В 5-й том Собрания сочинений Ванды Василевской вошли повесть "Просто любовь" о любви молодой женщины к мужу, вернувшемуся с войны изуродованным до неузнаваемости, и роман "Когда загорится свет" о тяжелом для комиссованного по ранению фронтовика переходе к жизни и работе в тылу.
Содержание:
Просто любовь (повесть).
Когда загорится свет (роман).
Содержание:
― ПРОСТО ЛЮБОВЬ ― 1
― КОГДА ЗАГОРИТСЯ СВЕТ ― 24
Примечания 92
Ванда Василевская
― ПРОСТО ЛЮБОВЬ ―
Мария сняла белый больничный халат. Отвернула кран - вода полилась тоненькой струйкой. Двадцатичетырёхчасовое дежурство заканчивалось. За окном было ещё темно, но очертания деревьев уже выступали на чуть бледнеющем фоне неба. Мария дружеским взглядом приветствовала новый день. Ей подумалось, что хорошо было бы вернуться домой пешком, если бы не этот дождь. А может, всё же выйти, почувствовать на лице прохладные капли, весёлый ветер, послушать, как хлюпают под ногами лужи? Когда-то в детстве она любила такую погоду. Она выбегала из дому в грозу, в дождь и чувствовала необузданную радость оттого, что ветер рвёт её платье, что её хлещут струи дождя, что вода стекает по растрёпанным волосам, что капли скачут по лужам. Разумеется, дома потом всегда ждал скандал, и мать без конца ворчала на тему о промоченных ботинках, о платье, которое теперь сядет, о ленте, которая никуда не будет годиться.
Но снова ветер и дождь; и снова они зовут, манят безумствовать, с криком бегать по двору, в упоении подставляя лицо под холодный бич дождя.
Мария улыбнулась. Да, это в ней осталось. Дикие инстинкты, как говорила мать. Но теперь действительно приходится щадить обувь. Одна-единственная пара, сильно уже утомлённая жизнью. Придётся ехать трамваем, как обычно. И спать, спать, спать! Отоспаться за все двадцать четыре часа!
Дверь распахнулась.
- Идём, Мария, идём, он опять кричит, он так страшно кричит.
Мария торопливо вытерла руки, опять надела халат. Нетерпеливо оборвала запутавшиеся завязки.
- Я очень извиняюсь, ты, наверно, страшно устала, но…
- Глупости говоришь, Рая, идём.
Длинный коридор, устланный тёмно-красной дорожкой. Приоткрытые двери палат. Запах медикаментов. Кого-то несли на носилках, кто-то торопливо бежал в операционную.
- Я с ним ничего не могу поделать, - пыталась объяснить Рая, беспомощно разводя руками. Но Мария не слушала. Она открыла дверь в маленькую комнату и быстро прикрыла её за собой. Две санитарки, наклонившись над койкой, держали раненого, наперебой ему что-то объясняя. Раненый рвался у них из рук - белая мумия, обмотанная бинтами.
- Не хочу, не хочу, слышите, не хочу! Не надо мне вас, никого мне не надо! Уходите вон, стервы!
Мария тихонько подошла и положила ему руку на обмотанную бинтами голову. Из-под белых толстых слоёв марли на неё мрачно взглянул тёмный глаз.
- Чего? - буркнул раненый, но она заметила, что он узнал её и сразу притих, перестал метаться.
- Что ты выделываешь! Как тебе не стыдно? Как можно так?
Она кивнула головой санитаркам, чтобы те ушли. Они поняли и бесшумно исчезли за дверью.
- Я уже сто раз говорил… Говорил ведь. Правда?
Голос повышался, звенел, в нём слышались угрожающие нотки, готовые перейти в истерический крик.
- Что это ты там такое умное говорил?
- Не хочу! Не хочу я ваших перевязок, ваших вспрыскиваний, ваших операций, докторов, больниц! Не хочу! Какое вы имеете право, кто вам разрешил? Я не хочу!
Она присела на стул у койки, не снимая рук с бинтов, окутывающих его голову.
- А чего же ты хочешь, упрямец?
- Ничего не хочу, ничего, слышите? Я хочу умереть, я имею на это право. Зачем вы измываетесь надо мной?
- Это очень просто - умереть, - сказала она тихо. - Конечно, жить труднее. Но ты должен жить, ты будешь жить.
- А я вот не хочу. Зачем вы сидите здесь, сестра, теряете время, приставляете ко мне сторожей? Тюрьма это, что ли? Я вас спрашиваю - тюрьма?
Осторожно, с нежностью, она провела рукой по белым бинтам, мягко улыбаясь ему. Из-под перевязок на неё внимательно смотрел пылающий единственный глаз.
- Вчера ты сорвал перевязки. Хочешь повредить себе. Тебе нет дела до того, что мы огорчаемся из-за тебя, хотим тебе помочь. Ты упрямый, капризный мальчик. Поэтому вот и приходится сторожить тебя.
- Ох, какое это… - Он успокоился, замолк на минуту.
- А вы скажете мне правду, но только правду, чистую правду? - спросил он вдруг.
- Постараюсь.
Он соображал, собирался с мыслями, пытался сформулировать вопрос.
- Вы мне не скажете правды, сестра. Но вот подумайте. Если бы с вами случилось такое… Лежите вы в госпитале, слепая…
- Ты не слепой, - сказала она сурово.
- Ну, на один глаз, всё равно… Значит, без глаза, без руки, без ноги. Захочется вам тогда жить, а? Захочется?
Он насмехался злобно, упрямо, и тёмный глаз пылал лихорадочным огнём.
- Только правду, одну правду. Если вы вообще можете без обмана.
- Я скажу тебе правду, - ответила Мария спокойно. - Ляг как следует. Дай-ка поправлю подушку, вот так. Теперь слушай…
Она взяла его горячую руку. Он лежал спокойно, ожидая.
- Видишь ли, я не могу тебе сказать, как обстояло бы дело со мной. Что бы я чувствовала, чего бы хотела. Быть может, я и желала бы умереть.
- Вот видите!
- Подожди.
Страшная усталость вдруг прошла. Она почувствовала себя полной сил, словно дежурство только начиналось. Нахлынула тёплая волна мыслей о Григории.
- Видишь ли, у меня есть муж. Муж на фронте. Может быть, в этот момент он ранен так же, как и ты. Я скажу тебе правду: если не может быть так, чтобы он вернулся невредимым, - пусть вернётся без рук, без ног, только бы вернулся. Мои руки будут его руками, моими глазами он будет смотреть на свет, только бы он был, только бы он был со мной…
Нет, она говорила не с раненым. Она умоляла судьбу, историю, беспощадный мир, чтобы Григорий вернулся. Ах, услышать ещё раз его голос, увидеть его улыбку, коснуться его рук, служить ему, быть возле него… Снова почувствовать высокую волну счастья, заливающего сердце, глубочайшее доверие, лазурный покой, охватывающий душу. Снова подумать о том, что вот есть величайшее счастье, навеки свой человек, что он не затерялся на далёких путях войны, пришёл, что вот они снова вместе. Какое же тут значение имело бы… Нет, нет, она бы объяснила ему, сумела бы убедить его, помочь ему так, как он помогал ей сотни раз…
- Это правда? - строго спросил раненый, и мрачный глаз впился взглядом в её просветлённое лицо.
- Да. Это правда, - торжественно подтвердила она, словно присягая. - Это чистая правда.
Он смотрел теперь в потолок.
- А то у меня, знаете, сестра, есть девушка…
Теперь она поняла, что сказала то, что нужно. Она дала ответ именно на то, что его больше всего мучило.
Раненый поднял руку и беспомощно пошевелил ею перед лицом.
- Что тебе?
- Под подушкой… Тут, под подушкой…
Она протянула руку. Зашелестела бумага. Конверт, склеенный из страницы школьной тетради. Расплывшиеся лиловые буквы адреса.
- Письмо выньте, сестра.
Небольшой замусоленный клочок бумаги.
- Читайте, сестра. Вслух.
Она разгладила на колене сгибы. Химический карандаш расплывался пятнами.
"Дорогой мой Вася! Кланяюсь тебе от всего сердца, и мама, и сестрёнка Фрося, и тётка, и все соседи. Я очень рада, что уже знаю, где ты, знаю твой адрес. Почему ты не пишешь, куда тебя ранило? Так я тебе хочу написать, что, как бы ни было, я всё равно за тебя пойду, так ты мне напиши, куда тебя ранило, и хоть бы ты стал инвалидом, так ты не думай, потому что всё равно, я всегда такая же, как была, так я тебе пишу, чтобы ты ничего не забирал в голову, а только напиши. У нас дома всё по-старому, твои родители тоже живы-здоровы, и только все ждём тебя, так ты напиши, пойдёшь ли ещё на фронт, или уже домой, а если надо, так я за тобой приеду, потому что твоим родителям трудно, а я приеду. И кланяюсь тебе ещё раз и жду письма, до свидания. Твоя Оля".
Мария старательно сложила истрёпанный листок. В широко открытом, устремлённом в потолок глазу раненого появился влажный блеск.
- Ну вот видишь, - сказала Мария. - Я тоже говорила…
- Так вы думаете, сестра?..
- Какой ты, право! Ведь пишет же тебе Оля…
- Да, конечно… Но вот я думаю… Может, это так, а когда я приеду…
- Нет, нет, это же ясно. Что ты, не читал письма, что ли?
- Как не читал? Читал… И вчера, и сегодня… А всё-таки…
- Эх, глупенький, чего бы она тогда стоила, твоя девушка? Приедешь, будете вместе работать…
- Какая уж тут работа… - горько усмехнулся он.
- Сделают тебе протезы, будешь работать. Жена поможет, дети будут - помогут.
- Дети…
- Ну, конечно. А теперь надо только лежать спокойно, чтобы всё скорее зажило. Чтобы скорей домой, к Оле. Будешь лежать спокойно?
- Когда так - буду…
- Врачей будешь слушаться?
- Ладно уж…
- То-то и оно. А скандалить и сестёр разными словами обзывать нечего.
Он сконфузился.
- Как бы это теперь… Может, вы, сестра, скажете им? А то как-то…
- Нет, ты сам извинись. Смотрите, какой, обругать он может, а извиниться, так - "может, вы, сестра"…
- Тогда я уж сам…
- Конечно, сам. Ну, так я пойду, а ты спи, и чтобы больше скандалов не было!
Только на лестнице Мария заметила, как уже поздно. Она торопливо застёгивала пальто. В сердце огоньком горела радость, словно далёкий привет от Григория, словно сердечное пожатие его загорелой руки. Она быстро сбежала с лестницы. В вестибюле она наткнулась на Воронцова.
- Всё ещё здесь? - удивился он.
- Я немного задержалась.
Они вышли вместе в светлеющий сумрак улицы, в прохладный ветер, под капли дождя. В вышине виднелось светлеющее небо, но здесь, между домами, внизу, ненастный рассвет ещё не рассеял мрака. Мария споткнулась.
- Дай-ка руку, темно ещё, а тут везде ухабы.
Она оперлась на его руку и вдруг почувствовала, что страшно устала. Вдали мелькнул голубой огонёк, шёл трамвай. Воронцов помог ей сесть в переполненный вагон.
- Ты очень устала?
- А что?
- Если бы ты пригласила меня на чашку чая, прежде чем ляжешь спать, я бы не отказался.
Она улыбнулась.
- Так, может, доктор соблаговолит посетить мою убогую келью? Чай ожидает меня, попьём вместе.
- Великолепно. Страшно не хочется возвращаться домой. Брр, какое утро!
Трамвай погромыхивал и скрежетал, качался на поворотах, и в такт его движениям колыхалась, качалась человеческая масса, плотно наполняющая вагон. Мария закрыла глаза. Вот они едут трамваем домой, она и Гриша. Гриша обнял её одной рукой, чтобы защитить от толчков. Достаточно немного откинуть голову, чтобы почувствовать щекой шершавое сукно его пальто.
Старушка, которую кто-то толкнул, пробиваясь к выходу, принялась браниться. Ей грубо ответили. Вот сейчас раздастся весёлый голос Гриши, рассмеётся вся публика, и спор двух раздражённых людей растает в смехе и шутках.
Но Гриши не было. Это Воронцов охранял её от натиска проталкивающихся к выходу людей. Гриши не было. Где-то - кто знает где? - раздаётся теперь его весёлый голос! Где он может быть в это дождливое, холодное, тёмное утро? Быть может, идёт по какой-то неведомой дороге? Быть может, ползёт по болоту, быть может, спит в землянке? Где Гриша?
И снова, как и давеча, у койки раненого красноармейца: хоть и слепой, хоть и без рук, без ног…
- Нам сходить.
Она вздрогнула. С минуту она не могла сообразить, где находится. Ах да, трамвай, здесь остановка.
Они снова побрели по грязи. На фоне пасмурного неба ясно вырисовывались очертания домов. Тёмные ненужные фонари торчали, как лишённые ветвей мертвые деревья. В квартирах ещё горели огни, слабо пробивающиеся сквозь щели в шторах из тёмной бумаги.
Вот и дом. Она запыхалась, поднимаясь по лестнице. Мертвенно поблёскивали электрические лампочки, обёрнутые синей бумагой. В их свете лицо Воронцова вдруг показалось старым и помятым.
Мать неохотно подала гостю руку и, не отвечая на приветствие, засеменила в кухню.
- Мама, чаю, только погорячей!
- Ещё бы горячего… Прямо не дождёшься тебя. Грею, грею, закипит и опять остынет, а тебя всё нет и нет…
Мария со вздохом облегчения опустилась в старое, продавленное кресло. Вытянула ноги.
- Ты устала, - тихо сказал он, внимательно глядя на тени, залёгшие вокруг её глаз, возле губ.
- Страшно, - призналась Мария. Ей не хотелось говорить. Отдыхать, отдыхать! Она была рада приходу Воронцова. В его присутствии она чувствовала себя как-то увереннее и безопаснее. Только мать, как обычно, сочла необходимым продемонстрировать свою враждебность к гостю. Защитница Гришиных прав… Да уж действительно, права Гриши нуждаются в защите!..
- Ты чего смеёшься?
- Смеюсь? - удивилась она. - Ах да, правда. Знаешь, я подумала, что мама, пожалуй, играет в доме роль свекрови.
Он бился над зажигалкой. Синий огонёк загорался и тотчас гас.
- Там на столике спички.
Он не мог найти. Она с трудом встала и выдвинула ящичек. Взгляд её упал на фотографию. Это был Гриша. Гриша, как живой, с радостным блеском глаз, с смелым поворотом головы. Гриша…
- Ты оперировал сегодня?
- Да, знаешь…
Она прикрыла глаза. Казалось, что она внимательно слушает. Но она не слышала ни слова. Её охватил полусон, дремота наяву. Издали доносился голос Воронцова, но она не понимала смысла его слов. Она была далеко, около Гриши. Она рассказывала ему о Васе, о его глубоком отчаянии, о письме девушки, о том, как ей помог он, Гриша. Это он продиктовал ей слова, которые следовало сказать, снял с неё тяжесть утомления, отражение его улыбки на её губах убедило, быть может, сильнее, чем слова. Гриша…
- Не правда ли? - донеслось до неё, и она любезно согласилась:
- Конечно, конечно…
Воронцов продолжал свой рассказ. Слова журчали, как ручеёк. У Гриши был другой голос. Она вдруг услышала тот голос, как наяву. Ясный, кипящий радостью, которая звучала в каждой нотке, даже когда он говорил о самых обыдённых, безразличных вещах.
В коридоре зашлёпали туфли. Татьяна Петровна внесла на подносе чайник и две чашки.
- А вы, мама, не попьёте с нами?
- Я уже пила, - ответила та неохотно и пожала плечами. Нет, ей не нравились эти визиты. Что-то слишком часто появляется у них доктор. И хотя Мария как будто не обращала на него внимания, всё же… Странные визиты в восемь часов утра… Сесть вместе с ними пить чай означало как бы санкционирование того, что ей не нравилось, что она считала неприличным. Шлёпая стоптанными задниками туфлей, она вышла в другую комнату и демонстративно закрыла за собою дверь.
- Сахару нет, - сказала Мария, словно об этом нужно было говорить, когда заранее было известно, что сахару нет. Всё, что они получали по карточкам, Татьяна Петровна тщательно припрятывала на какой-то неведомый чёрный день.
- Какие у тебя светлые волосы, Мария, - неожиданно сказал Воронцов.
Она рассмеялась.
- Доктор только что изволил заметить? Какая наблюдательность! Когда я была маленькая, мальчишки приставали ко мне, дразнили меня сивкой. Я страшно огорчалась, думала, что они всегда будут такие белые. Только позже они пожелтели немного.
Нет, он давно знал, какие у неё изумительные, какие светлые волосы. Но сейчас, наливая чай, она наклонилась так, что сияние стоящей на столе лампы освещало рассыпавшиеся локоны над лбом, превращая их в ореол прозрачной, почти серебристой мглы. Он смотрел на это сияние, на опущенные тёмные ресницы, на прямую линию носа и почувствовал болезненный укол в сердце. Что-то радостное было в каждом её движении, в каждом шаге какая-то вечно живая сила, пробивающаяся из глубочайших источников. Даже когда она была страшно утомлена, когда он встречал её в больничном коридоре, после двадцатичетырёхчасового дежурства, когда голубоватые тени залегали под её глазами, в этом лице была радостная молодость.
Она вносила эту неодолимую молодость в госпитальные палаты и побеждала ею и мрак, и лихорадочные видения, и отчаяние уходящей жизни, и тени надвигающейся смерти, верней и легче, чем старшие, более квалифицированные и опытные сёстры. Что же давало ей эту силу, что пробуждало в ней эту улыбку, которая едва меняла очертания губ, но освещала всё лицо каким-то внутренним светом?
Он не хотел отвечать на этот вопрос. Ведь он уже не в первый раз заметил её многозначительный взгляд, бросаемый на фотографию. Её улыбка была почти отражением другой, мужской улыбки, улыбки Григория. Муж, которого она не видела почти год, был здесь, не покидал её ни на минуту. Она жила его улыбкой, в ней черпала свою силу.
Воронцов медленно помешивал ложечкой в стакане. Она рассмеялась.
- Не надо мешать, сахару там нет, - сказала она тем тоном, каким разъясняла что-нибудь совершенно очевидное упрямому, капризничающему раненому.
- Нет, я так, - сконфузился он, - чтобы чай скорее остыл, очень горячий, - объяснил он, но ложечку отложил.
Мария пила мелкими глотками, держа чашку в обеих руках. Ах, как хорошо было отдыхать, пить горячий чай, чувствовать, как излучаемое маленькой железной печкой тепло разливается по всей комнате. Если бы ещё не надо было разговаривать. Так не хотелось говорить, трудно было даже шевелить губами, а с другой стороны, ведь невежливо изображать внимание лишь улыбками и кивками головы.
Она включила радио. Да, это самый верный способ. Слушать музыку. Если не нравится, можно и не слушать, но говорить больше не нужно.
Поплыла песня. Некогда, много-много лет назад её взрастила далёкая степь, её прошумел ветер над беспредельными лугами, прожурчала река, катящая свои воды в необъятную даль, в огромное шумное море. Мотив воплотился в песню, в человеческий голос, в звонкую, печальную кантилену. Не надо слушать слов. Плывёт песня о Грише, о его весёлой улыбке, о днях счастливой молодости, о яблонях, о ветвях яблони, в которых цвели звёзды в июньские, июльские ночи. О песчаных тропинках в сосновом лесу. О кустах малины, покрытых розовыми ягодами. О словах, которые шептались из губ в губы, из сердца в сердце. О солнечном совместном пути.