Из поездки Гаевой вернулся полный жгучей ненависти к классовому врагу и горячей любви к человеку, готовому отдать за него жизнь. А Надя как-то вдруг повзрослела, стала серьезнее. Окончив рабфак, решила посвятить себя медицине. Специальность хирурга и привела ее в действующую армию.
Телефонный звонок вывел Гаевого из раздумья. Взглянул на часы - два; значит, из Москвы. А что он сможет сказать о броневой?
8
В выходной день, тщательно выбритый и одетый Шатилов явился к Пермяковым. Дверь была открыта. Из столовой донесся оживленный разговор. Василий прислушался.
- Да пойми, папа, кроме материализма и идеализма, других направлений в философии нет, - доказывала Ольга.
- Значит, прагматисты идут за Кантом?
- За идеализмом. Ну и за Кантом…
- Пожалуй, они пошли дальше Канта, - привлек внимание Василия незнакомый мужской голос, - …потому что не признают ни материализма, ни идеализма, хотя в сущности, являются чистопородными идеалистами. А Кант смешивал материализм и идеализм: материя, мол сама по себе, а сознание само по себе.
- Дуалист, потому и смешивал, - пренебрежительно бросил Иван Петрович. - А в общем, мне одно непонятно как умные люди до глупостей додумываются? Вот на семинаре нам о Муре рассказывали. Английский такой философ. Смотрит он на свою руку и говорит: "Я не уверен, что это моя рука. Может, это мне только кажется". Взял бы да укусил себя за палец. Такую муру разводит этот Мур!
Василий повесил пальто на вешалку и принялся тщательно вытирать ноги о половичок.
- Ох, как хорошо это "кажется" обыграл Мольер в "Браке поневоле"! - послышался тот же незнакомый голос. - Один философ до тех пор убеждал посетителя, что все в этом мире только кажется, пока тот не отколотил его. И когда философ возмутился, что его бьют, посетитель издевательски заявил: "Это вам кажется, будто я вас побил".
- А вам, товарищи, не кажется, что мне кажется, что я к вам пришел? - громко спросил Шатилов из коридора и под общий смех переступил порог комнаты.
Иван Петрович поспешно закрыл конспект, обрадованный приходу Василия.
Рядом с Ольгой за учебником сидел красивый светловолосый юноша.
- Валерий Андросов, - представила Ольга своего сокурсника. - А это Шатилов, кумир всех девушек.
- Что вы, Оля! - смутился Василий.
- Вы не можете не нравиться. По себе сужу.
"Если бы на самом деле нравился, не сказала бы при другом, - невольно подумал Шатилов. - Кокетничает. И не со мной".
Ольга украдкой окинула молодых людей сравнивающим взглядом. Валерий красив, у него мягкие, греющие глаза. И держится он мило, с подкупающим тактом. Василий мужественнее, в нем что-то упрямое, собранное (вот и руку пожал Валерию, как борец перед схваткой), но и открытое: его не нужно знать долго, чтобы узнать до конца.
- Пойдемте ко мне, - пригласила Ольга. - Не будем мешать папе философией заниматься. Он вот уже сколько на четвертой главе сидит.
Комната Ольги была похожа на комнату школьницы. Коврик над кроватью, с которого Красная Шапочка таращила испуганные глаза на необычайного, коричневой масти, Волка, глобус и застекленная коробка с коллекцией неярких северных бабочек на старой этажерке с книгами, аккуратно окантованные портретики Лермонтова и Горького. В общем, примерно все то, что зачастую входит в несложное хозяйство до семнадцати лет.
И о том, что девочка выросла, говорил только новенький ореховый трельяж, старательно уставленный затейливыми флаконами духов и пудреницами, словно по уговору подаренными подругами ко дню рождения как символ пришедшего совершеннолетия.
- Поскучайте немного, Вася, - сказала Ольга, указывая на плетеный диванчик. - Нам один крепкий орешек попался, разгрызем - будем чай пить.
Шатилов открыл подвернувшуюся под руку книгу. Аналитическая геометрия. Взял другую - курс интегрального исчисления. Положить ее на место и взять еще одну книгу показалось неудобным, и он стал перелистывать учебник страницу за страницей, сознавая нелепость своего занятия.
Ольга и Валерий переговаривались между собой, и Василий слушал их с неприятным чувством. Отдельные слова были понятны, а общий смысл совершенно неясен.
Вскоре Анна Петровна принесла из кухни свежеиспеченные шаньги с картофелем и попросила всех к столу.
- Ну, студенты, решили? - поинтересовался Пермяков.
- Не выходит, - сказала Ольга и с аппетитом надкусила румяную шаньгу. - Ох, и вкусная! - Она даже зажмурилась от удовольствия. - Попробуйте, Вася. Такие, кроме мамы, никто стряпать не умеет. По шаньгам и пельменям она у нас специалист.
- Что-то, я вижу, ученый союз у вас с Валерием не получается, - съязвил Иван Петрович. - Ты химию хорошо знаешь, он, говоришь, физику, а физическую химию одолеть не можете.
Недружелюбная интонация в голосе Пермякова не ускользнула от Василия. Уловила ее и Ольга и, чтобы изменить направление разговора, рассказала случай из институтской жизни. Один студент, получив двойку, запротестовал: "Неужели во всем том, что я говорил, не было истины?" - спросил он профессора. Профессор оказался человеком ядовитым и отпарировал: "Молодой человек, я же не петух, чтобы в навозной куче отыскивать жемчужное зерно".
За столом дружно рассмеялись, засмеялся и Валерий, хотя история эта была ему хорошо известна.
Общее оживление раззадорило Ивана Петровича. Решил посмешить молодежь рассказом о мастере-немце, который при выпуске плавки всегда бросал в ковш какой-то таинственный порошок в бумажке и уверял, будто он имеет свойство улучшать качество стали. Долго сталевары охотились за этим порошком и однажды, когда немец снял пиджак, вытащили сверточек из кармана. Посмотрели, понюхали. Порошок белый, ничем не пахнет. Нашелся один смельчак, языком попробовал: оказалось - мел, самый обыкновенный мел.
- А другой немец что выдумал, - продолжал Иван Петрович. - Уверял, будто готовность стали по запаху определяет. Принесут ему пробу из кузницы, он мельком на излом глянет, а потом долго нюхает. Этого мы сразу раскусили. Крышечник, что пробу ковать носил, по дороге ее в выгребную яму сунул. Немец понюхал, да как завопит: "А-ай!"
- Папа! - возмутилась Ольга и так резко отодвинула от себя стакан, что расплескала чай.
- Из песни слова не выкинешь, Оленька. Было? Было.
- Ох ты, бесстыдник, приберег эту песню не иначе, как для ужина, - поддержала дочь Анна Петровна. - Ровно другой оказии не нашлось. Без понятия человек, ей-богу!
- А вот мастер был один, наш, русский, - разохотился Пермяков, - так тот с немцами поспорил, что плавку выпустит, не беря пробы. И что бы вы думали? Выпустил!
- И предание не свежо, и не верится, - скороговоркой заметила Ольга.
- Нет, почему? - вступился Шатилов. - Простую марку сварить так можно, только за кипом следи.
- Есть такой афоризм: "И истину, похожую на ложь, должно хранить сомкнутыми устами, иначе срам невинно обретешь", - с ехидцей сказал Ивану Петровичу Валерий в отместку за его насмешливый тон.
- Вот именно срам, - подхватила Анна Петровна.
- Строки из Дантова "Ада". Верно? - припомнила Ольга.
- Ад… - Андросов вздохнул. - Получил от товарища письмо из Ленинграда. Вот где сейчас ад… Какой это город!
И Валерий с увлечением принялся рассказывать о величавых ансамблях Росси, основоположника русского классицизма в архитектуре, об удивительных пропорциях Александрийской колонны, выточенной из монолитного гранита и украшенной у подножья бронзовыми барельефами военных доспехов и аллегорических фигур, о сокровищнице мировой культуры - Эрмитаже и богатейшей коллекции картин Рембрандта, о традициях ленинградских театров.
В Ленинграде был и Шатилов, но видел только набережную канала и ничем не примечательный вокзал, с которого его полк отправился на фронт. Массивная громада города терялась, подернутая сумеречным туманом.
Иван Петрович слушал молча. Но когда Валерий, расхвалив ленинградских актеров, плохо отозвался о местной труппе, Пермяков не выдержал:
- Вам, молодой человек, по-иному смотреть надо бы. Там театры сотни лет существуют, а наш только пятый год, и играют здесь вовсе уж не так плохо, хулить нечего. Был недавно в Москве, нарочно пошел на "Волки и овцы" - хотел сравнить с постановкой нашего театра. Декорации, конечно, побогаче, игра хорошая, а не волнует. А наши играют - сидишь и переживаешь.
Валерий не стал вступать в пререкания.
- Оля, спойте нам что-нибудь, - попросил он, вставая из-за стола.
Ольга взглянула на Шатилова и прочла в его взгляде удивление. При нем она никогда не пела.
Валерий сел за пианино, и Ольга свежим, низкого тембра голосом запела:
Обойми, поцелуй,
Приголубь, приласкай…
"Не в первый раз", - ревниво отметил Шатилов, жадно ловя слова песни, которая всколыхнула самые разные чувства. Опустив голову, он слушал:
Пусть пылает лицо,
Как поутру заря,
Пусть сияет любовь
На устах у тебя.
Спеть еще что-нибудь Ольга отказалась и увела Валерия заниматься.
Василию взгрустнулось. Поняв настроение приятеля, Пермяков положил руку на его плечо и тихо сказал:
- Что ж, этот мальчишка кой-чего нахватался. И язык у него ладно подвешен. А вот попробуй он к печке стань… Знаем мы таких инженеров-белоручек. В зачетке - все только "отлично", а придет на завод - тык-мык, ни руководить, ни лопатой бросить. И тогда - ша-а-гом марш в подручные.
Утешение было слабым. Шатилов поднялся, собираясь уйти, но его позвала Ольга и попросила рассказать о диффузии кислорода из шлака в металл.
Василий изложил этот процесс вразумительно, привел несколько примеров. Точность и ясность объяснений понравились и Ольге и Валерию.
- Сущность явления мне стала понятна. Но вот куда подставить эти величины? - Андросов протянул Василию листок бумаги с формулой в виде дифференциального уравнения.
Ольга слегка покраснела и потупила глаза.
- Высшей математики я не знаю, - смутился Шатилов.
- Разве в техникуме не проходили?
- В техникуме я не учился.
Ольга услышала, как в столовой отец резко отодвинул стул и вышел.
- Простите меня, Вася, - с неподдельной искренностью вырвалось у Валерия. - Я знал от Оли, что на юге вы работали мастером, и считал, что на эту должность назначают либо многолетних практиков, либо техников.
- Ну, а я ни то, ни другое, - буркнул Василий, хотя и понимал, что сердится зря.
Он вышел в столовую и, повинуясь неудержимому желанию заняться чем-нибудь, принялся рассматривать стоявшую на этажерке тончайшего узора шкатулку каслинского литья.
Вскоре Андросов ушел, и, закрыв за ним дверь, Ольга вернулась в столовую. Легкая складка легла между ее темными бровями.
- Вы кем недовольны, Оля? - спросил Шатилов. - Валерием или мной?
- Недовольна? Досадно просто за вас… Почему вы не учитесь, Вася? Каким инженером вы были бы! Не то что я или Валерий. Мы завода почти не знаем, только заводским дымом дышим.
Шатилов протянул ей руку.
- Я вам когда-нибудь расскажу о своей жизни - поймете.
Едва за Шатиловым захлопнулась дверь, Иван Петрович бросил дочери:
- Это хамство! Понимаешь? Хамство!
Ольга застыла от удивления.
- Надумал его дифференциалом запугивать… Пусть он со своими дифференциалами скоростную плавку сварит! Хоть и не скоростную. Видали таких! Вон собрались у нас на кислой печи светилы. По бумажке все расскажут, а сами ни черта сделать не могут!
- Не понимаю я вас, папа, - вспыхнула Ольга. Негодование искоркой сверкнуло в ее глазах.
- Чего он к Василию с дифференциалами привязался? Дай, мол, я его подсажу, посмотрим, какой он неуч! А против Василия он… - Пермяков долго искал подходящее слово, но так и не нашел. - Василия хоть к печи поставь, хоть в танк посади - он везде на месте. Василий в институт пойдет - он науки ваши как семечки щелкать будет. Как он сегодня диффузию объяснил! Профессор! А этот еще неизвестно когда сталеплавильщиком будет. Да и будет ли вообще… - войдя в раж, залпом выпалил Пермяков и нервно зашагал вокруг стола.
Ольга стояла ошеломленная, подавленная.
- Ну и молодежь пошла! - кипятился Иван Петрович. - Когда я за твоей матерью начал ухаживать, встретил на улице Чечулина и сказал: "Знаешь что, милый? Если я тебя увижу не то что возле дома, а даже на этой улице, из шкуры вытрясу…" - Иван Петрович запнулся, не решившись сообщить дочери обо всех своих щедрых обещаниях, и, только злобно сжав кулаки, затряс ими. - Даром что парень был здоровенный, и то струсил.
- Ничего здесь, папа, нет такого, что вам мерещится! - раздраженно выкрикнула Ольга.
- Ты чего в эти дела суешься? - набросилась на мужа появившаяся Анна Петровна. - Сама разберется.
- Разберется! Ты бы разобралась, не отвадь я Чечулина. Уж двадцать пять лет Чечулиншей была бы.
- Ну и что! Он сталевар, и ты всю жизнь сталеваром пробыл.
- Сталевар сталевару рознь. "Суешься!" А ты не суешься? Да что я, не отец своей дочери? Что я, добра ей не желаю?
В эту ночь в доме Пермяковых долго не спали.
9
Больше всего хлопот доставлял руководству цеха Бурой, работавший на седьмой печи с Чечулиным и Смирновым. Разные были у этих сталеваров характеры, возраст и квалификация, и разными путями стремились они к первенству. Чечулин всегда вел печь в одном темпе, в полном соответствии с графиком, составленным на основе опытной плавки пяти сталеваров. С людьми он был резок и груб, а с печью обходителен и даже нежен. Бурой принимал от него печь в образцовом порядке, а сам сдавал кое-как. Завалку делал небрежно, торопился залить чугун. Процент выполнения у него был самый высокий на печи, а Смирнов после такой завалки мучился, форсировал подачу тепла и нет-нет - слегка поджигал свод. А поджог тормозил работу Чечулина.
Терпел Чечулин долго, а потом рассердился, провел завалку без прогрева, по Бурому, - сразу залил чугун и, записав себе в карточку все проведенные операции, ушел. Бурой еле-еле расплавил эту плавку.
На другой день Бурой и Чечулин серьезно поругались. В спор вмешался Смирнов и тоже выложил Бурому все, что о нем думал.
Пермяков слушал перебранку, не вмешивался, но, когда Бурой сгоряча схватился за лопату, подошел, отбросил лопату в сторону и позвал Смирнова и Чечулина в комнату партбюро. Вскоре туда явился и Бурой - его по просьбе Пермякова освободил на этот день от работы Макаров.
Сталевары расселись в разных углах, не глядя друг на друга. Пермяков занялся какими-то бумажками, лежавшими на столе, потом сунул их в карман, увидев подъехавшую к цеху легковую машину, и увел сталеваров с собой.
"Уж не к директору ли везет?" - подумал Чечулин, когда машина приближалась к заводоуправлению. "Наверное, в горком", - решил Смирнов, едва свернули на главную улицу города. "Ох, как бы не в милицию!" - встревожился Бурой, вспоминая все свои словечки и лопату.
Однако машина благополучно миновала все эти учреждения и остановилась у дома Пермякова.
Никогда Чечулин не переступал порог этого дома и не собирался его переступить. Невзлюбил он своего земляка смолоду за удачливость. Обхаживал он, Чечулин, Анну Петровну (в ту пору просто Нюту) два года, на подарки не скупился, а голодраный Ванька приударил за ней, и в два месяца свадьбу сыграли. Обрадовался, когда Пермяков выехал с женой из поселка, но судьба свела их на этом заводе.
К тому времени чувства к Анне Петровне поутихли, встречал он ее без боли, просто как старую знакомую, а неприязнь к Пермякову росла. Везучим тот был, и догнать его никак не удавалось. А хотелось: пусть Нютка хоть чуток пожалеет.
Пермяков все время шел впереди него. Он работал подручным, а Пермяков - сталеваром. Поравнялся, казалось бы, тоже сталеваром стал. Так у Пермякова процент выше. Сейчас и вовсе не догнать: мастер, да еще шишка - секретарь.
Боялся Чечулин: не согнул бы его теперь Пермяк в бараний рог. Оказывается, нет, вражды не помнит. На хорошую печь поставил и для чего-то даже домой привез - похоже, старую вражду совсем забыть решил.
Анна Петровна не ожидала таких гостей, особенно Чечулина, но не растерялась, распорядилась по-хозяйски. Бурого, который не очистил сапог от снега, выпроводила в коридор, дала веник, Смирнова прямо в столовую направила, Чечулина повела на кухню умыться - увидела: прямо с работы. Предложила мыло, чистое полотенце, сказала с чуть приметной интимностью:
- Наводите чистоту, Кузьма Кондратьич.
Чечулин задержал взгляд на лице Анны Петровны. Кольнуло в сердце. Куда красота делась. Посерела, изморщилась. Родинка над верхней губой, которая когда-то делала лицо таким милым, разрослась, покрылась волосками. Глаза только те же: быстрые, живые, да голос по-прежнему певучий. Стало грустно: и себя почувствовал стариком.
Заскрипели стулья - мужчины расселись за столом.
- Так вот. Собрал я вас по-дружески поговорить о том, что на душе наболело, - сказал Иван Петрович и как бы для вескости этих слов стукнул себя по колену короткопалой пятерней. - В партбюро не дали бы - все время люди ходят. Перво-наперво расскажу я вам одну коротенькую историйку, - начал он издалека. - Хожу я по мартенам три десятка лет, пять лет еще при царском режиме захватил. Был у нас тогда в цехе один сталевар, фамилию его забыл. Помню, что все звали его "тпру".
- Ну? - удивился Смирнов.
- Да не ну, а тпру. "Ну" потом было. А звали так потому, что вне завода он извозом занимался. Наездится на лошадях за день, а в цехе нет-нет да и заснет. Рабочий день длинный был - двенадцать часов. Проснется, увидит, что не то делают, и кричит: "Тпру-у!" С этого и кличка его у нас пошла. Был у него первый подручный, и надоело этому бедолаге ждать, когда его наконец сталеваром поставят. Решил ускорить дело. Один раз скомандовал сталевар руду валить, а сам сел на скамейку и заснул. Кидали ребята руду, кидали, спрашивают первого подручного: "Может, хватит?" Тот сам видит, что хватит, но кричит: "Сказали вали - так вали!" Ходят ребята, руду кидают, а уж из-под шлака бугор показался. Сталевар проснулся, увидел, что гора под самый свод выросла, да как заорет: "Тпру-у!"
- Под самый свод? - недоверчиво спросил Смирнов.
- Вызвал заведующий цехом сталевара и говорит: "Вот что, тпру, давай-ка отсюда! Погоняй!" И выгнал. А на его место знаете кого поставил? Первого подручного, который его подвел.
- Почему так? - возмутился Бурой. Залихватским движением головы он отбросил свисавший до бровей чуб.
- Потому, что при капитализме закон жизни другой был: кто кого. Нагадить товарищу, подсадить его в глазах администрации за грех не считалось. Подсадил - значит, ты умнее.
- Сволочной закон, - огрызнулся Бурой и не заметил улыбок, которыми обменялись Пермяков и Чечулин.
- Верно, очень сволочной, - согласился Иван Петрович. - У нас нет капитализма и законов его нет. Но все порой отрыгнет кто-нибудь старой мастеровщиной. И крепко.
Бурой начал догадываться: по его адресу.
- Что у вас на печи делается? - перешел к делу Пермяков. - Все операции плавки разбиты по баллам. Завалил - столько-то баллов, чугун залил - столько-то. Сто баллов - сто процентов плавки. Вот Бурой, например, завалил шихту скоро, но небрежно, себе баллы забрал, а сменщик его плавит вдвое дольше положенного времени. Это и ему в ущерб, и, самое главное, Родине вред. Другой свод подожжет и перед сменой обязательно печь немного пристудит: опять сменщик мучается.