- Да, совещаемся, - ответил Ротов с вызовом. - Чем возить руду? Я вам каждый день докладывал, что…
- Автомашинами! - крикнул нарком. - Завтра все автомашины на руду! Все, за исключением тех, что на развозке продуктов.
- А кислород? А смазка? А детали?
- Приказываю: завтра весь автотранспорт на руду. Проверю лично. Если доменный станет - сдайте дела Мокшину. Вам нужно любой ценой продержаться трое суток. Утром доложите.
Ротов встал из-за стола и долго ходил по кабинету, заложив руки за спину. Потом взял список автомашин, крупным нервным почерком написал: "Все, кроме орсовских, - на рудник", - и протянул бумажку начальнику отдела.
- Организуйте грузчиков.
Гаевой направился к выходу.
- Куда, Григорий Андреевич?
- У меня дел на всю ночь хватит.
- Это совсем не похоже на наркома, - раздумчиво произнес Ротов. - На совещании он ничего вразумительного о транспорте не сказал. Целый месяц я ему надоедал: чем возить? Сначала он сердился, а потом просто вешал трубку. Я уже хитрить стал: начну с чего-нибудь другого, а уж после об автомашинах спрашиваю. Здесь разговору и конец. Щелкнет в аппарате - и все.
- Что-то он намечал, но, очевидно, не вышло, - высказал предположение Мокшин. - И чем нам сейчас автомашины помогут? Сажать на них некого - шоферов нет.
…Вот он и пришел, самый страшный, самый напряженный день. На коммутаторе у Ротова горели все лампочки - все телефоны звонили одновременно. Сообщали о задержке в подаче деталей для крана на коксохимическом заводе, об отсутствии смазки в сортопрокатном цехе. Аварийным звонком сообщил Кайгородов о неудачной разливке плавки из-за отсутствия кислорода. У Макарова остановилась печь - нечем было выжечь "козла" в отверстии, - и сплавленный с огнеупором металл вырубали по старинке, вручную.
Ротов отдал свою легковую машину для подвозки кислорода и сам пешком отправился на рудную гору, только чтобы уйти куда-нибудь подальше. Очутившись у подножья горы, он вспомнил, что и тут есть механизмы, которые требуют деталей, смазки, и повернул обратно.
На коммутаторе по-прежнему горели все лампочки. Директор сел за стол, с силой сжал пальцами виски, пытаясь унять головную боль. "Один такой день пережить можно. Но что будет завтра?"
Вечером, от семи до одиннадцати, звонки обычно стихают. Начальники цехов до семи успевают переговорить с директором и, если работа идет нормально, отправляются на отдых домой. Но сегодняшний вечер не принес обычного затишья. Цехи продолжало лихорадить.
Поздней ночью Ротов приказал снять с руды три автомашины и отдал их диспетчеру завода для аварийных нужд.
Наступил второй день работы без автотранспорта. В окно своего кабинета Ротов наблюдал картины, необычайные для завода. Рабочие таскали на руках кислородные баллоны, на носилках - детали. Бригада слесарей прокатила по асфальту из механического цеха огромную, весом более тонны, зубчатую шестерню.
Лампочки на коммутаторе не потухали. Иногда Ротов снимал трубку, выслушивал и отвечал одно и то же: машин нет. Кто бы в другое время решился позвонить директору по такому поводу? "Вот и перешли на "китайский" метод работы", - с грустью думал Ротов, глядя на вереницу людей, перетаскивавших различные грузы.
Около часу дня в кабинет влетел необычно возбужденный Гаевой.
- Идем ко мне! - крикнул он с порога. - Да скорее же!
Недоумевая, Ротов медленно (казалось, истаяли в нем последние силы) поднялся из-за стола и пошел вслед за Гаевым. Окна кабинета парторга выходили на площадь перед заводоуправлением. Директор взглянул в окно и невольно протер глаза - показалось, что он галлюцинирует. Половина огромной площади была запружена автомашинами, а они все шли и шли по проспекту на площадь, подравнивались в ряд и замирали.
Ротов потряс головой и вопросительно уставился на Гаевого.
- Сам не знаю, - промолвил тот. - Только что вернулся от диспетчера к себе, смотрю - и глазам не верю. Ведь это машины? Нам? - спросил осторожно, словно боялся услышать отрицательный ответ.
- Машины… - повеселел Ротов, и лицо его сразу помолодело. - Двадцать… сорок… восемьдесят… - считал он, а машины все шли и шли…
На тротуаре уже собралась толпа рабочих. Небольшая группа обступила крайнюю машину. Рабочий в гимнастерке внимательно осматривал борт, указывая на что-то пальцем.
- Пробоины, - догадался Гаевой и вышел из кабинета.
Вскоре он вернулся сияющий в сопровождении майора. Майор отдал честь Ротову и отрапортовал:
- Мотобатальон в составе двухсот машин под командованием майора Нестерова прибыл в ваше распоряжение, товарищ директор.
Что-то дрогнуло в лицо Ротова, резкие черты смягчились, словно оплыли, он шагнул навстречу майору, крепко двумя руками потряс его руку. Гаевому показалось, что Ротов сейчас обнимет майора, расцелует его.
- Откуда? - только спросил директор.
- Со Сталинградского фронта.
- Со Сталин-град-ского? - растягивая слово, переспросил Ротов.
- Да. Переброшены по указанию Верховного Командования.
Директор хотел что-то сказать, но от волнения не смог. Гаевой пришел ему на помощь.
- Но почему же не предупредили?
- Бойцам ничего не надо, - решительно запротестовал майор. - В пути они выспались - батальон был на переформировании. Нас уже погрузили в эшелон, чтобы снова отправить на передовую, но в последнюю минуту приказ был изменен. Работать будут день и ночь, спать - во время погрузки и разгрузки. Они прекрасно понимают, что если их сняли со Сталинградского фронта, то, значит, здесь дело огромной важности. Жду ваших указаний.
Через полчаса первая колонна из пятидесяти машин двинулась на рудники; через час - вторая.
- У тебя нет желания поехать с нами, Григорий Андреевич? - спросил Ротов.
- Я поеду в танковое училище.
- А что там?
Гаевой ответил уклончиво:
- Дела.
Радостное известие обладает способностью распространяться с удивительной быстротой. Слухи о возможной остановке завода расползались медленно и доходили не до всех - кому хотелось огорчить жену, брата, соседа, знакомого? Переживали горе в себе. А радость? Кто удержится от того, чтобы не передать ее другому? От этого и твоя собственная радость словно удваивается, утраивается, удесятеряется. Почти мгновенно об автоколонне узнали и завод и город.
Просматривая ночью сводку работы цехов, Ротов взял красный карандаш, обвел петелькой цифру 128 - такой процент выполнения плана сортопрокатным цехом был достигнут впервые. Он вызвал к телефону начальника цеха, того самого, которого позавчера обозвал бабой, и спросил, кого следует премировать за работу.
- Никого, - был ответ.
- Почему так?
- Узнали люди об автоколонне, и темп работы изменился. Кого тут премировать?
Директор подумал и все же написал приказ о премировании смены за достижение рекордной производительности.
Четыре колонны по пятьдесят машин в каждой беспрерывно возили марганцевую руду по строжайшему графику и еле-еле успевали снабжать доменный цех. О прибытии каждой колонны диспетчер докладывал директору. На пятые сутки колонна, которую сопровождал майор, не вернулась на завод. Ротов подождал час, еще полчаса, проверил запас руды в бункерах доменного цеха и, убедившись, что в них почти ничего не осталось, выехал навстречу, пригласив с собой Гаевого.
Проехали двадцать километров по хорошо укатанной дороге - и наконец увидели в степи неподвижно стоявшую колонну.
- Не пойму… - процедил Ротов. - Если поломка, то не должны стоять все…
С тревожным чувством подъехали к первой машине, и тут все стало ясно: водитель спал мертвым сном; привалившись к нему, храпел обессилевший майор.
Ротов прошел вдоль колонны и понял, как изнемогли эти люди. Они работали уже в полудремотном состоянии, и едва машины, вслед за первой, остановились - все заснули.
- Надо будить, - сказал Гаевой и решительно открыл дверцу головной машины.
Директор схватил его за руку.
- Не надо, пусть поспят. Ведь ты человек чуткий, Гриша.
Не послушав Ротова, Гаевой тронул водителя за плечо. Это не оказало никакого действия. Тронул еще раз - безрезультатно. Тогда, подражая голосу старшины, будившего его в свое время в казарме, протяжно крикнул:
- По-ды-ы-майсь! Шофер по-прежнему спал.
Ротов возмутился:
- Оставь!
Но Гаевой нажал кнопку сигнала. Шофер встрепенулся, открыл глаза, включил мотор и тронулся в путь. Майор продолжал спать. От шума мотора проснулся шофер второй машины, третьей… Колонна, быстро набирая скорость, понеслась к заводу.
Когда последняя машина прошла мимо, Гаевой сказал директору:
- Едут на отдых. У завода их встретит начальник танкового училища, заменит водителей курсантами, и бойцы отдохнут сутки. Теперь через три дня на четвертый они будут отсыпаться.
Ротов взглянул на Гаевого. В этом взгляде были и смущение и признательность.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Гитлеровцы не переставали вывешивать объявления, призывавшие к поимке Сердюка. Они увеличили награду за его голову сначала до семидесяти тысяч оккупационных марок, потом до ста. На последнем объявлении, в центре которого были помещены два больших портрета Сердюка - один в фас, другой в профиль, - разместился десяток фотографий поменьше, где Сердюк был снят во весь рост в разных положениях. Даже снимок в спину был представлен. Появись Андрей Васильевич в городе - его узнали бы тотчас не только по лицу, но и по фигуре.
Звучная фамилия внушала страх и комендатуре, и гестапо, и полиции. Все, что ни делалось в городе и его окрестностях, приписывалось теперь Сердюку. Найдут ли гитлеровцы утром труп убитого офицера, загорится ли помещение городской управы, пустят ли под откос поезд - все это относилось на его счет. В городе не было человека, который не знал бы о Сердюке.
Такая слава только удручала Сердюка: ему никак не удавалось сделать основное - нанести сильный удар по гестапо. Заниматься мелкими операциями он считал нецелесообразным: большого эффекта они не принесут, а жертв потребуют. Надо было придумать что-то значительное, подобное диверсии на электростанции или разгрому агентурной сети. Пырин потерян, оставалось семь человек, и берег Сердюк эту семерку как зеницу ока. Можно было, конечно, объединиться для налета на гестапо с другими подпольными группами. Но в городе стоял гарнизон - стычка с ним привела бы к значительным потерям.
Своими мыслями Сердюк делился с Крайневым, с Тепловой, с Петром Прасоловым, изредка проникавшим сюда, в подземное хозяйство, чтобы проинформировать о жизни на поверхности, о настроении людей. Петр подобрал смельчаков из рабочих, которые по ночам наводили страх на гитлеровцев и на их холуев. Большей частью это были одиночные убийства, но иногда удавалось расправляться и с патрулями.
Отличился в этой группе настройщик станков Гудович. Ночью он сумел бросить гранату в помещение гестапо и улизнуть, правда, с простреленной рукой. Взрыв гранаты наделал переполоху, хотя пострадал, по сообщению Павла, до сих пор работавшего в кочегарке гестапо, только один офицер.
Ограничиваться выпуском листовок было нельзя, тем более что гитлеровцы вот уже несколько месяцев активно наступали на юге, снова захватывали города, испепеляли села, терзали и насиловали, хищнически уничтожали и расхищали богатства страны, кощунствовали над тем, что дорого памяти и сердцу. Листовки с такими сообщениями воспринимались по-разному. Стойких приводили в ярость, побуждали к борьбе и мести, малодушных повергали в уныние. Сердюк знал, как действуют такие листовки на малодушных, и все же считал невозможным скрывать жестокую правду.
Крайнев надоел Сердюку, требуя оперативного задания, но Сердюк категорически запретил ему выходить из убежища, даже предусмотрительно отобрал пистолет.
Не принося больше пользы как подпольщик, Крайнев нашел себе применение как инженер, он занялся детальным изучением состояния завода после взрыва. По ночам, когда гитлеровцы сосредоточивали внимание на охране завода снаружи, Крайнев бродил по цехам и, возвращаясь, составлял точные описания объектов, требующих восстановления.
Во время одной такой вылазки, в темную, безлунную ночь, Крайнев упал в водопроводный люк в доменном цехе и сильно ушиб бедро. Дремлющая инфекция в старой ране сразу дала себя знать. Через несколько дней рана вскрылась, и Крайнев лишился возможности передвигаться, а потом и сидеть.
До сих пор обязанности Тепловой ограничивались печатанием листовок и хозяйственными заботами - приготовлением пищи, стиркой. В приготовлении пищи, правда, ей помогали мужчины. Пробовали они и стирать, но проявили такую беспомощность, что Валя в конце концов отстранила их от этого занятия, а чтобы не своевольничали, прятала мыло. Теперь нагрузка у нее увеличилась. Закончив свои хозяйственные дела, Валя усаживалась за грубо сколоченный из нестроганых досок стол, записывая на машинке то, что диктовал ей Крайнев. Часто ей приходилось подниматься ночью на поверхность, чтобы уточнить некоторые детали. Она с удовольствием выполняла эти задания, хотя и трусила. Гитлеровцев она не боялась - им нечего было делать ночью в темных безлюдных цехах. А вот мертвая тишина в зданиях, нарушаемая разве что поскрипыванием бодрствующих в эту пору кузнечиков, незнакомая игра света и теней, когда твоему воображению рисуется черт-те что, угнетала ее. Она чувствовала себя здесь, как ночью на кладбище, где и крест, освещенный лунным светом, прокравшимся через листву, можно принять за человека.
Техник узкой специальности, Теплова хорошо знала мартен, но с прокатными цехами была мало знакома. Пришлось обратиться к Сердюку, который до службы в погранчастях и после нее работал вальцовщиком. Затея Крайнева увлекла и Сердюка, и он однажды пробрался в свой цех через колодец, в который Саша и Петр бросали им провизию.
- И до чего же хорошо получится у нас, други! - с подъемом сказал как-то Крайнев. - Передаст радист наши материалы в штаб, и наркомат получит точные данные о поврежденных объектах. Только вот Валюшку совсем замучили.
Валя действительно за последнее время еще больше исхудала и побледнела: сказывалось отсутствие воздуха, однообразное, скудное питание. Лицо ее стало детски маленьким, и от этого только ярче вырисовывались большие серые глаза, окаймленные пушистыми дужками ресниц. Тяжело было смотреть на нее.
Сильнее всего удручало Валю состояние Крайнева. Она систематически промывала рану, меняла перевязку, а улучшений не видела и, боясь, что все это кончится гангреной, впадала в отчаяние. Ей часто казалось, что, если Сергей Петрович умрет, она перестанет дышать в ту же минуту, когда закроются его глаза. Им было полно ее сердце.
Все, решительно все нравилось в нем Вале - от мягкой, проникновенной интонации голоса до поразительной смелости и самоотверженности. Даже имя Сергей казалось ей самым красивым в мире. Она уже давно не отделяла себя от него, думала за двоих, видела за двоих, чувствовала за двоих. Не было "я" и "он" - было "мы". Каждое его слово, движение, каждый жест были ей дороги и бесконечно милы. Она не представляла теперь себе, что у нее могут быть свои, не связанные с ним интересы.
Чувство к Крайневу пришло не сразу. Оно возникло из симпатии, из уважения, росло медленно и потому вросло глубоко и надежно.
Так ли давно ей, постоянно находившейся среди комсомольской молодежи, казалось, что она может полюбить только сверстника. И вот встретила человека, который заставил забыть о разнице их возраста, потому что сочетал в себе горячность юности с мужеством и выдержкой зрелости.
Особенно трогало Валю его стоическое терпение. Снимая присохшие к ране бинты, она сама боялась, что лишится чувств, а Сергей Петрович смотрел на нее ласковыми глазами и ободрял:
- Что ты, Валюша. Право же, совсем не больно, - но на лбу у него выступала испарина. - Эх, подпольщица! А если тебя так поцарапает?
- Было бы легче, Сережа, самой переносить боль. Гораздо легче. Поверь… - И она роняла слезинки.
Состояние больного очень беспокоило и Сердюка.
Много ран видел он на своем веку - и заживающих и смертельных, и рана Крайнева ему не нравилась. "Что с ним делать? Позвать врача? Но какой врач решится на опасное ночное путешествие? Да и можно ли постороннему раскрыть секрет существования подземного хозяйства? А бездействовать, глядя, как на твоих глазах гибнет человек - и какой человек! - тоже невозможно".
И он решил прибегнуть к заочному врачеванию, используя для этого Сашку.
В те дни, когда этот вездесущий парнишка появлялся в водосборнике, Валя делала перевязку при нем, чтоб он мог лучше описать рану врачу, у которого получал консультацию и медикаменты.
Крайнев ни о чем не спрашивал, ничего не просил и прилагал все усилия, чтобы не казаться сломленным болезнью. Ни один мускул на лице не выдал его состояния. Только во сне, потеряв контроль над собой, стонал сквозь стиснутые зубы протяжно и глухо. Сердюк избегал встречаться с ним взглядом - казалось, он увидит в его глазах упрек. Но Сергей Петрович смотрел спокойно, даже без грусти, вполне примирившись со своей участью.
Однажды он разбудил Сердюка среди ночи.
- Что с тобой? - испугался Андрей Васильевич.
- Павел в гестаповской кочегарке один остается?
- Да.
- Андрей Васильевич, кажется, я нашел способ угостить гестаповцев одной пилюлей. И крепкой.
- Ты бы спал, Сергей, - просительно сказал Сердюк и потрогал его руку. Она была горяча.
- Спать можно, когда думать не о чем. Ты лучше послушай.
Сердюк придвинул к нарам Крайнева ящик, заменявший стул.
- Как-то раз в литейном зале лопнул подкрановый рельс и нужно было его перерезать. Автогенщика не оказалось, за дело взялся слесарь. Зарядил аппарат, присоединил к резаку кислородный и ацетиленовый шланги - не загорается резак: забился ацетиленовый шланг.
- Как ты себя чувствуешь? - Сердюк заподозрил, что больной бредит.
- Не перебивай, слушай. Тогда слесарь решил продуть ацетиленовый шланг и продул его кислородом. Подсоединил снова шланг к резаку. А внизу, у аппарата, много народу собралось - на двух печах плавки готовы, а выпускать нельзя - кран не может ковша подать.
- Я что-то не понимаю, к чему все эти воспоминания.
- И что бы, ты думал, после этого получилось? - продолжал свое Крайнев, бессильно улыбнувшись. - В тот миг, когда слесарь наверху поднес к резаку спичку, внизу взорвался автогенный аппарат и всех собравшихся обдало карбидной массой. Стоят они мокрые, белые, оглушенные и шатаются - не поймут: живы или нет, падать им или стоять.
Сергей Петрович засмеялся, смех его стоном прокатился по ходам подземного хозяйства.