11
До сих нор авторитет Ротова был непоколебим. В мирное время его завод прекрасно справлялся с планом, непрестанно наращивал мощности. Первые военные заказы - снарядная и броневая сталь - были освоены очень быстро. Ротов гордился тем, что каждый четвертый снаряд, выпущенный на фронте, изготовлен из стали его завода, что танки, одетые броней его завода, громят врага.
А вот ответственный заказ на сверхпрочную броню никак не удавалось освоить. Ротову порой казалось, что почва уходит из-под его ног. Будь он доменщиком, как главный инженер Мокшин, - еще полбеды. Но он был сталеплавильщиком и теперь отвечал за освоение новой марки стали и как руководитель предприятия, и как специалист. Это говорили ему и в обкоме партии. Да и нарком как-то раз недвусмысленно спросил: "Не прислать ли вам в помощь главного инженера-мартеновца?" Ротов понимал, что нарком не собирается заменять Мокшина, которого очень ценит. Просто хочет подействовать на самолюбие. Только нарком не учитывал, что самолюбие директора теперь приглушено тревогой за срыв пуска танкового завода.
Эта постоянная тревога передавалась жене, сказывалась на детях. Раньше Ротов проводил с малышами немало свободного времени, любил погулять с ними.
Странно было видеть этого огромного человека с суровым, нескладным, словно рубленым, лицом, нежно ведущего за руки двух крохотных ребятишек. Уж в чем, в чем, а в семейных делах он был безупречен и считал своей обязанностью требовать того же от других. Стоило ему узнать, что кто-либо ведет себя в семье недостойно, он начинал придираться по работе. За малейшие упущения снижал в должности или даже увольнял. Делалось это умышленно открыто - пусть другим неповадно будет. Пострадавшие жаловались, но безуспешно: Ротов всегда находил веские формальные причины, чтобы доказать свою правоту.
Тревога нарастала с каждой сорванной подиной, с каждой неудавшейся плавкой. Ротов понимал, что Кайгородов больше дать уже ничего не сможет, и жалел его. Хороший инженер, работает с пуска завода. Этот на юг не полетит, как Макаров, хотя, надо признать, Макаров тоже мужик хваткий и дело любит: целые дни торчит на кислой печи, пытается помочь Кайгородову. Интересно бы знать, что им движет? Наверное, желание выделиться, утереть всем нос, показать себя - вот, мол, я каков.
И Ротова осенила мысль поручить именно Макарову освоение кислой подины, кислой стали.
"Опытен, на юге главным инженером работал, неизвестно, какие еще скрыты в нем возможности. Но как надеть на него эту упряжку? Поменять местами? Не совсем удобно перед Кайгородовым - он много труда вложил в освоение броневой стали первого заказа. А что если по-иному разделить цехи? Провести границу между пятой и шестой печами? Тогда кислая печь отойдет Макарову. Да! Это выход!"
"Передать печь номер шесть второму мартеновскому цеху".
Отпечатанный приказ Ротов подписал не сразу. Все откладывал ручку, пока не нашел достаточно убедительного оправдания для себя. Да, да, Кайгородов на этом участке не справился, и он, директор, вправе, даже обязан передать тяжелый участок более сильному, более опытному инженеру. И уж если терять начальника цеха, так лучше Макарова - ершист, задирист.
Узнав о приказе, Макаров всполошился и немедленно пошел к Гаевому.
- Удар не по правилам. В затылок. Я выполнять приказ не буду. Что это такое? Одному пять печей, другому - восемь? - горячился Василий Николаевич.
Гаевой молчал. Он уже высказал Ротову свое недовольство приказом. Кайгородов незаслуженно обижен, а Макаров поставлен в тяжелейшие условия. Но добиться отмены приказа Гаевой не смог. Оставалось только поддержать директора.
- Я это расценил так: Кайгородов выведен из-под удара, а я под него поставлен. Ты, конечно, вмешаешься? - Пристально глядя на Гаевого, Макаров силился прочесть его мысли.
- Нет, - неожиданно для Макарова категорически ответил парторг.
- Я не приму печь и сейчас же звоню наркому. Я протестую!
- По твоей логике, я тоже должен был протестовать в ЦК: почему, мол, поручаете тяжелый завод? Дайте что-нибудь полегче. Я был горд оказанным доверием.
- А как ты его оправдаешь? - запальчиво бросил Макаров, и парторга удивила эта резкость: Макаров отличался выдержкой.
- С такими, как ты, которые бегут от трудных дел, его не оправдаешь, - спокойно ответил Гаевой.
- Пойми же, Григорий. Мотивы твоего назначения - вера в твои силы, а я избран мальчиком для битья.
- А я считаю, что этим приказом Ротов выразил веру в твои силы.
Макаров сорвался со стула и уже с порога крикнул:
- Финтишь! Не хочешь вступать в конфликт!
В коридоре он встретил Кайгородова, хотел пройти мимо, но тот загородил дорогу.
- Ну что, Василий Николаевич?
- Что - что?
- Как думает парторг о приказе?
- Так же, как и директор.
- Вот этого не ожидал. Шел к нему жаловаться на Ротова. По-моему, он поступил с вами нечестно.
До сих нор Макаров считал этого инженера с холодным, надменным лицом человеком себе на уме и потому полагал, что приказ директора вполне устраивает его. И вдруг увидел Кайгородова совсем с другой стороны.
- Не будем артачиться, - сказал Макаров, как бы извиняясь за опрометчивое суждение о человеке. - Идемте в цех, оформим приемо-сдаточный акт.
12
"Почему вы не учитесь, Вася?" - настойчиво звучало в ушах Шатилова. А когда было учиться? После семилетки - ФЗО, затем завод, путь от подручного до сталевара. Разве он не учился в это время? Много читал по своей специальности, окончил школу мастеров. Потом армия, война в Финляндии, а там умерла мать и на его попечении остался школьник-братишка. Возвратившись с фронта, стал работать мастером и упорно готовился в техникум, но 22 июня 1941 года забросил учебники и явился в военкомат.
В армию его не взяли, но и за книги он больше не сел.
"А что, если идея у меня какая-нибудь родится, изобретение? - размышлял Василий. - Как технически обосновать? Начертить - начерчу, а расчет теплотехнический - к дяде иди: подсчитайте, пожалуйста. Допустим, поженимся мы с Олей. Она инженер, а я сталевар, пусть и хороший, первоклассный, но больше умеющий, чем знающий. Как сложатся отношения? Если даже Оля никогда не даст почувствовать своего превосходства, то другие дадут это понять".
Однажды Шатилов зашел в техническую библиотеку, взял книгу по теории металлургических процессов. Знакомые интересные явления, но всюду знаки дифференциалов. Пробежал глазами курс теплотехники - снова дифференциалы и интегралы. Он долго сидел в читальном зале, задумчиво перелистывая страницы, и в этот день унес с собой только одну тоненькую брошюрку - справочник для поступающих в техникумы.
Накупив учебников, он внимательно просмотрел их и с горечью установил, что многое окончательно забылось.
Как только кислую печь передали второму цеху, Шатилов перевязал учебники и сунул их под кровать. Он понял, какая угроза нависла над Макаровым. Своими опасениями поделился с Пермяковым, и друзья решили выручить начальника.
После смены они шли на кислую печь и внимательно следили за работой людей. Теперь у Шатилова свободного времени почти не оставалось, но он все же умудрялся почитывать книги по кислому процессу и с каждым днем убеждался, что знаний у него недостаточно. Все чаще приходилось заглядывать в учебники химии, но и это не всегда помогало.
Когда же наконец прибыл долгожданный песок и Панкратов стал готовиться к наварке подины, Шатилов и Пермяков пришли к Макарову с просьбой поставить их на кислую печь. Макарова растрогало такое самопожертвование - работа на печи была адская, а заработок - голая тарифная ставка. Он поблагодарил их и отказал. Но те упорно настаивали на своем.
- Жарче, чем Шатилов, никто печь вести не умеет, - доказывал Пермяков. - А для наварки подины большая температура нужна.
- Лучше Ивана Петровича никому печь не заправить, - поддерживал Пермякова Шатилов.
Макаров подумал, подумал и согласился: если с такими помощниками у Панкратова не получится, то положение, по-видимому, безнадежное.
Восемь суток Панкратов наваривал подину. Кроме Пермякова и Шатилова, Макаров поставил на печь Смирнова, дал в помощь лучших подручных цеха. Подручные смешивали песок с окалиной и затем ровными слоями забрасывали смесь на подину. Пока подогревался очередной слой, подручные заготовляли смесь для следующего слоя. Рабочая площадка перед печью была почти сплошь покрыта кучами песка и окалины.
Панкратов безотлучно находился в цехе и только ночью, в перерыве между подсыпкой слоев, позволял себе подремать в диспетчерской на составленных стульях. Щеки у него совсем ввалились, он заметно осунулся, но старался казаться бодрым и лихо покрикивал осипшим голосом на подручных. Его уверенность передалась Ротову и Гаевому и даже подручным, измученным и уже ни во что не верившим.
Когда закончили варку, мастер наконец ушел домой, сказав:
- Подина - на славу. Теперь неделю можно не заглядывать.
Как только металл расплавился, в цех пришел директор. Каждые три-четыре минуты он посматривал в гляделку. Плавка шла хорошо, шлак был нормальный.
За полчаса до выпуска плавки появился Панкратов, посмотрел в гляделку и горделиво обвел глазами собравшихся инженеров, как бы говоря: "Просил вас: дайте моего песку", - и подошел к директору.
- Леонид Иванович, за такую работенку не мешало бы и премийку.
Ротов взглянул на него искоса сверху вниз и, не сказав ни слова, отошел в сторону.
Слили последнюю пробу. Панкратов подозвал к себе подручного.
- Отверстие длинное, - сказал он. - Иди, начинай ковырять полегоньку. - И вдруг, заглянув в печь, замер.
Ротов все понял. Расталкивая собравшихся инженеров и доставая на ходу синее стекло, он бросился к печи.
Огромные куски сорванной подины плавали в ванне, как айсберги.
13
В воскресный день Ольга и Валерий решили отправиться на лыжную прогулку.
Пока Ольга надевала в своей комнате красный лыжный костюм, отороченный белым заячьим мехом, Валерий беседовал на кухне с Анной Петровной.
"Красивый, - думала женщина, слушая его смешной рассказ о том, как он в детстве потерялся на железнодорожной станции при переезде на дачу. - Таких раньше на пасхальных открытках рисовали. Глаза умственные, прямо в душу смотрят. И нрава покладистого. Всё "Олюшка", "Оленька". Если уж в него Ольга не влюбится, кто ей по сердцу придется?"
Лыжники проехали в трамвае весь город и вышли на окраине рабочего поселка. Отсюда дорога шла через лес. Плотной стеной подступили к ней сосны. Под толщей нависшего снега согнулись ветки. Затянув ремни лыж, заскользили по обочине дороги.
Некоторое время Валерий шел позади Ольги, любуясь ее тонкой фигурой, сильными и легкими движениями. Ее костюм, казалось, горел на фоне ослепительно белого снега, залитого солнцем. Девушка почувствовала его взгляд, замедлила шаг, и они поравнялись.
- Знаете, Оленька, чем мне лыжи не нравятся? Под руку ходить нельзя, - пошутил Валерий.
- А вот мне это нравится. - Ольга лукаво улыбнулась.
Было удивительно тихо. Лишь изредка шумно взлетит с дерева испуганная птица, осыпая пушистые снежные комья, да донесется издалека протяжный паровозный гудок. Снег похрустывал под лыжами, словно отсчитывал каждое их движение.
- Реконструировать бы нам лыжи, - с серьезным видом предложил Валерий. - Соединить их вместе, скамеечку поставить…
- Оглобли приделать и лошадку запрячь, - поддержала шутку Ольга.
Они расхохотались звонко, молодо. Многоголосое эхо тотчас вернуло их смех из глубины леса и раскатисто повторило: "Ах-ха-а-а!.."
И показалось Ольге - сам лес ликует где-то в глубине, только ликует глухо, сдержанно, боясь спугнуть своих чутких до звуков обитателей.
Из-за деревьев выскочил заяц, присел за кустами, потом подпрыгнул раз, другой, третий, как бы дивясь на людей, и не спеша перебежал дорогу.
- Малютка еще, непуганый, - произнесла Ольга тоном бывалого охотника.
Девушка свернула с дороги на тропинку и помчалась по ней, изредка оглядываясь на спутника, не отстававшего ни на шаг. Чем дальше продвигались они, тем гуще становился лес, тем выше были деревья. Солнце с трудом проникало сквозь ощетинившиеся кроны сосен и местами серебрило сумеречный синеватый снег. То здесь, то там стройные стволы отсвечивали янтарными пятнами.
Внезапно слева между деревьями мелькнул просвет, и через несколько минут лыжники остановились на краю крутого спуска в долину, сжатую с обеих сторон высокими холмами, заросшими по склонам мелким осинником. На вершинах холмов, как часовые, высились одинокие узорчатые березы.
Впереди, за редколесьем, долина расширялась, холмы мельчали, и там начиналась ровная и бескрайняя степная ширь.
- Дико, но величаво! - Вырвалось у Валерия.
- Люблю я наши края. Отойдешь немного от города - и перед тобой еще нетронутая природа. И краски такие нежные, что передать их можно только акварелью. Посмотрите, тени от берез синие-синие.
Валерий прищурил глаза и заметил в долине несколько черных точек. Точки тотчас задвигались и собрались вместе, образовав на снегу сплошное темное пятно.
- Волки, - настороженно сказал он.
Ольга, защитив ладонью от солнца глаза, долго всматривалась в даль.
- Нет, это дикие козы. Вы их видели? Жаль - близко не подпустят. Они такие стройные, изящные.
- Волки, - убежденно повторил Валерий.
- Вот упрямый. Ну, ладно, проучу вас. Поспорим?
Ударили по рукам.
- Но как узнаем? - спросил Валерий.
- Очень просто: бросятся на меня - значит, волки, от меня - козы, - загоревшись азартом, сказала Ольга и, раньше чем Валерий понял смысл ее слов, резко оттолкнулась палками и ринулась вниз по склону. Снежный вихрь поднялся ей вслед.
С такого крутого склона Валерию спускаться не приходилось, и он в нерешительности затоптался на месте. Но страх за девушку, которая вот-вот врежется в волчью стаю, да и самолюбивое желание не обнаружить свою робость придали решимости, заставили последовать за ней.
Морозный воздух обжег лицо, перехватил дыхание. Сквозь слезы, застлавшие глаза, Валерий ничего не видел.
Благополучно преодолев спуск, он заскользил по долине. Темного пятна впереди уже не было, а по косогору в стороне неслись, обгоняя друг друга, легкие, тонконогие животные.
Вдруг правая лыжа врезалась во что-то твердое, как камень. Валерий ощутил нестерпимую боль в ноге и полетел в снег. С минуту он пролежал неподвижно, стараясь понять, что с ногой, потом попытался подняться, но тотчас же свалился, вскрикнув от боли.
Испуганная Ольга примчалась к нему, помогла привстать и усадила на едва видневшийся из-под снега пень, возле которого валялся обломок лыжи. Валерий стонал сквозь стиснутые зубы.
"Что делать? - лихорадочно думала Ольга. - Оставить его и побежать за помощью? До завода далеко, может замерзнуть".
Но другого выхода не было. Сказав Валерию несколько ободряющих слов, девушка удалилась.
Валерий провожал Ольгу глазами. Легкая фигурка ее быстро уменьшалась, словно таяла вдали. Вот она уже в степи, постояла несколько мгновений и повернула почему-то не вправо, к заводу, а влево и скрылась за пригорком. "Значит, ближе есть жилье", - обрадовался юноша.
Мороз уже успел забраться под свитер, и Валерий стал напрягать мышцы, чтобы согреться.
На холме снова появились темные точки.
"Вот когда волков не хватает", - мелькнула тревожная мысль, но, всмотревшись, он увидел диких коз. Они прошли неподалеку от него и, когда он свистнул, с быстротой ветра исчезли.
Ольга появилась из-за холма неожиданно быстро. Следом за ней, утопая по брюхо в снегу, с трудом тащила розвальни гривастая лошаденка.
- Озябли, Лера? - участливо спросила девушка.
- Откуда лошадь?
- Да я, глупая, совсем забыла, что рядом животноводческая ферма. - И она виновато заглянула в его глаза.
Спустя час Ольга уже была дома. Она прошла в свою комнату, ни о чем не рассказав матери, и Анна Петровна так и не поняла, в каком настроении вернулась дочь с прогулки. "У, какая серьезная. Как в детстве, когда у нее, бывало, книжку отберут".
Анна Петровна вспомнила дочь маленькой. Оля почти никогда не играла в куклы, охотно отдавала свои игрушки подругам, а сама, не зная ни одной буквы, держа книжку как попало, воображала, что читает. "Не иначе профессором будет и замуж никогда не выйдет", - сокрушенно говорила мужу Анна Петровна, упорно считая, что главное в жизни женщины - благополучное замужество. Успокаивало ее только то, что дочь любила хорошо одеться. Когда девочке было еще четыре-пять лет, мать наблюдала, как, стоя перед зеркалом, Оленька примеряла на себя одну за другой материнские кофточки. Очень нравилось девочке надевать старинную соломенную шляпку с выцветшей тафтовой лентой мышиного цвета, хранившуюся в числе многих ненужных вещей, а однажды добралась она и до священной реликвии матери - подвенечного наряда. Тщательно рассмотрев незнакомые ей предметы, она в конце концов пристроила на головке венчик из восковых цветов, завернулась в фату, обула старомодные туфли с утиными носами и в этом наряде, с трудом передвигая ножонки, вышла во двор, возбуждая восхищение и зависть своих подруг. Как ни была рассержена Анна Петровна, она не могла удержаться от смеха, увидев свою крохотную модницу.
С годами любовь к нарядам у Ольги окрепла. Шила она сама - после портних одни переделки, - и новое платье всегда доставляло ей огромное удовольствие. Это радовало Анну Петровну: "Не для себя же одевается. Не иначе, хочет и другим нравиться".
Мальчишки увивались за Олей хороводом, но Оля была со всеми ровна, никого не выделяла. В институте тоже ни один студент не тронул ее сердца. В доме Пермяковых бывали многие, но Ольге не правился никто.
Впервые мать услышала из уст дочери мужское имя, произнесенное с теплотой и внутренней взволнованностью, когда она заговорила о Валерии. Анна Петровна воспрянула духом: "Наконец-то проснулась моя спящая красавица!" - и поняла, что сухость дочки напускная, что сердце у нее все же девичье: гордое, но пылкое.
Появление Шатилова Анна Петровна встретила с некоторой тревогой. "Парень симпатичный и характерный, такой может вскружить голову. Однако не ровня он Олюшке. Та инженером будет, Валерий тоже, а Шатилов дальше мастера может и не пойти".
И Анна Петровна всеми своими нехитрыми средствами старалась склонить дочку на сторону Валерия.