* * *
Сержант Дробот решил вызвать огонь на себя в тем предупредить взвод об опасности. Но, готовясь к нападению на выдвигающийся пулеметный расчет, он еще не знал, как он это сделает. Показало само дело.
Кошкой прыгнув на идущего посредине немца, он правой рукой всадил ему в спину длинный нож, а левой зажал немцу рот. Фриц попался хлипкий, видимо из пополнения, "тотальник", как насмешливо называл и таких сами же немцы, и умер мгновенно. Сиренко образцово справился со своим и, прихватив его, как сверток, огромными прыжками скрылся в темноте. Эти-то прыжки и насторожили третьего - командира расчета. Он обернулся в тог момент, когда Дробот опускал убитого на землю - бросать его не стоило: амуниция могла загреметь.
Командир пулеметного расчета увидел двоих и решил, что его молодые солдаты замешкались. Он сделал два-три шага назад, чтобы поторопить их. Командир был рослым и, судя по его независимому поведению на "ничейной" полосе, обстрелянным солдатом. Бросаться на такого с ножом было рискованно. И Дробот, как футболист, достающий уходящий мяч, сделал резкий выпад и правой ногой со всего маху ударил врага в низ живота. Вероятно, в темноте он несколько промахнулся, удар пришелся неточно, и немец отчаянно завопил. Звукомаскировка все равно была нарушена, и Дробот выстрелил.
Дробот понял, что противник и в траншеях и в кустарнике на мгновение опешил, и, чтобы вызвать наибольшую панику, закричал, потом швырнул в кустарник гранату и, вместо того чтобы уходить вслед за Сиренко, подался к немецким траншеям. Маневр этот он рассчитал мгновенно. Сейчас он находился примерно на одной линии с проходом в проволочных заграждениях, кустами и двумя развернутыми в разные стороны пулеметами. После заминки все три точки откроют огонь. И возможно, обстреляют друг друга.
И действительно огонь пулеметов и автоматчиков в темноте перемешался, и тем, кто сидел в траншеях, казалось, что стреляют русские - ведь свои должны были стрелять в другую сторону. Тем же, кто сидел в кустарнике, казалось, что в них стреляют не свои из траншей, а прорвавшиеся в тыл русские. Конечно, это взаимное заблуждение долго длиться не могло.
Оттягиваясь к немецким траншеям, Дробот чертом крутился перед проволочными заграждениями, то перебегая, то переползая, то и дело разворачиваясь в разные стороны и поливая короткими очередями то траншеи, то кустарники, время от времени швыряя ручные гранаты.
Противник постепенно приходил в себя, и, хотя перестрелка охватывала весь участок, огонь подгонял Дробота все ближе и ближе к проволоке. Наконец какой-то смекалистый пулеметчик раскусил его тактику и так прижал своими очередями, что сержант едва спасся в старой оплывшей воронке и отдышался.
Он сделал свое дело - и теперь можно было думать о возвращении. Но как раз в это время он услышал крик Андрианова "Вперед!" и с ужасом понял, что лейтенант нарушил план поиска и повел людей в траншеи.
"Значит, не поверил нам, - со щемящей тоской подумал он. - Решил сам брать".
Однако в следующее мгновение он забыл свою обиду, потому что ясно представил себе, что ждет взвод, когда он ворвется в пустые траншеи. Немцы и раньше делали такие огневые мешки - пристреливали свои первые траншеи и впускали в них атакующих, а потом обрушивали на них огонь. Понимая это, Дробот думал теперь об одном - как спасти товарищей.
Он прислушался, огляделся, оценивая обстановку. Сзади, из траншеи, доносились топот, крики и команды - немцы уходили подальше от освобождаемых ими траншей, в которые рвался взвод. Смекалистый пулеметчик приумолк, и сержант решился на крайность. Он осторожно подполз к проволоке, бурьяном подпер нижнюю нить и ящерицей проскользнул под нею. Он прекрасно понимал, на какой риск шел - добровольно лез в лапы врагу. Но иного выхода у него не было, зато была надежда, что в темноте, в гуще взбудораженных боем немцев, никто не обнаружит шального советского разведчика.
Двигался он медленно, потому что боялся напороться на мины, которые противник часто ставил и за проволочными заграждениями. Но ему повезло, к брустверу оп подобрался незаметно и уже хотел спрыгнуть, как из-за поворота показался немец. Он остановился и посмотрел назад. Дробот подтянул правую ногу, уперся носком в землю и вытащил из-за голенища нож. Немец поправил автомат, и в это время сержант, рысьим прыжком перемахнув бруствер, обрушился на врага. Тот осел и захрипел. Дробот с трудом поднял его тело и столкнул за тыльный бруствер траншеи. Потом нагнулся и торопливо пошел вдоль траншеи, пристально рассматривая ее стены.
Наконец он нашел то, что искал, - нишу, в которой противник хранил боеприпасы. Здесь лежали ручные гранаты: с длинными деревянными ручками и похожие па черные гусиные яйца с голубыми и алыми шариками на кончике. Дробот положил гранаты в карманы, сунул за пазуху, заткнул за ремень. И когда послышались торопливые шаги, он не стал ждать. Он сорвал предохранитель и бросил гранату на звук. Она почему-то не взорвалась, и Дробот кинул туда же еще две. В ответ ударили автоматы. Он прижался к стенке траншеи и сквозь сумятицу опять вспыхнувшей перестрелки явственно услышал:
- Вперед!
В этот же момент разорвались сразу три гранаты и стрельба оборвалась.
Половина дела была сделана - Дробот почти соединился со взводом. На мгновение его захлестнула радость, но он сейчас же подавил ее, подавил тем же привычным для старого солдата усилием воли, каким он побеждал неизбежный во всяком бою страх. Он знал, что в бою, особенно вот в таком - ночном, непонятном, стремительно меняющемся, - и радость, и страх, и все другие чувства должны молчать. Право голоса имеет только ненависть. Она подсказывает, что и как нужно делать. Но и эту жестокую советчицу тоже нужно держать в узде. Лучше всего быть просто трезвым и уметь мгновенно соображать. И он сообразил: если оставшиеся в живых немцы ринутся на него по траншее, они сомнут одиночку. Значит, нужно предупредить их порыв, и он заорал:
- Бей гадов!
И крик этот действительно повернул немцев. Что было позади них - они еще не знали. А вот впереди были те, которые швыряли гранаты. И противник побежал назад, прямо на взвод. Дробот бросился было за врагом, чтобы скорее соединиться со своими и предупредить их об опасности, но и это желание он сумел подавить. Его, движущегося вслед за немцами в темноте, свои могли принять за чужого. Он подождал, пока в траншеях замолкли глухие удары скоротечной рукопашной схватки, и крикнул:
- Товарищ лейтенант, сюда! Это я! Дробот!
Всего ожидал разгоряченный схваткой Андрианов, только не этого.
* * *
Прыгая в траншею, на бегущих немцев, он не думал ни о себе, ни о взводе - важно было взять "языка". И он подмял под себя обезумевшего ефрейтора. Тот мычал, упирался и порывался встать. Бежавшие сзади ефрейтора немцы и следовавшие за лейтенантом разведчики не заметили боровшихся противников, споткнулись и упали. Образовалась куча мала. Яростная, с придыханием и коротким, рабочим "гаканьем", бездумная рукопашная кончилась стремительно. Считая, что они защищают командира, разведчики ножами перерезали немцев и когда наконец добрались до лейтенанта, то сгоряча чуть было не убили и его. Лейтенанта спасло только то, что в схватке кто-то ударил его по голове и сбил каску. И теперь, мертвой хваткой сжимая брыкающегося немца, лейтенант мотал из стороны в сторону пышной, кудрявой шевелюрой. И разведчик, уже занесший нож для удара, отвел его и бросился на помощь командиру.
Когда немца подняли и поставили на ноги, он, увидев вокруг себя русских, сразу сник, потом страшно испугался. Из-под сбитой набок каски поползли струйки пота, и он, вращая глазами, залепетал:
- Гросс файер… Шнеллер, шнеллер…
Он бормотал и еще что-то, но даже знающий немецкий язык Андрианов не понимал его: лишь потом догадался, что пленный, полагая, что русские не поймут его старательно коверкал родной язык: ему казалось, что так он станет понятней другим. В этот момент к Андрианову пробрался Дробот:
- Товарищ лейтенант, здесь нам может быть капут, ага. Скорее в сторону!
Немец неожиданно обрадовался:
- О я, я! Капут! Гросс файер.
Даже протиснувшийся поближе Прокофьев понял немца - на этом участке ожидается огневой налет. Но лейтенант понял больше. Он с признательностью посмотрел па Дробота и отрывисто спросил:
- Дорогу найдете?
Дробот ответил так, что удивились даже бывалые разведчики:
- Он найдет. - И указал на немца. Заметив подозрительное недоумение, пояснил: - Он же человек. И видите, умирать ему не хочется. - Наклонившись к немцу, почти ласково спросил: - Наин капут?
- О я, я! Наин капут… Пфайер… - Все так же старательно, смешно выпучив испуганные глаза, пояснил: - Котьел.
- Пошли! - решил Андрианов.
Немца выставили вперед, и он пошел между лейтенантом и Дроботом. Дробот попросил:
- Объясните ему, чтобы он вел нас поверху, между минными полями. Сверху будет легче прорываться, чем из траншей.
Лейтенант оценил дроботовское предложение и сразу вспомнил об остальных - превратившись в рядового разведчика, он забыл о взводе. Слева, и прямо, и сзади тоже было относительно тихо. Ракеты взлетали только слева - там, куда собирался идти взвод. И еще далеко вправо, за рощей, неподалеку от которой лежали люди Петровского. Андрианов посмотрел на пленного и сразу уловил смысл его слова "котел". Взвод действительно находился в окружении - в "котле". И каждую минуту этот "котел" мог закипеть, вспучивая пузыри разрывов, щедро разбрызгивая горячие осколки. Нужно было уходить. И уходить всем, чтобы потом не мучиться душевно, ненести ответственности перед начальством, перед оставленными в "котле" людьми.
Лейтенант оглянулся и увидел, что Прокофьев, так лихо бежавший впереди всех, рядом с лейтенантом, бочком отходит в тыл группе.
"Догадливый", - тепло подумал лейтенант и приказал: - Дробот, прикройте взвод с тыла.
Дробот кивнул и прижался к траншее. Взвод стал выбираться наверх. Немец спешил, он вел людей торопкой рысцой. Разведчики едва успевали вываливаться за тыльный бруствер. Дробот следил за ними и в то же время посматривал на пустые теперь траншеи, которые недавно атаковал взвод. Когда последний разведчик скрылся в темноте, Дробот тоже оперся руками о край траншеи, чтобы выпрыгнуть и двинуться за взводом, но вдруг увидел шарившего в траншейной нише человека.
- Кто там? - озлобился Дробот. - Почему отстал?
- Это я, Прокофьев. Гранаточки разыскиваю, - голос у Прокофьева дрожал. - Все-таки на прорыв.
"Испугался", - подумал Дробот и недобро бросил:
- Давай, давай, ага.
Прокофьев выбрался из траншеи и пошел чуть позади сержанта, но Дробот, сам не зная почему, остановился и молча пропустил его вперед.
* * *
Немец повел взвод в тыл и, когда разведчики уже решили, что оп нарочно заводит их к своим, резко повернул и двинулся к передовой. На атакованном взводом участке передовой с парадным грохотом разорвался тяжелый снаряд, вырвал из темноты безжизненную землю, поиграл тенями проволочного заграждения и под свист и фырканье осколков растворился в темноте.
Почти сейчас же на передовую упала серия мин, взрывы солидно и однотонно крякнули, услужливо подсвечивая черный дым, оставшийся от соседки. Потом забарабанило вразнобой, и сквозь этот грохот от рощи взвилась ракета. Зеленая, праздничная, она летела неторопливо, словно любуясь собой и милостиво разрешая любоваться другим. От нее отлетали изумрудно-белые звездочки. Немец смотрел на эту ракету почти с таким же ужасом, как на стену огня, колышущуюся на передовой. Андрианов толкнул его и приказал: - Шнель!
Андрианов знал - ракету пустил Петровский. Он извещал, что начинает отход и ведет огонь, чтобы отвлечь внимание противника на себя.
Ракету увидели не только разведчики. Ее увидел и капитан Мокряков и приказал артиллеристам поставить заградительный огонь. Перед березовой рощей встали разрывы, окрашивая белые стволы в трепещущие алые и багровые тона. Краски быстро менялись, перемежались с тенями, и казалось, что березы качаются и даже стонут. Стонут потому, что по их стволам стекает горячая алая кровь.
Заградительный огонь входил в план проведения поиска, и то, что он был поставлен по плановому сигналу, на запланированном месте, почему-то успокоило Андрианова. Он опять повторил: - Шнель!
Пленный качнулся, с безмерной болью обреченного посмотрел на лейтенанта и теперь уже медленно, часто оглядываясь на бушующий слева огонь, пополз вперед. И тут случилось то, чего никто не ожидал: за далеким лесом полыхнули зарницы. Их становилось все больше. Они выхватывали из темноты островерхие вершины деревьев, подсвечивали низкое, слоистое небо, и оно поднималось и раздвигалось. Зарницы трепетали и перебегали по этому странному, слоистому небу с пепельными краями, и разведчики отметили: - Во дают наши! Но уже в следующие секунды этот восторг сменился почти ужасом: первые советские снаряды разорвались совсем неподалеку, справа от взвода. Потом снарядов стало больше, и передовая задрожала мелкой дрожью. Разрывы слились в рев, который исходил примерно из того района, где был второй проход в заграждениях.
Теперь и слева, и справа, и позади, и впереди бушевал огонь - свой и немецкий. Над приникшими к земле людьми пролетали осколки оторвавшихся от серии, слишком близко разорвавшихся снарядов, и двинуться вперед, казалось, не было ни возможности, ни сил. Андрианов оглянулся, и первое, что он увидел, был все тот же обреченный взгляд широко раскрытых глаз пленного.
* * *
Слишком долго капитан Мокряков не видел удачи. Слишком часто упрекали его начальники. А он, уже пожилой и по-своему многоопытный человек, ничего не мог сделать - ведь в поиски ходил не он. И даже готовя этот необычный поиск, он в глубине души не очень-то верил в его успех: слишком сильна была оборона противника, да и сам противник попался чересчур настырный и хитрый.
Но чем дальше шла подготовка, чем глубже втягивался в нее Мокряков, тем дороже становилось ему общее дело. Утрясая вопросы взаимодействия, выклянчивая дополнительные лимиты снарядов на плановые огни, он все чаще увлекался и начинал чувствовать себя и молодым и сильным. История с брусничной водой не только растрогала его, но и убедила, что его любят и уважают. И он понял, что тоже любит разведчиков - таких молодых и так часто рискующих собой. И ему, рядовому разведчику времен гражданской войны, вспомнилась молодость, в нем ожила та любовь, с которой они, совсем еще мальчишки, относились к своему командиру. Мокряков без особого труда почувствовал и себя таким же любимым командиром и ощутил ответную, почти отцовскую любовь к разведчикам.
Эта несколько неожиданная и, пожалуй, запоздалая, но все-таки справедливая любовь помогла ему сделать то, что в иное время капитан никогда бы не сделал. Мало того, что он с особой тщательностью обеспечивал поиск, он еще сумел добиться редкого в условиях твердой обороны огневого резерва.
Случилось это так. Мокряков понимал, что дерзкий план, как и всякий план на войне, нес в себе зародыш неожиданности, и весьма опасной. Вероятно, раньше Мокряков и повздыхал бы и посетовал, но в конце концов вспылил и решил: "А что же сделаешь - война. Тут без неожиданностей, без риска невозможно. Тут и убивают". И если бы поиск провалился, он бы долго мучился и переживал гибель людей не только как случайную неудачу, но еще и как свою боль. На войне не принято долго оплакивать потери, а командир должен уметь владеть собой. И постепенно все бы забылось.
А теперь, когда уходящие на опасное дело люди были не просто его подчиненные, а любимые подчиненные и, кажется, любящие, - он не мог терпеть опасных неожиданностей.
Поэтому Мокряков под предлогом уточнения информации отпросился у своего начальства и съездил в штаб армии, артиллерией которой командовал его бывший однокашник, и выложил ему напрямик все свои сомнения. Командующий артиллерией про себя отметил, что бывший разведчик Мокряков, во-первых, не бог весть как преуспел в жизни, а во-вторых, - и это было, видимо, главной причиной его медленного восхождения по служебной лестнице - так и остался очень мягким человеком, прикрывающим вспыльчивостью и показной строгостью эту свою губительную для военного человека мягкотелость. Командующий, хоть и со вздохом, приготовился было отказать старому боевому товарищу, как вдруг ему пришла отличная мысль:
- Знаешь, Мокряков, а я тебе дам целый полк.
Мокряков недоверчиво покосился на полковника, горестно вздохнул и начал торопливо собираться: ему не нравилась покровительственная улыбка полковника.
- Не нужно, - пробормотал он. - Я ведь серьезно…
И полковник, поняв, что обидел товарища, подтянулся, стал серьезным.
- Я не шучу. Дам полк… на одну ночь. И не какой-нибудь, а свой главный резерв - тяжелоартиллерийский. Но с одним, точнее, с двумя условиями: первое - только на одну ночь. На рассвете они снимутся с позиций и уйдут. И второе - боеприпасов не более половины боекомплекта. Полбыка, - прикрывая глаза и потягиваясь, многозначительно уточнил полковник. - У нас с этим строжайшая дисциплина. Согласен?
Мокряков уже видел, что полковник не шутит, и все-таки не совсем верил ему. Очень захотелось пить, но пи кваса, ни брусничной воды у полковника не было. На столике стоял только котелок с чистой, некипяченой водой. И, теплея душой, Мокряков припал к этому котелку и пил из него долго, с удовольствием, но бесшумно: уже после первого глотка он понял, что сделал глупость - нужно было воспользоваться кружкой. Теперь он старался пить бесшумно.
- Ну спасибо, - пробормотал он растроганно. - А тебе… тебе ничего не будет?
- Думаю, нет. Видишь ли, все равно полку нужно сниматься с этих позиций - предстоит маленькая операция местного масштаба. Так я его подниму на денек раньше: пусть разомнутся. Засиделись.
Тут полковник с притворным возмущением выкатил темные глаза и с дурашливой строгостью, явно подражая какому-то начальнику юношеских дней, пробасил:
- А это ничего, товарищ Мокряков, что вы пользуетесь самым обыкновенным блатом? Это ничего, что вы подбиваете старших начальников на должностные преступления? Вы считаете, ничего? Позволительно?
На что Мокряков, тоже явно подражая кому-то, пропищал:
- Ничего… позволительно…
- Ага… ну-ну… - И полковник, сразу утратив строгость, с удовольствием расхохотался, похлопал Мокрякова по животу и с сожалением отметил:
- Стареем, стареем, друже.
Мокряков ехал домой не столько окрыленный, сколько внутренне обновленный, уверенный и в дружбе, и в любви, и в том, что сам он не такой уж неудачник. Вот ведь - полковник, начальник артиллерии армии, что ни говори, а генеральская должность, и - котелочек. И кроватка под серым одеяльцем. И лампа с разбитым стеклом.
- Что ж… свой брат, военный…
И постепенно, подспудно вера в себя, в своих людей и в успех поиска все крепла и крепла в Мокрякове. Но она чуть было не испарилась на наблюдательном пункте, откуда он руководил поиском. Пользоваться этим пунктом разрешил командир полка, как только узнал, что Мокрякову придан целый артиллерийский полк.
- Черт их знает, этих разведчиков и контрразведчиков, - пробурчал командир полка. - Они все тихие-тихие, а потом вдруг… вот такое.