и десяти шагов по летному полю, как вдруг рядом загрохотало, затарахтело. Белые и черные клубки разрывов усеяли небо.
На командном пункте полка, в малюсенькой кабинке, по сравнению с которой даже купе вагона показалось бы салоном, генерал Остряков уже отдавал распоряжения:
- Надо все предусмотреть, товарищ полковник. Будет поздно, если подниметесь и вас со всех сторон начнут клевать, - и после короткой паузы добавил: - Я думаю, что парочку "чаек" надо все-таки держать в засаде. Ваше мнение?
- Согласен, товарищ генерал.
- Ну, хорошо. Мой "як" готов?
- Готов, товарищ генерал, только...
- Что, только? - прекрасно понимая в чем дело, нахмурился Остряков.
- Не хотелось, чтобы вы сами летели, - признался полковник.
- Да вы что - заодно с Военным советом? Тоже мне друг и боевой соратник...
Они вышли на поле.
- Ну, полковник, командуйте, - сказал Остряков. - Я поеду к себе. Увижу зеленую ракету и пойду на взлет с первым звеном. - Он взглянул в небо: - Кажется, мать-природа с нами!
Генерал сел за руль. Машина пронеслась в противоположный конец поля и остановилась у земляного капонира, со всех сторон обложенного дерном, где укрывался его зеленый "ястребок".
Техник выскочил из-под крыла самолета и по всем правилам отрапортовал о готовности материальной части.
- Добро! - сказал Остряков. - Снимай чехлы, посмотрю.
Все шло своим обычным порядком до тех пор... До тех пор, пока Остряков не взялся за парашют. В эту минуту техники замешкались, но, увидев суровую складку на лбу генерала, с двух сторон взялись за парашютное снаряжение, чтобы помочь ему. И только в самый последний момент, когда пристегивались пряжки, один из техников, совсем молоденький паренек, не поднимая глаз, осторожно спросил Острякова:
- Опять вы летите, товарищ генерал?
Это было сказано с такой тревогой за него, что Остряков улыбнулся:
- А кто же, по-твоему, должен лететь?
- Летчики, - нерешительно отвечал юноша.
- Вон оно как, - весело проговорил Остряков, обращаясь уже ко всем стоявшим у самолета. - Меня он, видите ли, за летчика не считает. Что же, я хуже других, по-твоему?
- Нет, что вы?! - смущаясь и краснея, проговорил техник.
Остряков застегнул шлем и скомандовал:
- А раз так... К запуску!
Через полчаса, когда экипажи вернулись, на командном пункте среди летчиков произошел такой разговор:
"Ну как дрались?" - спросил один, "Дрались здорово, - отвечал другой, - но был момент... Одним словом, если бы генерал не прикрыл, сейчас бы я с тобой не говорил... Четыре "мессера" нас встретили... Я думал, конец... Вдруг вижу: "ястребок" генерала схватился с ними. Я крикнул в микрофон: "Смотри, братва, командующий нас прикрывает!". И... понимаешь, пошел на цель..." - закончил он свой рассказ.
В этой незатихавшей боевой страде проходила жизнь Острякова до того самого трагического дня, когда туча фашистских бомбардировщиков навалилась на город. Генерал Остряков в это время зашел в авиационные мастерские проверить, как ремонтируются самолеты. Одна бомба взорвалась поблизости, и Острякова тяжело ранило. К нему бросились люди. "Оставьте меня, помогите другим", - слабеющим голосом произнес он, тут же потерял сознание и через несколько минут умер.
Все, знавшие его, не хотели в это поверить. Хотелось, чтобы известие о его смерти оказалось ошибкой, и мы увидели бы его живым, деятельным, и чтобы, обращаясь к своим друзьям-летчикам, он снова сказал: "Ну что, орлы, полетим с вами, а то фрицы давно по нас скучают..."
Я вспоминаю ту необычную ночь в Севастополе. Густая темнота опустилась на город. Все притихло, лишь звучали траурные мелодии. Впереди лафета с гробом несли венки, алые шелковые подушечки и на них боевые ордена командующего. Траурная процессия двигалась к кладбищу Коммунаров. Над открытой могилой Острякова прогремели прощальные залпы...
Такой канонады еще не слышали в Севастополе. Вся береговая и корабельная артиллерия в эти минуты открыла огонь по врагу. Казалось, сами боевые дела Острякова слились воедино в этом грозном салюте.
Но не о смерти Острякова - о его жизни думали мы в час прощания. Еще в тридцатых годах в Москве, будучи совсем молодым, он, активно работая в Осоавиахиме, читал лекции по парашютному делу, совершал свои первые экспериментальные прыжки в воду. Знали его и киевляне, наблюдавшие однажды на спортивном празднике Осоавиахима захватывающее зрелище - затяжной прыжок Острякова с высоты... 80 метров. Бомбардировщик Острякова летал над Испанией, там он впервые встретился с фашистами. Его самолет горел в воздухе... Летчика подобрали без чувств. А неделю спустя он дрался уже под Гвадалахарой, бомбил колонны чернорубашечников, атаковал фашистские корабли. "Трудно сказать, что взяло верх в этом человеке, - писали иностранные корреспонденты, - богатырское здоровье или страсть к борьбе". И, быть может, тогда многие наши друзья - испанцы, французы, итальянцы - впервые увидели и поняли, что значит советский человек.
Секретарь горкома
В один из дней после очередного налета фашистской авиации и взрывов, казалось, распластавших всю землю, в штаб МПВО, где застал меня сигнал тревоги, сообщили: две крупные бомбы упали в центре города и не разорвались... После отбоя вместе с работниками штаба я поспешил на место происшествия.
Опасный район был тут же оцеплен, даже близко никого не подпускали. Прибыла аварийная группа и бойцы МПВО в защитной форме, с противогазами через плечо. Они осмотрели две солидные вмятины и трещины на асфальте - следы бомб, врезавшихся в землю.
Хотя у севастопольцев накопился немалый опыт обезвреживания неразорвавшихся бомб и снарядов, но каждый новый случай требовал предельной осторожности.
И потому так тщательно, скрупулезно исследовались эти вмятины.
Я обратил внимание на высокого человека с энергичным лицом и густой черной шевелюрой, выделялся он еще и своей кожанкой. После детального осмотра места падения бомб он первым высказал предположение, что каждая из них весом в тонну, не меньше.
Я спросил, кто он такой? Мне ответили: секретарь горкома партии Борисов.
В тот момент отвлекать его было неудобно, и я продолжал стоять в стороне, наблюдая за ним, прислушиваясь к его компетентным суждениям. Чуть позже был окончательно согласован план действий аварийной бригады. Люди стали расходиться, и тут мы познакомились с Борисом Алексеевичем Борисовым.
Узнав, что я из Ленинграда, Борисов сразу оживился, вроде проникся ко мне симпатией и повторил почти то же самое, что я уже неоднократно слышал.
- Для нас очень большое значение имел пример Ленинграда. Он отбил вражеские атаки и заставил немцев перейти к длительной обороне. Москва и Ленинград первыми показали силу духа советских людей. В самое трудное время мы рассказывали об этом севастопольцам, призывали держать равнение на москвичей и ленинградцев.
Борисов оказался на редкость популярной личностью в городе. Незадолго до войны приехав в Севастополь на пост секретаря горкома партии, он быстро разобрался в массе нахлынувших дел, нашел главные звенья и, во-первых, связанные с нуждами Черноморского флота. В городе среди населения велась массовая оборонная работа, на учениях и тренировках выковывалась четкая организация МПВО. Потому-то война при всей внезапности не застала севастопольцев врасплох. И эти две крупнокалиберные бомбы, глубоко зарывшиеся в землю, не породили страха. Люди умели с ними справляться.
Вместе с Борисом Алексеевичем я направился в горком партии, находившийся в центре города, в подземелье. И там мы о многом с ним говорили. Но все время я чувствовал, что мысль об этих бомбах не оставляет его в покое. Он несколько раз звонил в штаб МПВО, справлялся, как идут работы.
Уже стемнело, когда из штаба МПВО сообщили: да, действительно обнаружены две тонные бомбы, все подготовительные работы закончились, бомбы начинают поднимать наверх...
Борис Алексеевич торопливо надевал кожанку.
- Надо быть там. Это самая ответственная операция. Мы вышли на улицу. Весь район был оцеплен милицией и бойцами МПВО. По безлюдной улице мы за несколько минут дошли до опасного района.
Бойцы аварийной группы уже вырыли котлован, и над ним на деревянном помосте стояла лебедка со стрелой. Я посмотрел вниз: глубина не меньше трех-четырех метров, на самом дне при бледном свете фонарей "летучая мышь" работали люди.
Сверху подали команду:
- Заводить тросы!
Из котлована донесся глухой голос:
- Есть, заводить тросы!
Тем временем к котловану подкатили полуторку с тележкой - прицепом на мягких рессорах.
Все делалось не спеша, медленно, в какой-то странной настороженной тишине. Мы стояли молча и смотрели вниз.
Вероятно, прошло минут двадцать, прежде чем снизу донесся все тот же глухой голос:
- У нас все готово!
Заработала лебедка, и через две-три минуты из котлована показалось чудовище, длинное, тупорылое.
Умелые, натренированные руки обхватили эту махину, отвели стрелу к тележке на уготованное песчаное ложе.
Точно таким же образом извлекли и вторую бомбу.
Затем полуторка тронулась по пустынным ночным улицам. Бомбы увезли за город и там подорвали...
- Вы об этом, пожалуйста, ничего не пишите, - строго напутствовал меня Борисов.