А о том, что такая операция может быть, свидетельствовали перепроверенные данные оперативной разведки. Она утверждала, что как раз в этом районе русские подтягивают резервы и проводят перегруппировку.
Вот почему высший штаб задержал ряд предназначавшихся для передвижки к югу частей и, кроме того, вынужден был приблизить к угрожаемому участку не такие уж богатые резервы. Но Гельмут Шварц не мог знать об этих действиях высшего командования. Они проводились в строжайшей тайне.
А он знал. Откуда?
Это было необъяснимо.
Могло быть два варианта - случайные сведения, которые Гельмут, надо ему отдать должное, умеет собирать и правильно оценивать, и специальное сообщение. Он - любимец генерала Штаубера. А самого Штаубера до сих пор держат в академии и не выпускают на фронт. К нему благоволит не только начальник разведки Канарис, но и кто-то более высокий. Но… маловероятно, чтобы генерал Штаубер или кто-либо из его учеников мог специально информировать об этом армейского разведчика. Еще менее вероятно, что этот разведчик мог собрать сколько-нибудь серьезные данные о передвижении резервов, чтобы узнать об опасениях командования. Люди еще достаточно дисциплинированны, чтобы не болтать лишнего.
И все-таки Гельмут Шварц знал.
Вейсман слишком долго не брал стакан, и Гельмут понял, что нанесенный им удар попал в цель. А когда Отто все-таки взял стакан, Шварц все так же тоскливо протянул:
- Но даже перед этим тостом я должен тебе сознаться, что меня иногда удручает шаблонность мышления некоторых наших старших командиров. Выпьем!
Они выпили, и, когда Отто опять потянулся к сардинам, Гельмут подвинул ему тарелки с капустой и холодцом. И Вейсман, сам не зная почему, взял и капусту и холодец, убеждаясь, что это и в самом деле прекрасная закуска. Гельмут грустно усмехнулся:
- Ты просто забыл, что квашеная капуста, как и холодец, - исконно немецкие закуски. Но с тех пор как мы стали жить в других странах, мы начали забывать о родных обычаях, - он демонстративно понюхал воздух. - Ведь мы даже на войне употребляем французские духи. Когда-то мы смеялись над этим, называя французов "напомаженными обезьянами".
Вейсман искренне возмутился:
- Не болтай! Я не обязан жить, как какая-нибудь окопная свинья. Я служу в войсках СС. А в них, ты знаешь, собрана элита. Она может и должна позволять себе то, что непозволительно другим. Она выше этого!
Гельмут холодно усмехнулся и перебил товарища:
- Возможно, хотя ведь и я - из окопов. Но дело не в этом. Доведем наш разговор до конца, - с этой минуты он говорил холодно, ровным неменяющимся тоном исполнительного служаки. - Как ты видишь из карты, я предложил освободить первые траншеи и предоставить русским возможность войти в них. Мне это было необходимо для того, чтобы получить донесение от своего агента. А потом уж обрушить на эту траншею огонь, нанести русским потери и, если можно, захватить пленных. Для этого предполагалось организовать засады на флангах. Но моему командиру это показалось недостаточным. Он решил устроить маленькие "Канны", доморощенный "котел" и поставил задачу - уничтожить противника любыми средствами. Он хотел запугать противника, не понимая, что в наши дни его не запугаешь. - Шварц бросил быстрый взгляд на Вейсмана, но тот смолчал. - Русские не могли не заметить этого. И вот тут многое неясно даже мне - они настолько гибко и настолько талантливо сумели поставить себе на службу нашу педантичность и шаблонность военного мышления, что я несколько растерялся. И эта растерянность усугубилась тем, что все действия разрозненных групп русских, а главное - боевое их обеспечение, были организованы так, что я подумал: не появился ли у них гений. Но даже гений - не ясновидящий. Значит, у них на этом участке либо появилось несколько новых талантливых людей, либо старые люди научились мыслить талантливо. И то и другое опасно.
- Ты не преувеличиваешь? - строго и озабоченно спросил Отто, отрываясь от карты. Теперь он видел, что операция действительно была испорчена гельмутовскими командирами.
- Нет. Не преувеличиваю.
Гельмут рассказал, как проходил поиск, показал все его перипетии и убедил Вейсмана. Потом вынул из полевой сумки бумажку, новую карту и протянул все это своему следователю.
- После боя в течение нескольких дней я скрупулезно обыскивал траншеи и наконец нашел вот это донесение. - Гельмут постучал по бумажке. - Как видишь, мой человек точно указал расположение некоторых батарей, уточнил начертания своего переднего края, отметил некоторые штабы и, что для нас особенно важно, показал, какие огневые точки на нашей стороне засечены, а какие все еще не раскрыты. Согласись, что доставить нам такие сведения не сможет целый батальон разведчиков. А это сделал один паршивый пленный.
Вейсман не мог не оценить всю важность доставленных сведений и с хорошей завистью в голосе похвалил:
- Ты его славно обработал! Или он пришел готовеньким?
- Всякий трус - готовенький материал для предательства. А обрабатывал я его так же, как и тебя.
Несколько мгновений Вейсман смотрел на Гельмута с одобряющей улыбкой, но потом, когда до его сознания дошел смысл сказанного Шварцем, вскочил и заорал:
- Что?!
Собаки у порога тоже вскочили и заворчали. Шварц едва заметно прищурился и тоном приказа кинул:
- Прибери к рукам своих адъютантов!
- Ты забываешь!.. - гаркнул было Отто, но Шварц так же резко перебил:
- Это ты забываешь! Тебе лучше слушать, иначе ты рискуешь стать посмешищем всего фронта.
Опираясь руками о стол, Вейсман пристально смотрел в яростные и насмешливые глаза Гельмута и все яснее понимал, что с этим человеком шутить нельзя. С такими лучше не ссориться. И недаром Вейсман сам напросился на это задание: он давно хотел быть полезным Гельмуту. Кто знает, как сложатся события - существует какая-то военная группа, которая еще не показывает себя, но Отто чувствует: она существует. И она сильна. Может быть, лучше заранее приблизиться к ней?
- К черту! - махнул рукой Вейсман, и собаки опять уселись на задние лапы. - В конце концов, нам не стоит ссориться. Рассказывай, как ты обрабатывал меня.
- Так-то лучше. Слушай. Ты приехал моим сторонником, потому что надеешься использовать меня в будущем. Не перебивай. У меня к тебе примерно такое же отношение. А пока учись. В этом ты отстал. Так вот, - Гельмут неторопливо закурил, с удовольствием затянулся и выпустил вверх струю дыма. - Так вот, ты приехал с определенными намерениями, следовательно, настроением. Я создал соответствующую обстановку, чтобы укрепить его: уединение, относительный уют и, главное, тон. Понимаешь - тон?
Вейсман внимательно слушал. Во-первых, всегда интересно и тревожно знать, как тебя обманывали, а, во-вторых, он действительно готов был учиться обманывать людей - в его профессии это было, пожалуй, главным. И он честно признался:
- Нет, не понимаю.
- Тон - это как бы настроение вечера. Его нужно и можно создать. Важно сделать так, чтобы тот, кого обрабатывают, этого не заметил. Ты не заметил. А все просто. Я знаю твое отношение к русским, знаю, что все, что их касается, ты раз и навсегда объявил не заслуживающим внимания. Вот почему нужный мне для укрепления твоего настроения тон создавали сверчок и ходики. Прислушайся - ты их слышишь? Кстати, это не мое изобретение. Просто ты - продукт среды. А твоя среда вначале изобрела ритмические фокстрот и танго, а потом перешла просто к ритмичному повторению отдельных звуков. То же сделал и я, усиливая этот тон размеренным хождением и полумраком.
- И чертова карта, - усмехнулся Отто.
- Карта - позже. - Гельмут говорил с удовольствием, как учитель, у которого удался трудный опыт. - Я стал постепенно убирать тон, и ты сразу почувствовал тревогу. Особенно, когда я вторично помахал картой перед твоим не очень чутким носом. Но карта мне была нужна еще и для того, чтобы дать сигнал моему помощнику. Оглянись - в плащ-палатке прорезано маленькое отверстие. Через него пробивается на улицу тонкий луч. Он не мешает маскировке, но помогает сигнализировать. Тебя стала раздражать карта, вернее, тень от нее. Тогда мой помощник завыл. Я знаю, что даже на несуеверных людей волчий вой действует угнетающе. А ведь я подготовил тебя к страху, ты уже тревожился, и твоя тревога была тем опасней, что ты не знал, откуда и почему она возникла. Я не удивился, когда ты испугался. Я удивился, когда завыла твоя собака. Но ты сам сказал, что она - молодая. Старая сразу заметила подлог, ты - нет. Вот и все. Но запомни, каждый прием сам по себе ничего не значит. Важен комплекс. И точность исполнения. Так вот, если ты, элита, сверхчеловек, который знает, что ему ничто не грозит, все-таки испугался - что говорить о пленном, который ждет смерти?
- Ну что ж… Логично, - усмехнулся Вейсман и несколько напыщенно добавил: - Я, как всегда, тебе верю. Будь спокоен, после моего доклада тебе уже ничто не будет грозить. Будь уверен.
- Я в этом не сомневался. Но мне этого мало. Ведь я тоже настоящий немец.
- Не понимаю.
- Когда ты будешь докладывать о результатах расследования, ты должен, понимаешь, должен сказать, что, по моему мнению, которое ты не разделяешь, потому что у тебя нет для этого достаточных данных, так вот - по моему мнению, русские будут атаковать вот здесь. - Гельмут показал участок на карте. - И еще ты скажешь, что, по моему мнению, русские в ближайшее время пошлют в наш тыл опытную разведывательную группу. И, опять-таки по моему мнению, ту самую, которая наделала столько неприятностей.
- Ты и эти сведения получил от своего человека?
- Нет. Он для таких сведений не дорос. Ведь он просто предатель…
Гельмут произнес эти слова несколько иным тоном, затянулся последний раз, швырнул сигарету прямо в собак, которые резко отскочили, с недоумением посматривая то на сигарету, то на дерзкого человека, который рискнул нарушить их настороженный покой. Но Вейсман не обратил на это внимания. Он быстро спросил:
- Ты хочешь сказать, что у тебя там есть другой человек?
Прохаживаясь по избе, Гельмут молча пожал плечами, зевнул и предложил:
- Давай все-таки выпьем за экселенца, - Ты не крути… Мне интересно…
Шварц вдруг расхохотался:
- Элита попалась снова! Сверхчеловек и пленный русский солдат больны одной и той же болезнью - жаждой тайны.
- Ты все мистифицируешь, - сник Вейсман.
- Нет. Я все анализирую. Суди сам. Мои начальники, чтобы отомстить врагу, продолжают лупцевать артналетами позиции его артиллерии. А противник не отвечает. Моим начальникам это дает основание полагать, что они уничтожают огневые средства врага очень надежно. А мой опыт показывает, что русская артиллерия никогда не молчит так бездарно. Но, что еще хуже, мы тратим снаряды на разгром пустых землянок русских разведчиков.
На этот раз Вейсман понял сразу:
- Ты прав. Если русские ушли, они отвечать не могут. А разведчики, которые обманули твое начальство, не будут сидеть и ждать, пока их перебьют. Это элементарно.
Гельмут поклонился и отчеканил:
- Благодарю вас, герр Вейсман. Я всегда был уверен, что вы один из наиболее способных моих учеников.
Оба рассмеялись, и на этот раз водку разлил Отто.
- Ладно! За экселенца выпить действительно нужно.
Они чокнулись, выпили, и Гельмут попросил:
- Только дай слово, что ты расскажешь ему все, что я рассказал тебе. И даже то, что произошло с тобой.
Пьянея, Отто подумал, что Гельмут прав - с профессором Штаубером разговор будет долгим и задушевным. Возможно, он поможет кое в чем и Вейсману. И Вейсман решил узнать все до конца.
- А почему ты думаешь, что русские пошлют к нам в тыл все тот же взвод?
- Видишь ли, - лениво протянул Гельмут, - во всех армиях есть дурная привычка наваливаться на удачливых людей. Если люди один раз успешно выполнили задачу, начальство считает, что они всегда будут заниматься тем же. А они - только люди. И то, что удалось один раз, не всегда может удаться вторично.
- Думаю, что ты уже принял меры?
- А ты думаешь, что мой помощник торчит на улице в такой мороз для того, чтобы услаждать тебя волчьими концертами? Нет, милый мой. Он дежурит как наблюдатель за сигналами моих постов. Я думаю, что русские пойдут скоро. И я даже предполагаю, где они пойдут: в том самом месте, где в прошлой операции не вели огня. - И, перехватив недоуменный взгляд Вейсмана, почти приказал: - А вот об этом - не доносить.
Утром у Вейсмана чертовски болела голова, и он решил побыть в полку еще день-два. Он связался с командованием и доложил, что расследование идет успешно, впечатление в целом благоприятное, но кое-что нужно уточнить. Для этого потребуется несколько дней.
Ему разрешили задержаться.
Глава седьмая. ДОРОГА В НЕИЗВЕСТНОСТЬ
После поиска все было так, как и должно быть: начпрод отпустил водку и продукты сверх всякой нормы. Начальник вещевого снабжения оказался очень заботливым человеком и разыскал дополнительное обмундирование. Даже начальник боевого питания прибыл во взвод и, проверив оружие, выписал несколько новых автоматов, хотя сделать это он должен был до поиска. Но ведь тогда взвод не был знаменит… А теперь, помогая взводу, начбой как бы приобщался к его славе, и эта слава грела его и поддерживала.
Разведчики в эти дни спали, ели, нехотя ходили на занятия и, вконец забыв, что Сиренко был одним из героев поиска, ругали его за невкусные обеды.
Сашка знал, что ругают его справедливо - с ним и в самом деле творилось что-то неладное. Он никак не мог простить себе припадка трусости на "ничейке". Обстоятельно разбирая свое поведение, оценивая чувства и мысли, он не понимал, как же случилось, что, хотя он и трусил, хотя все случилось совсем не так, как было задумано, он все-таки приволок пленного.
Сашку преследовал еще и запах пленного - смесь парфюмерии и грязного тела. Он твердо знал, что где-то слышал этот запах. Но где, когда и при каких обстоятельствах - решительно не помнил. И это очень смущало его и мешало оценить самого себя.
Впрочем, мешали Сашке не только собственные переживания и воспоминания, но и сержант Дробот. После поиска он как-то сжался, ссутулился. Его цепкие зеленоватые глаза уже не вспыхивали злыми или насмешливыми огоньками. В них были грусть и усталость. Он плохо ел и долго спал или притворялся, что спит. Хотя в эти дни во взводе было много водки и командир взвода делал вид, что не замечает удвоения обычной нормы, Дробот не пил. И это не нравилось разведчикам; некоторые считали, что это не по-компанейски.
И все-таки Дробот не выдержал. Под вечер, когда Сашка готовил ужин и раздумывал о происшедшем, Дробот пришел к нему в землянку, сел на ящик из-под макарон и долго молча смотрел на Сашкину работу. Сиренко стало не по себе от этого пристального, немигающего взгляда, и он начал нервничать. Наклоняясь за картошкой, Сашка несколько раз пытался встретиться взглядом с сержантом, пока не убедился, что Дробот не смотрит на него. Глаза сержанта были отсутствующие, пустые. Это было так необычно, что Сиренко прекратил работу и уставился на своего командира. Тот долго не замечал немного недоуменного и как бы осуждающего взгляда, а когда наконец заметил, не удивился и не смутился. Он только вздохнул и, положив сцепленные руки на кухонный столик, пробурчал:
- Не обращай на меня внимания, ага? Это со мной бывает. - После долгой и очень грустной паузы спросил, не меняя тона: - Водка у тебя есть?
- Есть, - не очень дружелюбно ответил Сашка: норму сержанта он сохранял.
- Давай сюда. - И безразлично уточнил: - Пить буду, ага…
Сиренко еще не до конца определил свое отношение к Дроботу. Не уважать своего командира Сашка не мог, он, пожалуй, восхищался им и все-таки недолюбливал. Он и сам не знал почему. Просто было в Дроботе нечто, мешающее полюбить его. Может быть, некоторая замкнутость или постоянная правота и удачливость сержанта, а может быть, и что-то другое, только Сашка твердо знал: командир он хороший, в бою на него положиться можно, но каков он в жизни - еще не известно. И потому, выставляя фляжку, Сиренко смотрел на сержанта испытующе и с долей неодобрительного интереса: пьющих людей Сашка не любил.
Дробот не заметил этого безмолвного экзамена. Оп все так же смотрел в одну точку и даже не видел, как Сашка подвинул ему консервы, сало и хлеб. Налив эмалированную кружку, сержант равнодушно высосал ее не морщась и долго сидел над закуской. Вяло пожевав сало, он вылил остатки водки и, прежде чем допить их, посмотрел на своего подчиненного.
- Ты не удивляйся, Сашок, не нужно, - совсем трезво сказал Дробот. - И не суди, ага. Не думай, что я пьяница. Просто, брат, как вспомню, что людей резал, - так жить не хочется.
Он сморщился, словно от боли, помотал головой и залпом выпил остатки.
Сиренко смотрел на него и не мог понять - правду говорит сержант или только придумывает оправдание выпивке. Жалеть врага, думать о нем так, как думал Дробот, казалось Сашке совершенно невероятным. И то недолюбливание командира, что жило в Сашке помимо его воли, окрепло. Теперь Дробот казался ему если не подозрительным, то неприятным. Но сказать об этом или показать свое отношение к сержанту при всей своей откровенности и непосредственности Сашка не мог: что-то мешало этому. Может быть, сознание, что сам-то он еще никогда никого не убивал.
Когда он сграбастал "языка", у него не было ни жалости к нему, ни презрения. Для Сашки "язык" не был человеком. Он был чем-то иным, безымянным и отвлеченным. В том состоянии шатания от трусости к отчаянной храбрости, в котором находился Сашка на "ничейной" земле, было и еще нечто: был азарт. Тот самый азарт, в ослеплении которого Сашка мог и убить, и задушить, и зарезать.
Но сейчас, в своей полуподземной кухне, он вдруг понял, что убить человека нелегко. Во всяком случае, если бы ему сейчас, сию минуту показали человека и приказали его убить, он бы не смог. Это открытие примирило его с Дроботом.
Сержант не пьянел. Он сидел за столом все так же прямо и все тем же отсутствующим взглядом упрямо смотрел в угол. Сашке впервые стало жаль его, и он пробормотал:
- Ну чего уж… Зачем вспоминать…
Дробот должен был опьянеть, но ответил трезвым голосом:
- А оно само вспоминается, Сашок. Само. Вот что самое страшное, ага… - Дробот долго молчал, словно подводя итоги своим затаенным мыслям, и горестно закончил: - А иначе нельзя. Никак нельзя.
И поднялся - слегка сутулый, как будто безмерно усталый.
Сашка долго смотрел ему вслед. Дробот шел вяло, но ровно - не пошатываясь, не петляя. И это медленное движение, эти ровные следы почему-то окончательно примирили Сашку с сержантом. Он развел руками и ласково удивился:
- Вот… чертушка.
От этой беседы в душе Сашки осталось тревожное ожидание чего-то большого и страшного, с чем ему еще предстояло встретиться.