О гражданской войне у нас написано немало книг, но книга Йозефа Секеры, одного из старейших писателей Чехословакии - он родился в 1897 году, - вызывает особый интерес. Знаменателен сам по себе факт, что о гражданской войне в России пишет иностранный писатель, пишет взволнованно, глубоко, как бы изнутри передавая атмосферу событий полувековой давности. "Чешская рапсодия"… Это книга о простых чехах и словаках, на которых надели австрийские шинели и погнали на смерть за чуждые им интересы. Это книга о тех чехах и словаках, которые не желали выполнять направленные против своих же братьев славян приказы и группами сдавались в русский плен. Это книга о тех из них, кто не принял участия в контрреволюционном мятеже так называемого Чехословацкого корпуса, а добровольно вступил в ряды Красной Армии, чтобы вместе с ней сражаться против белогвардейцев и интервентов. Книга эта в конце концов о самом главном - об интернационализме, о классовой солидарности, о братстве по оружию чехословацкого народа с революционными народами России.
Содержание:
Предисловие 1
Часть первая 2
Часть вторая 47
Часть третья 83
Заключительное интермеццо - ибо жизнь не остановишь 94
Примечания 96
Йозеф Секера
Чешская рапсодия
Предисловие
О гражданской войне у нас написано немало книг, но книга Йозефа Секеры, одного из старейших писателей Чехословакии - он родился в 1897 году, - вызывает особый интерес. Знаменателен сам по себе факт, что о гражданской войне в России пишет иностранный писатель, пишет взволнованно, глубоко, как бы изнутри передавая атмосферу событий полувековой давности.
"Чешская рапсодия"… Это книга о простых чехах и словаках, на которых надели австрийские шинели и погнали на смерть за чуждые им интересы. Это книга о тех чехах и словаках, которые не желали выполнять направленные против своих же братьев славян приказы и группами сдавались в русский плен. Это книга о тех из них, кто не принял участия в контрреволюционном мятеже так называемого Чехословацкого корпуса, а добровольно вступил в ряды Красной Армии, чтобы вместе с ней сражаться против белогвардейцев и интервентов. Книга эта в конце концов о самом главном - об интернационализме, о классовой солидарности, о братстве по оружию чехословацкого народа с революционными народами России.
Книга Йозефа Секеры - художественное произведение. Это роман. Исторический фон, на котором развертывается его действие, чрезвычайно сложен: падение царского самодержавия, борьба трудящихся масс во главе с партией большевиков против Временного правительства, на Украине - против Центральной рады, Октябрьская революция, Брестский мир, гражданская война, покушение на вождя революции В. И. Ленина.
Обо всем этом мы узнаем в романе из уст его героев - людей разной национальности, которые судят о происходящих событиях горячо и заинтересованно, пусть иногда наивно, но, бесспорно, с классовых позиций.
Меня, как солдата, особенно привлекает в романе Йозефа Секеры одна из центральных его тем - военная тема. Эту тему, разумеется, следует понимать широко, не только как описание боевых действий отдельных частей и целых воинских соединений, что, кстати, Йозеф Секера делает с поразительной точностью и знанием истории, но и как раскрытие психологического облика бойцов и командиров недавно созданной рабоче-крестьянской Армии Революции, о бойцах и командирах интернациональных частей молодой Красной Армии, которым, собственно, и посвящена настоящая книга.
Известно, что в 16-ю дивизию, действовавшую против белоказаков на магистрали Москва - Царицын под командованием легендарного "начдива 16" Василия Исидоровича Киквидзе, входил чехословацкий революционный полк, получивший впоследствии наименование Интернационального полка.
Чехи и словаки, бывшие военнопленные австрийской армии, самоотверженно сражались под командованием Киквидзе: они ходили в штыковые бои, совершали кавалерийские рейды и разведывательные вылазки, разили врага с пулеметных тачанок, сражались не жалея собственной жизни, памятуя при этом, что свобода их родины, находившейся под двойным ярмом, куется здесь, на просторах России.
Имея в виду именно подобные проявления революционной солидарности трудящихся, министр обороны, Маршал Советского Союза А. А. Гречко в связи с пятидесятилетием советских Вооруженных Сил говорил: "В трудный для Советской республики час в ряды ее вооруженных защитников встали болгары и поляки, сербы и хорваты, чехи и словаки, венгры и румыны, корейцы, монголы и китайцы, революционно настроенные представители других национальностей".
И все же книга Йозефа Секеры не стала бы художественным произведением в полном смысле этого слова, если бы автор ограничился описаниями различных боевых операций, войсковых учений и революционных митингов, где действует коллектив, в котором растворяются индивидуальные судьбы и черты действующих героев. А ведь у каждого из них своя биография, свой особый путь к революции, а иногда и отход от нее, от этого пути: кто-то сложит голову на поле брани, кого-то поразит шальная пуля, а кто-то и вернется к своему порогу, сохранив в душе воспоминания боевой революционной молодости. Все это называется жизнью, и все это присутствует на страницах романа Й. Секеры. И в этом его идейно-эстетическая ценность.
Как происходило, например, становление революционной сознательности бойцов Интернационального полка, в частности чехов и словаков? Ведь автор не создает их по одному рецепту и при этом уже готовыми, сложившимися "вооруженными защитниками революции". Он терпеливо ведет их по сложному пути идейной и нравственной закалки, показывает от боя к бою процесс превращения бывших солдат и младших офицеров австрийской армии в сознательных бойцов за дело социалистической революции. И поэтому читатель верит каждому из них, верит в их искренность, честность, преданность.
Не в безвоздушном пространстве создаются характеры этих людей. Повседневное их общение с мирными жителями русских городов, деревень и даже казачьих станиц, где в те времена еще были сильны сословные предрассудки, раскрывает им глаза на характер русской социалистической революции, которую, как они видели, поддерживает большинство простых русских людей.
И поэтому чехи и словаки - участники гражданской войны - все больше и больше убеждаются в жизненной необходимости прочной дружбы с русским, советским народом: "Я люблю вашу страну, - говорит один из главных героев книги Войтех Бартак, впоследствии генерал Советской Армии Бартаков, - но и свою родину тоже… Я был бы счастливейшим человеком, если бы обе наши страны жили под одной фригийской звездой…"
Классовая солидарность, вера в революционную Россию, которая делом выразила свое уважение к трудящимся любой национальности, породила искреннюю любовь воинов-интернационалистов к вождю мирового пролетариата Владимиру Ильичу Ленину. Страницы романа, посвященные Ленину, нельзя читать без волнения. А сцены народного гнева, охватившие страну в связи с покушением на его жизнь, поражают своим эпическим размахом. Вот она - верность коммунистическим идеалам, выраженная простыми чувствами простых людей, нашедшая добрые и точные слова подлинного художника.
Последняя глава романа через огромный разлив времени переносит нас в весенние дни 1945 года. Кончилась вторая мировая война, Советская Армия с боями освободила Чехословакию от фашистского ига, и судьбе было угодно снова свести, но теперь уже на чешской земле, бывших однополчан - чехов и русских - по гражданской войне в России.
Трогательные сцены этих встреч, написанные автором с глубоким внутренним волнением, - лучшее в чешской литературе о дружбе между нашими народами.
Конечно, роман Йозефа Секеры не свободен от известной "экзотики", в нем присутствуют и русские морозы, и самовары, и разудалые тройки, и чернобровые хохлушки. Короче, почти весь тот обязательный набор, который так любят на запад от Чопа. В нем есть также и загадочные русские души, и демонические красавицы - хотя бы пресловутая Маруся, начальник бронепоезда, - но вместе с тем в романе присутствует такая неуемная искренность, такой революционный накал, такая, в общем, верная оценка всего, что происходило тогда в России, что невольно прощаешь автору все его "прегрешения".
Книга Йозефа Секеры, изданная в ЧССР к 50-летию Великого Октября, бесспорно сыграет свою роль в военно-патриотическом воспитании нашей молодежи, в том числе и армейской. Познакомившись с этой книгой, читатель еще раз убедится, сколь неисчерпаема тема революции, тема гражданской войны, тема Родины, как обогащают они человека нравственно и идейно, заставляя его еще и еще раз как бы пережить события той неповторимой эпохи.
Генерал-лейтенант В. Домников
Часть первая
- Верно, только на войне узнаешь, как мало стоит порой человеческая жизнь. Затянут тебя в мундир твоих недругов, повесят на плечи ранец с винтовкой и - пошел: ать-два… Запевай! Посидишь в окопах, постреляешь в тех, напротив, и жрать тебе нечего, а самого тебя жрут вши до потери сознания. И сам себе кажешься вроде пустой жестянки, которую выскреб до дна, и сам ты себе противен. Сгоняют ненадолго в тыл, и там - пока не муштруют на плацу - околачиваешься вокруг офицерской кухни: не перепадет ли кусочек пожирней. Потому как птичью порцию солдатского хлеба уминаешь за один присест. Ты и рад бы купить чего-нибудь, да у галицийского крестьянина у самого нечего в миску положить. Даже у патлатых нет ни шиша, я в Галиции впервые увидел нищих евреев. Говорю это одному - сапожник он был, седой такой и кудрявый, а уши торчком, - слушай, говорю, брат Исаак, сдается, у обоих у нас собачья жизнь? Посмотрел он на меня, точно овца: не знал, улыбнуться ему или нахмуриться, и слова не обронил. Однако сердце у него было: дал мне горбушку хлеба…
В сумраке скупо освещенной землянки не разберешь, кто из пленных говорит, а говорил он, верно, потому, что не мог молчать. Видна была только рыжая голова на крепких плечах.
- Дело было в Годове, отдыхали мы после того, как нам раскровянили морду у Йозефовки. А там у графа Потоцкого роскошный замок, вроде как у нашего Шварценберга, зато деревня - сплошная нищета. Эта проклятая тарнопольская дорога стоила нам тогда море крови. Думать не могу о тех братских могилах… А капитан Веноуш покрикивает: "Ребята, выше голову, все это для спасения габсбургского дома". Сволочь… После Йозефовки он дал деру, а мы там еще долго мыкались, до самого июля, пока не доперли до Зборова, а там чешские дружинники взяли нас в плен…
Йозеф Долина, скорчившийся на чурбаке у железной печки, обернулся к неугомонному рассказчику и заморгал выцветшими, холодными глазами. Сержантские звездочки на воротнике австрийской полевой гимнастерки совсем не видны в полутьме землянки.
- Ты бы помолчал, Шама! Нужны нам твои воспоминания - у нас у каждого свои. В плену-то лучше, чем на фронте, а что отощали, как бездомные псы, так это ничего. Мало тебе, что ты счастливо донес императорских вшей досюда, в царское село Максим? Или никак не успокоишься, что в Дарнице тебя не завербовал в чешскую дружину тот мордастый прапорщик? Попал бы ты из огня да в полымя! А не можешь молчать про Йозефовку - вспомни тогда заодно Тироль и Романо-мульду, как мы там на морозе в карауле стояли по пояс в снегу, скрюченные, как кренделя? Я там все о маминой печке мечтал, чтобы хоть так утробу согреть. А здесь у нас крыша над головой, против окопа - рай небесный. Летом косили сено - рублики перепадали, теперь валим лес - тоже кой-чего перепадает, и раз в день наедаемся досыта, а потом еще деньгами сколько-нибудь получим. Начальство с нами как с людьми, если не вовсе пьяно или не бесится, что хозяйка не пускает его к себе под одеяло, сластену этого…
- Все-то в тебе еще сержант сидит, Долина, - досадливо фыркнул Ян Шама, пригибая рыжую голову к коленям. - Да что с тебя взять - ты ведь из самого из Пльзня, с заводов Шкоды. Барин.
Землянка полна дыма и махорочной вони, два оконца без стекол не помогают. Срублена она из сырых бревен - из тех особенных, стройных, как девушки, украинских сосен, у которых ни сучка на стволе, а кроны раскидистые, по-молодому зеленые летом и зимой. Нары - из таких же свежих, грубо тесанных досок. Две такие землянки построили пленные, работающие в казенном лесу возле украинского села Максим в конце лета 1917 года, чтобы не таскаться каждый день в село и обратно. Теперь, в ноябре, стены землянок покрылись плесенью, у пленных пошли чирьи и язвы, да еще в последнее время одолела чесотка. Ох, напасть! Многие спят на животе - иначе не уснуть. А спать надо, сон укрепляет больше, чем жидкий борщ да хлеб, черный, словно в золе вывалян.
В каждой землянке по двадцать пять молодых, изъеденных болью мужских тел. Этих людей привезли сюда месяца три тому назад, а может, раньше, время здесь особого значения не имеет. Часть пути поездом, часть - пароходом по Десне. Они чувствовали себя совсем потерянными в далекой, незнакомой стране, о размерах которой имели представление лишь некоторые из них, и то по школьной карте. В этой землянке - сплошь чехи да еще три словака, их взяли сюда из соседней землянки, ибо там, среди немцев и венгров, ребята из-под Карпат чувствовали себя плохо.
На дворе ноябрьский вечер. Морозный воздух Украины вливается в оконца землянки, которые сержант Долина закроет на ночь ставнями. Пленные молоды - старшему из них нет и тридцати.
Ян Шама почесал под мышкой. Вши въелись в кожу, никак не удается избавиться от них. "Был бы хоть керосин, черт побери, - думал Шама, - натерся бы им, проклятые вши сами бы вылезли, и Ганоусек повытаскивал бы всех. Для этой цели он даже ногти отрастил".
- И чего это ты все проповедуешь, Йозеф, - угрюмо заговорил Шама снова. - Ты напоминаешь мне покойника лейтенанта Пркно из Годова. Тот тоже: "Радуйтесь, ребята, тому, что имеете, война - это вам не танцулька под березовым веночком, здесь приглашает кума Смерть. Прячьтесь от нее, если можете, как от горбатой дочки старосты на гулянке в вашем Дацанове". Ну и какой прок ему был от всей этой болтовни? Пошел как-то после обеда прогуляться среди цветочков в дворцовом парке, а тут со стороны Йозефовки как жахнет русский снаряд, да прямо в клумбу, и собирали мы господина лейтенанта среди роз по кускам. Чуть ли не жалели его - сам не курил, табачный паек нам отдавал. С тобой, Долина, вот так же будет, увидишь - пуля, она ведь и сержантов не обходит.
- Будет, если я сдуру опять полезу в какую-нибудь заваруху, где ни за что прихлопнуть могут, - сухо бросил Долина, но его глаза говорили, что думает он иначе.
В углу землянки, за маленьким, грубо сколоченным столиком, у чадящего масляного каганца, сидит старшой команды военнопленных лесорубов, пленный гусарский кадет Войтех Бартак. Лесничий казенного леса вывез Бартака из таганрогского лагеря пленных офицеров. За "австрияка" просила мать лесничего - она жила в Таганроге и заметила, что молодой чех чувствует себя неважно среди венгерских офицеров. Кадет низко клонит над газетами черноволосую голову, огрызком карандаша что-то подчеркивает в них. Желтый свет падает на его молодое лицо.
Йозеф Долина поднялся и, не обращая внимания на реплики Шамы, незаметно приблизился к Бартаку. Заглянув через его плечо, Долина тихонько свистнул и вернулся к своему месту, однако на чурбаке уже сидел другой. Йозеф опустился на край нар и подмигнул долговязому Антонину Ганоусеку:
- Студент штудирует, нынче у него какое-то чешское чтиво… Подкинь-ка в печку, может, он и нам потом расскажет. Попробую зайти к нему с фланга…
Перед раскалившейся печкой сидит приземистый пленный, греет колени и говорит назидательным тоном:
- Да, ребята, казак, он ведь тоже разный бывает. То донские казаки, а то кубанские, а раньше их еще больше было. К примеру - запорожцы, знаменитые, как наши гуситы. Важные были господа, и свои вожди у них были, атаманы. Царям не раз задавали кровавую баню - Стенька Разин, к примеру, или Тарас Бульба. Только богатые бедных за самые жабры берут - и вот осталось от казацкой славы лишь буйство, да шашка с пикой, да еще царская служба. Скажет царь: "Секи, казак, рабочих"; либо: "Коли турка" - все одно, казак, не моргнув глазом, все исполняет. А в этой войне мы их и сами узнали. Как появятся где - наш брат и шпарит чуть не до наших Початок… А вот один раз…
Ганоусек подбросил в печку сырых поленьев и закурил махорку. При хорошем питании он был бы красивым малым, но теперь плохо сшитая гимнастерка австрийского пехотинца висит на нем, как на пугале. Присев на нары к кряжистому Долине, он хохотнул:
- А я знаю, почему наш кадет так часто наведывается в село Максим - понравился он начальнику, Андрею Николаевичу, и тот возит его с собой в Чернигов на тройке с бубенцами, в шубах…
- Кто тебе сказал?
- Иван, когда привозил сегодня еду. Еще говорил, в Петрограде будто опять какая-то революция, большевики подняли. Керенский удрал неизвестно куда.
- Помилуй нас, боже! - вмешался Ян Шама. - Этак весь фронт совсем рассыплется, и через пару дней пруссаки нам на голову свалятся… А снегу-то, снегу! Куда мы, ребята, тогда денемся?
- Что, душа в пятки ушла? - засмеялся сержант Долина, хотя ему вовсе не так весело, как он хочет показать. Хорошо, что он не выдал своего отношения к революции.
Кое-кто из пленных, завернувшись в шинели, уже заснул. В противоположном углу на нарах и поленьях сидят кучкой четверо, слушают драгуна, устроившегося на чурбаке. Из-за малого роста драгуна прозвали Аршин.
- Думается мне порой, господа, - говорит Аршин, - в этих украинских снегах сложим мы свои молодые кости. А мне этого вовсе не хочется - я еще пожить хочу. Коли сделают Чехию республикой, куплю себе надел в императорском Конопиштском поместье. Пахать буду днем и ночью - главное, это ведь будет мое. Вряд ли от этого бедняга Фердинанд и его благороднейшая супруга перевернутся в гробу…
- Болтаешь, как барон Пустомеля, - перебил его светлоусый словак с обмороженными ушами. - Не так-то просто все это будет. Если и у нас начнут делить землю, как здесь, первыми отхватят себе куски социалисты, тоже как тут. А такому бедняку, как ты, не дадут и того, чтоб козе попастись.
- Да? - Драгун шмыгнул носом, задумался. - Тогда, Михал, я здорово разозлюсь. Мне уже двадцать пять, я жениться хочу, а для этого земля мне нужна, понимаешь?
- Только тебя там и ждут.