Свободное передвижение Вайса по территории было крайне ограниченно: хозяйственные постройки, плац, вымощенный булыжником, - и все.
Он не имел права переступать за пределы этой черты. Незримые границы сторожила внутренняя охрана; у каждого пистолет, граната в брезентовом мешочке, автомат.
Для чего все это, Иоганн пока не мог выяснить.
Все тут держались нелюдимо. Иоганну казалось, что его окружают глухонемые. Даже общаясь между собой, эти люди, приученные к молчанию, охотнее прибегали к мимике и жестикуляции, чем к простым человеческим словам.
В гараже лежала целая стопа железных номерных знаков - после каждого длительного выезда номер на машине меняли. Несколько раз Иоганн видел, как перекрашивали почти новые машины. У трех легковых стекла были пуленепроницаемые, у двух - такие, что сквозь них не рассмотришь внутренность кузова, за исключением, конечно, ветрового стекла.
Ел Вайс в столовой, вместе с теми, кто, как и он, не имел права выходить за пределы незримой границы. Система питания построена была на самообслуживании. Ели подолгу и много, молча, не проявляя никакого интереса друг к другу. Несколько девиц с мужскими повадками из подразделения вспомогательной службы, такие же вымуштрованные, как и все здесь, с сытыми, равнодушными лицами не оживляли общей унылой картины. Когда какую-нибудь из них тискали за столом, девица, не меняясь в лице, спокойно, как лошадь в стойле, продолжала есть. А если это мешало поглощать пищу, она так же молча, с силой отталкивала ухажера.
За ужином давали шнапс, иногда пиво, и можно было сыграть в кости на свою порцию. И если кто-нибудь уступал выпивку девице и та понимала ее, вокруг начинали хихикать и поздравлять расщедрившегося со свадебным удовольствием.
Но и этого развлечения хватало на минуту, не больше, а потом все снова смолкали и не обращали уже никакого внимания на пару, которую только что грубо вышучивали.
Прошло много дней, а майор Штейнглиц не давал о себе знать. Жизнь в этом странном заточении изнуряла Иоганна своим тупым, бессмысленным однообразием. Он даже не мог выяснить, что это за соединение, кто его обслуживает, чем здесь занимаются люди.
Как-то в кухне испортился электромотор, вращающий мясорубку. Иоганн вызвался починить его и починил. Повар кивнул головой - и все. Но одного слова ни от одного из окружающих не услышал Иоганн, хотя работал на кухне больше трех часов, а народу здесь было достаточно. И когда он помогал механику гаража, тот охотно принимал его услуги, но благодарил тем же молчаливым кивком.
Одиночество, бездеятельность, бессмысленность пребывания тут делали его жизнь все невыносимей.
А Штейнглиц то ли забыл о существовании Вайса, то ли навечно сдал его в эту часть - ни у кого нельзя было ничего выведать.
Каждое утро в отгороженный колючей проволокой загон приходил дрессировщик собак со своим подручным.
Толстый, коротконогий, с мясистыми плечами, дрессировщик в одной руке держал плеть, а в другой - палку с кожаной петлей на конце. Одет он был в белый свитер, кожаную коричневую жилетку, замшевые залоснившиеся шорты, толстые шерстяные носки, бутсы на шипах и тирольскую шляпу со множеством значков.
Лицо холеное, профессорское, всегда чисто выбрито.
Что за человек подручный, понять было трудно. Настоящее живое чучело. Стеганый брезентовый комбинезон с проволочной маской фехтовальщика на лице. Шея, словно колбасными кругами, обмотана брезентовым шлангом, набитым опилками. Низ живота защищен фартуком, выкроенным из автомобильного баллона, поверх фартука - брезентовый плоский мешок.
Дрессировка была незамысловатой. Пока подручный шел по ровной линии, собаки покорно сидели у ног дрессировщика. Стоило подручному сделать резкое движение в сторону, как собаки бросались на это живое чучело и начинали рвать круги шланга, набитые опилками, и висящий на фартуке, защищающем низ живота, брезентовый мешок.
Если собаки сбивали подручного с ног и, не обращая внимания на команду, продолжали рвать, дрессировщик разгонял их ударами плети, а самому свирепому псу накидывал на голову кожаную петлю, прикрепленную к палке, и оттаскивал в сторону.
Дрессировщик и его подручный никогда не разговаривали. Команда подавалась собакам не словами, а свистком.
Однажды, когда подручный завизжал от боли, дрессировщик, против обыкновения, не сразу разогнал озверевших псов, а выждал некоторое время и, после того как они разбежались, ударил, тщательно примерившись, поваленного на землю окровавленного человека тупым носком бутса.
Заметив, что Вайс наблюдает за ним, дрессировщик начал вежливо здороваться и всегда первый говорил: "Доброе утро" или "Добрый день".
Как-то он подошел к проволочному забору, спросил:
- Красиво? - Похвастал: - Эти животные послушны, как дети. Нужно только иметь талант, волю к власти. - Пожаловался: - Сейчас стало трудно доставать хорошие экземпляры. Во всех ведомствах по делам военнопленных при ОКВ и штабах округов завели теперь собственные питомники. И это похвально. Хороший пес может так же нести службу, как хороший солдат.
Вайс показал глазами на собак:
- В таких шубах им русский мороз не страшен! Как вы думаете?
- Конечно, - согласился дрессировщик. Осведомился: - Вы не любите холода? - Утешил: - Фюрер обещал молниеносно разделаться с Россией. Надо полагать, рождество там будут праздновать только наши гарнизоны…
- О да, безусловно, - поддакнул Вайс.
Вот еще одно подтверждение опасности, нависшей над его страной. Что ж, можно было бы информировать Центр и о том, что военное министерство Германии даже собак уже мобилизовало для Восточного фронта.
Инструктор-наставник как-то сказал Александру Белову:
- Ну что ж, если начнется война, - долг чекиста спасать армию, народ от подлых ударов в спину. А для того, чтобы предотвратить такие удары, нужна всеведущая зоркость наших людей, работающих на той стороне. Вот тебе вся твоя долговременно действующая директива. Простая и ясная как день. А приложение к ней - разумная инициатива, смекалка и твердое сознание того, что за каждую каплю крови, пролитую советскими людьми, мы несем особую ответственность - каждый из нас лично, где бы он ни находился…
14
К хозяйственным постройкам примыкал двухэтажный каменный флигель, надежно укрытый высоким забором со свисающим карнизом, оплетенный колючей проволокой. Три раза в день открывались ворота в этом заборе, чтобы пропустить термосы с горячей пищей, которую возили из кухни. По субботам к термосам прибавлялся ящик с бутылками пива и водки. И только один единственный раз в день - в шесть часов утра, когда было еще сумеречно, - из этих ворот выходили строем восемь человек в трусах и, какая бы ни была погода, проделывали на плацу гимнастические упражнения. Потом снова строились и скрывались за воротами.
Это повторялось шесть дней. А на седьмой, в воскресенье, они приходили после обеда на грязный, мощенный булыжником плац и усаживались на брошенные возле гаража старые автомобильные покрышки с таким видом, будто выползали сюда отдохнуть после тяжелой работы. Одеты они были в трофейные мундиры разгромленных гитлеровцами европейских армий - кто во французский, кто в датский, кто в норвежский. У некоторых одежда была смешанной, - скажем, брюки от французской формы, а китель английский.
Кто были эти люди? По приказу они не должны были ничего знать друг о друге, не имели права знать, а за попытку узнать им грозило жестокое наказание.
Люди без родины. Нет у них имен - только клички. Нет прошлого. Не будет и будущего. Они знали, что народ, имя которого было записано в их анкетах, хранимых специальной службой, не простит им преступлений против его чести и свободы. Впереди одно: к репутации негодяев предстояло прибавить славу палачей.
Их хорошо знала берлинская, мюнхенская, гамбургская криминалки. Некоторым из них понадобилась бы вторая жизнь, чтобы отбыть наказание за все черные дела, которые за ними числились.
Не было закона, который охранял бы их права, и не было страны, где бы они не нарушили закона.
И чтобы оказаться вблизи этих людей и понять, кто они, Вайс придумал себе на воскресенье работу в гараже.
Он оставил ворота распахнутыми. И услышал русскую речь, русские слова, не видя еще, кто их произносит.
Приглушенный баритон, заглатывая букву "р", лениво мямлил:
- В сущности, имеются четыре защитных механизма, маскирующих страх смерти: секс, наркотики, крайний рационализм и агрессия.
- Фрейд, - вставил кто-то небрежно.
- Возможно. И поскольку концепция "каждый человек - мой враг" - главный фокус мышления, убийство ближнего и дальнего не только современно, но и необходимо для сохранения общества…
- Научился крестить обеими руками. Ты бы лучше о бабах, - посоветовал кто-то сиплым голосом.
- Извольте, - согласился баритон. - Тут я видел пожилую фею с развитыми до неприличия, ну прямо как галифе, бедрами. Представьте, отвергла в силу моей расовой неполноценности.
- Ты бы за свои дела попросил звание арийца.
- Я напомнил шефу о своих заслугах, но он в крайне нелюбезных выражениях обещал меня повесить, если я еще хоть раз попробую заикнуться.
- Только правда убивает надежды, - высокопарно заметил баритон. - Оставьте Зубу его заблуждения о себе самом. Пусть живет на благо Германии - нашего великого союзника. Что касается меня, то я никогда не испытывал потребности в высокоморальных поступках и, надеюсь, не испытаю.
- А суд божий?
- Я рассчитываю, что всевышний разделяет мою концепцию.
- Ты бы не ножом, а пером зарабатывал. Почему бросил?
- Не бросил, а выгнали. Неосмотрительно осуществил молниеносный способ обогащения. Слишком шумный процесс получился. Возможно, если б отправил в небытие соотечественницу, а не немку, все б и обошлось.
- Сколько тебе дали?
- Смягчили. Я утверждал на суде, что любил старуху бескорыстно. А убийство совершил в состоянии аффекта, вызванного ревностью.
- И долго ты с ней путался?
- Познакомился в цирке, когда выступал в труппе наездников под предводительством Шкуро, а раззнакомился через год-полтора.
- Побатрачил…
- Что ж, постигла судьба Германа из "Пиковой дамы": ни денег, ни старушки.
Сиплый проговорил задумчиво:
- А все-таки есть в этом какое-то мистическое совпадение… Николая сослали в Тобольск, в нескольких верстах от него село Покровское - родина Гришки Распутина. - Вздохнул: - Эх, Россия!
- Я попрошу! - визгливо вступил тенор. - О государе императоре…
- Брось, - спокойно отпарировал сиплый. - Да не махай кулачишками. Дам по харе так, что потом, как после пластической операции, ни один мужик не узнает бывшего своего барина.
- Узнают! - зловеще пообещал тенор. - Узнают…
- Так тебе немцы и отдадут усадьбу, держи карман шире!
- Господа, - баритон звучал барственно, - вы слишком далеко зашли, вы не имеете права обсуждать планы Германии в отношении бывшей территории России.
- А кто накапает?
- А хоть я, - ответил баритон. - Я. Если, конечно, ты не доложишь раньше.
- Сволочь!
- Именно…
Кто-то рассказал:
- Когда я отбывал срок в Бремене, нас гоняли на работы в оружейные мастерские, а потом, прежде чем пропустить обратно в камеры, просвечивали каждый раз рентгеном: проверяли, не спер ли кто-нибудь инструмент из цеха. А говорят, будто облучение отрицательно отражается на способностях.
- А на черта тебе эти способности?
- Ну, все-таки…
- А я, господа, первое, что сделаю, - закажу щи и расстегай. Ну такой, знаете…
- Ты лучше жри поменьше, не набирай лишнего веса. Будут кидать с парашютом - ноги переломишь. Со мной был один такой субчик - сразу ногу себе вывернул. Пришлось исцелить - из пистолета.
- Ну и дурак!
- А что? На себе тащить в советскую больницу?
- А ты бы как хирург - ножичком!
- Эх ты, мясник!
- Будь спокоен, если попаду к тебе в напарники, облегчу бесшумно.
- Если я тебя раньше на стропе не вздерну.
- Ну зачем опять грубости? - умиротворяюще проговорил баритон. - Весна, скоро пасхальные дни.
- Где ты их праздновать будешь?
- Где же еще, как не в российских Рязанях?
- Вот и отволокут тебя в Чека. Будет там тебе пасха!
- НКВД, - строго поправил тенорок. - Не надо быть такими отсталыми.
- Вызубрил…
- А что ж, с двадцатого года не был дома.
- Ничего, не плачь. Скоро обратно кинут.
Вайс вышел из гаража с надутым баллоном в руках, сел невдалеке от этих людей и внимательно осмотрел баллон, будто искал на нем прокол. Потом прижал баллон к уху и стал сосредоточенно слушать, утекает воздух или нет.
Высокий, тощий, с хрящеватым носом, не оборачиваясь, спросил по-русски:
- Эй, солдат, закурить есть?
Вайс сосредоточенно вертел в руках баллон.
- Хочешь, я сам дам тебе сигарету? - снова спросил шепелявым баритоном долговязый.
Вайс не прерывал своего занятия.
- Да не бойся, ни черта он по-русски не понимает, - сказал коренастый. И спросил по-немецки: - Эй, солдат, сколько времени?
Вайс ответил:
- Нет часов. - И обвел твердым, запоминающим взглядом лица этих людей.
Улыбаясь Иоганну, плешивый блондин проблеял тенорком по-русски:
- А у самого на руке часы. Немецкая свинья, тоже воображает! - Любезно протянул сигарету и сказал уже по-немецки: - Пожалуйста, возьмите, сделайте мне удовольствие.
Вайс покачал головой и вытащил свой портсигар.
Блондин засунул себе за ухо отвергнутую Вайсом сигарету, вздохнул, пожаловался по-русски:
- Вот и проливай кровь за них. - Обернулся к Вайсу, сказал по-немецки: - Молодец, солдат! Знаешь службу. - Поднял руку. - Хайль Гитлер!
Вайс сходил в гараж, оставил там баллон и, вернувшись обратно, положил себе на колени дощечку, а поверх нее лист почтовой бумаги.
Склонившись над бумагой Вайс глубокомысленно водил по ней карандашом. Изредка и внешне безразлично поглядывал он на этих людей в разномастный иностранных мундирах, которые владели немецким языком, а возможно, и другими языками так же, как и русским. Они давно утратили свой естественный облик, свои индивидуальные черты. И хотя приметы у них были разные, на их лицах запечатлелось одинаковое выражение жестокости, равнодушия, скуки.
Чем дольше Иоганн вглядывался в эти лица, тем отчетливее он понимал, что невозможно удержать их в памяти.
В следующее воскресенье он снова занял позицию возле гаража и, шаркая напильником, положил заплату на автомобильную камеру. Покончив с ней, неторопливо разобрал, промыл и снова собрал карбюратор. Вытер руки ветошью и, как в прошлый раз, занялся письмом.
А эти люди, очевидно привыкнув к молчаливому, дисциплинированному немецкому солдату, свободно болтали между собой.
Вайс безразличным взглядом обводил их лица, потом переводил глаза на какой-нибудь сторонний предмет и снова писал, будто вспомнив нужные ему для письма слова.
Солдат, сочиняющий письмо домой, - настолько привычное зрелище, что никто из этих людей уже больше не обращал на него внимания, не замечал его. Тем более что убедились - по-русски он не смыслит ни бельмеса.
Главенствовал у них, по-видимому, тот, сухощавый, бритоголовый, с правильными чертами лица, с серыми холодными глазами и вытянутыми в ниточку бровями на сильно скошенном лбу. Когда он бросал короткие реплики, все смолкали, даже тот, с барски картавым баритоном, любитель афоризмов: "Для того чтобы убить, не обязательно знать анатомию", "Среди негодяев я мог бы быть новатором", "Дороже всего приходится платить за бескорыстную любовь".
Как-то он сказал томно:
- Кажется, я когда-то был женат на худенькой женщине с большими глазами.
Бритоголовый усмехнулся.
- И загнал ее в Бейруте ливанскому еврею.
- Ну, зачем оскорблять, - арабу, и даже, возможно, шейху.
Бритоголовый свел угрожающе брови, процедил сквозь зубы:
- Ты что мне тут лопочешь?
Обладатель баритона мгновенно сник:
- Ну ладно, Хрящ, ты прав.
Сухонький, напоминавший подростка, жилистый старик с маленьким, сжатым морщинами, горбоносым лицом, спросил с кавказским акцентом:
- Шейх? Что такое шейх? Я сам шейх. Почем продал, не помнишь?
Человек с обвисшим лицом и чахлыми волосами, зализанными на лысину, только пожал плечами.
Бритоголовый сказал:
- Нам, господа, следовало бы и здесь навести порядок.
- У немцев?
- Я имею в виду русскую эмиграцию. Одних Гитлер воодушевил, вселил надежды, а другие - из этих, опролетарившихся, - начали беспокоиться о судьбе отчизны.
- Резать надо, - посоветовал старик.
- Не лишено, - согласился бритоголовый. - Я кое-кого назвал шефу, предложил наши услуги - устранить собственноручно. Это имело бы показательное значение, мы бы публично продемонстрировали нашу готовность казнить отступников, но увы, шеф отказал. Пообещал, что этим займется гестапо. А жаль, - грустно заключил бритоголовый.
Человек с обвисшим лицом протянул мечтательно:
- А в России сейчас тоже весна-а!
- Будешь прыгать, не забудь надеть галоши, чтоб ноги не промочить.
- Я полагаю, уже подсохнет…
- Польшу они в три недели на обе лопатки.
- Ну, Россия - не Польша.
- Это какая тебе Россия? Большевистская?
- Ну, все-таки…
- И этот тоже! Заскулил, как пес.
- В каждом из нас есть что-то от животного…
- Ты помни номер на своем ошейнике, а все остальное забудь…
Сухие, пахнущие пылью лучи солнца падали на эту закованную в булыжник землю, на зарешеченные окна зданий, на это отребье, на предателей, донашивающих трофейные мундиры поверженных европейских армий. От высокого забора с нависшим досчатым карнизом, оплетенным колючей проволокой, падали широкие темные тени, и казалось, будто двор опоясывают черные рвы. Бухали по настилам сторожевых вышек тяжелые сапоги часовых. Ссутулясь, сидел Иоганн, держа на коленях дощечку с листком бумаги, и что-то старательно выводил на ней карандашом. Он тоже был тут узником, узником, подчиненным размеренной и строго, как в тюрьме, регламентированной жизни.
И все-таки он был здесь единственным свободным и даже счастливым человеком и с каждым днем в этом страшном мире все больше убеждался, что он тут единственный обладатель счастья. Счастья быть человеком, использующим каждую минуту своей жизни для дела, для блага своего народа.
Вот и сейчас, сидя на солнце, Иоганн терпеливо и старательно работал. Да, работал. Рисовал на тонких листках бумаги хорошо очиненным карандашом портреты этих людей. Каждого он хотел изобразить дважды - в фас и в профиль. Он рисовал с тщательностью миниатюриста.
Никогда раньше Саша Белов не испытывал такого трепетного волнения, такой жажды утвердить свое дарование художника, как в эти часы.
И если в искусстве ему был глубоко чужд бесстрастный, ремесленный объективизм, то сейчас только этот метод изображения мог заменить ему отсутствие фотообъектива. Он должен был воспроизвести на бумаге эти лица с такой точностью, словно это не рисунки, а сделанные с фотографий копии.