- В общем, говорит мне однажды: "Петюнчик (так меня называла), поди на огород, нарви щавеля на зеленый борщ". А сама что-то куховарит у плиты, дым стоит такой, что я думал пожарных вызывать, спасать свою старуху из полымя, огня окаянного, - улыбаясь, продолжил Никитич.
- А почему ты из дома сбежал, раз бабка тебя не доставала? - допытывался Лёха и сел напротив деда.
Тот расположился на нарах Ильи, оказался в центре компании, в центре камерного бытия.
- Значит, дело было так, - многозначительно сказал дед и запустил одну руку в густую бороду.
Побег Пётр Никитич задумал давно. Насколько давно - он уже и сам не мог сказать. В один из множества дней его провинциальной жизни оказалось, что побег и он сам срослись в одно целое. Выйдет он после обеда на огород, сядет на кучу выкопанного картофеля, как охотник на тушу убитого медведя, и кричит бабке, мол, зови художника, пусть запечатлеет сию эпическую картину.
- Ладно тебе, старый, все не угомонишься, - недовольно, но мягко бурчала Мария.
Она уже свыклась с жизнью, с этим размеренным тиканьем настенных часов на кухне. Туда-сюда - глянь, уже вечер. Вот так по вечерней мгле и двум стрелкам на часах замечала свое существование. Словно и не было других примет, знаков и символов.
- А че, бабоньки, ну что ему, старому хрычу, нужно. Накормлен, обстиран, в чистоте, хожу за ним пылинки прибираю. Нет, сядет возле меня, запустит руку в свою бородищу, как будто ищет там кого-то и хочет выцепить. А потом давай меня доставать своими страданиями: "Маруся, а ты довольна тем, как живешь? А что ты, Маруся, думаешь о том, что мы, как в клетке, тут заперты?" - передразнила Маруся глуховатый голос мужа. - Да когда ж ты, черт волосатый, уймешься!
Вот так жаловалась она своим бабулям-подругам. Иногда выговорится, сядет на край скамьи возле дома Никифоровны и повторяет еле слышно: "Не понимаю я его, не понимаю".
Сказать, что дед себя понимал, - значит соврать. Не знал он, "старый пердун", как изволила выразиться Никифоровна, чего хотел. Тягучее желание тянуло его куда-то. Словно гирю пудовую зашили ему в грудь - не давала покоя Никитичу тоска ни днем, ни ночью. Встанет в полумраке, пошлепает по холодному полу босиком, а печь отбрасывает отблески сквозь треснувшую чугунную плиту. Мелькают аленькие цветочки на потолке, красноватые отблески подсвечивают комнату. Вот стол, банки, кастрюли, стул у печи. А тут и крохотные горящие угли падают в нижнее окошко, служащее для вентиляции. Приоткроет его дед и ждет, пока уголь разгорится еще сильнее и засыплет комнату рубиновыми лепестками. Сидит так подолгу и чешет бороду. О чем думает? О многом. Жизнь на исходе. Сколько еще годочков проживет? Ну, десять. А дальше сляжет или будет ковылять по комнате, никуда не выходя.
"Да, вот так прожил, и сам не знаю, что прожил. Только тело и дает понять, что стал стар и непригоден ко многому. А зачем жил? Пожрать и поспать? Все так делают, особенно кот Венька. Получается, прожил я жизнь котом", - бормотал сам себе Никитич.
А потом вставал, отодвигал кочергой кольца на плите и с досады громко толок уголь, доставал до колосников. В тот момент проснувшаяся бабка выглядывала из дальней комнаты и тихо печально вздыхала.
Продолжалось так несколько лет, пока однажды в жизни деда не наступил критический перелом. Весной 2014 года местность наполнили откуда-то взявшиеся донские казаки. Называли они себя гордо - "Всевеликое войско Донское". Станут под хоругвями, поднимут знамена с изображением Христа и топают по улицам близлежащего городка. Никитич часто смотрел на них по местному телевидению РоН-ТВ. Сидит толпа мужиков в камуфляже, в овечьих желтоватых папахах за столом, а во главе, как и положено, атаман. И говорят они о том, какие дела в уезде. О том, что Валерий Болотов, руководитель ЛНР, вор и подонок. Что нужно сохранять веру свою православную, чтобы сдерживать упырей "укроповских" - так называли всех остальных жителей Украины. А потом примет атаман какое-нибудь решение, скажет, что "ни-ни" теперь пьянчужкам и наркоманам появляться на улице, и добавит громогласным голосом: "Любо, братцы?" В ответ грянет хор мужских голосов в унисон, так что дрожат стекла и поджилки у врагов "укроповских": "Любо, батька!"
Сидел вот так Пётр Никитич перед "ящиком", смотрел на невиданное доселе зрелище. Он, конечно, очень возмущался. Посмотрит российские новости о страхах и ужасах в Киеве, как там нацисты всех русскоговорящих на месте расстреливают, хлопнет себя по коленке и громко выругается.
- Маруська, ходи сюда, ты гляди, что делается, - кричал он жене, которая традиционно куховарила.
- Да погодь, сейчас каша кипит, - кидала она в бурлящую коричневую жидкость отруби.
Поначалу дед только и сидел у телевизора. С 9 утра и до 7 вечера, то есть для него до ночи. Смотрел, как прикованный к ламповому кинескопу. Раб лампы. Целый месяц так проторчал в зале с включенным ТВ. Сводка за сводкой. Иногда развалится в кресле, одетый в одни полосатые трусы, поставит деревянный табурет под ноги и уставится в телек как завороженный.
Сперва Маруся радовалась, аж приплясывала. Идет по огородику и притопывает. Наконец-то Петенька успокоился. Взялся за ум. Пусть просвещается. Да, война где-то громыхает, но мы далеко. Пусть сидит дома под присмотром в тепле и покое. Хотя нет. С последним Маруся ой как ошиблась. Через неделю просмотра ТВ Петюнчик изменил график сна.
Раньше, как только большая стрелочка останавливалась на 12, а маленькая - на 7, дед чуть ли не трусцой бежал в кровать. Причем, как он понимал, что это семь часов вечера, неясно. Еще несколько минут назад копошился с кроликами, гладил малышей, что-то там сюсюкал. Глядь - уже мчит, как локомотив, аж борода на левую сторону загибается от создаваемого им ветра.
Так вот: семь часов - вначале топот, потом Пётр-паровоз, у которого вместо дыма бородища, перекинутая на левое плечо, еще секунда - и все: дедуля плюхнулся на большую пуховую перину, накрылся одеялом и приготовился ко сну.
Этот ритуал священен, и никто не мог осквернить его. Кроме Дмитрия Киселева и телеканала "Россия". Воскресным вечером, то есть ночью, ибо стрелки уже заняли нужное положение, в хате было все так же громко - надрывался телевизор. Там показывали какой-то прямой репортаж с места боевых действий. Маруся не верила своим ушам. Она сидела на кухне и вышивала незатейливый цветок, когда глядь - о, ужас: 20:10, а шум из дедовой спальни льется водопадом.
- Не пняла, - по-уличному пробурчала бабка и пошла в разведку.
Осторожно, чуть ли не по-пластунски устремилась в "логово зверя". Картина, которую она увидела, будет много раз сниться ей в самых невообразимых кошмарах. Старика в постели, конечно, не было; телевизор, как прожекторная лампа на передке паровоза, отбрасывал конусообразный свет в глубину темной комнаты. Табуретка, выпачканная картофельным пюре, валялась, словно сбитый аэроплан немецкой империи. Алюминиевая серая посуда - вверх дном, точно бункер с затаившимися врагами. Но самое страшное ее ожидало слева в комнате. Освещенный телевизионными красками, как внеземное нечто, стояло оно (по-другому в сознании Маруси это не могло называться) - существо, зажатое в объятьях света. Оно протянуло свои костлявые лапки вперед, как будто хотело схватить это яркое освещение, прижать к себе, проникнуть внутрь райского блуждания лучистой энергии. Это состояние похлеще всякого гипноза и внушения. Существо тянулось в иной мир, в котором изливались потоками фотоны, обрушивались звуковые волны и чей-то голос вещал о ядерном конце света. Не теряя ни секунды, Маруська побежала в сарай, схватила, что попало в руки (а это была тяпка), и, как ветер, примчалась в спальню.
Существо, одетое в диковинный и короткий полосатый скафандр с жирными пятнами, в районе морды с пугающей растительностью, которая наэлектризовалась и стала дыбом, мычало. И даже обнажило битые и поломанные клыки, скалилось и, как показалось Маруське, немного подвывало в такт говорящему Киселеву.
Она прислушалась к шипению внеземного создания. Звуки, которые доносились из корявой пасти, были ей до ужаса знакомы и незнакомы одновременно. Не раз она слыхала, как их проговаривали соседки на лавочке. Но так, как распространяло звуковые волны существо, Маруся еще ни разу не слышала.
- Правосссссеки, фашисты. Баааааандеровцы, - тянуло загипнотизированное создание слова, как жвачку.
Недолго думая, ошалевшая и испуганная до смерти женщина подняла тяпку и бахнула по кинескопу телевизора, так что раздавшийся взрыв откинул ее и странное существо в разные углы комнаты.
Искры еще некоторое время сыпались из ТВ-ларца, как бурлящее волшебное снадобье в древнерусской сказке. Но уже через секунду в ушах стоял только шум от взрыва и слышался далекий стон существа, которое отлетело за "подбитый аэроплан", кувырком сигануло через "бункер" и шлепнулось в левом углу от дымящегося телевизора.
Маруся взяла себя в руки, шатающейся походкой подошла к стене, где находился выключатель. Пошарила рукой, наконец-то нашла заветную кнопку, нажала на нее - и ровный свет заполнил спальню, оголив костлявое существо, которое сжалось, как малыш в утробе, и не могло прийти в себя. Пётр Никитич стонал, словно побитая собачонка, чуть вскидывал в воздух наэлектризованную и торчащую во все стороны косматую бороду.
- Дед, тебе плохо? Дед, что с тобой? - запричитала Маруся и подбежала к мужу.
- Я, я, я… - пытался сказать Никитич, но пластинка заела на "я" и никак не хотела прокручиваться дальше.
Зрелище, надо сказать, было жалкое. Поза и вид старика выглядели настолько удручающими, насколько и смешными. Поверженный дед распластался среди раскиданных комочков картофельного пюре, зеленые полукольца лука обрамляли его тушку, кусочки белого хлеба застряли в волосах на груди. Он сильно ударился и повредил коленную чашечку, вернее, забил ее. На лице виднелась красная полоса от стекла кинескопа, которое, словно лезвие сабли, поцарапало его до крови. Еле сдерживая себя, чтобы не засмеяться в этот трагический миг, Маруся протянула руки мужу и помогла ему встать.
- Ох ты, горюшко мое. Остолоп старый, валенок потертый, - приговаривала она, когда вела существо-деда к кровати.
А оно - внеземное создание с вполне земными слабостями и впечатлительностью - тихо постанывало и глубоко вздыхало, как тощий дворовый пес в дождливую погоду.
- Вот так я чуть не двинулся башкой. Не улетел в дали астральные. С тех пор телек - ни-ни. Как только увижу его - бегу, как от адского огня, - пролепетал дед арестантам в камере СИЗО.
Лёха недоверчиво смотрел на старика и недовольно крутил головой. Илья слегка улыбался забавной истории Петра Никитича. А тот встал, поправил свой пиджак с чуть потертым кровавым пятном. На сером фоне красноватая клякса выглядела особенно вызывающе. Аккуратный вид деда и прямые, как рельсы, стрелки на брюках усиливали сюрреалистичность и загадочность его облика. Старик на секунду выпрямился, вытянулся, как уличный столб. Потом медленно, как в старом немом кино, ритмично похромал в такт какой-то неведомой мелодии, слышавшейся только им. Эта музыка наполняла его естество, звучала, как саксофон, переливалась, словно вода из одного сосуда в другой. Песня никогда не заканчивалась. Пётр Никитич протанцевал несколько шагов, и уже через секунду жирное черное насекомое исполняло свой мушиный вальс с одиноким и смешным стариком у грязной тюремной параши.
Глава 8
Сорок пять минут. Дед вернулся и уселся на нары, почесывая ухо. Илья хотел было вступить в разговор, но решил немного выждать, рассчитывая, что Лёха тоже расскажет о себе. А тот, кстати, немного оживился, присел на нары: история деда его взбудоражила. Никитич устроился поудобнее и уже хотел было продолжить рассказ о своей сумбурной жизни, но тут его прервал Лёха.
- Вот ты, дед, пургу несешь, - нагрубил он.
- Чего это пургу? Какую пургу? - засуетился дедушка, заерзав на месте.
- Да обычную, гонишь ты, - продолжил Лёха, вызвав в старике еще большую волну недоумения.
- Кого я гоню, сынок? Ты шо, пьяный? - недоуменно спросил дед.
- Ах да, я и забыл, какой ты древний, - заулыбался собеседник тому, что пожилой человек не понимает сленговое выражение.
- Древний, но равномерный, - с ходу срифмовал Пётр Никитич.
- Ну ладно, поэт-Незнайка, расскажу свою историю, - чуть смягчился собеседник.
Дед одобрительно закивал и широко улыбнулся, показал четыре зуба сверху и один снизу: ни дать ни взять оскал графа Дракулы в глубокой старости. Из-за увиденной картины арестанты чуть не подавились от смеха.
- Чего? Чего? - зачевокал дедуля, крутя головой по сторонам.
- Ладно, дремучий ты дед, живешь еще в XIX веке, - пошутил Лёха и начал свой рассказ.
В поселок Пески он попал еще совсем молодым, можно сказать - ребенком. Отцу достался в наследство большой дом на улице Мира. Там жила тетка по материнской линии, а когда умерла, то некому было оставлять наследство, кроме Лёхиного отца. Вот и перебралась их семья из маленькой однокомнатной квартиры в Киевской области в пригород Донецка. Родители всегда хотели иметь свой домик, а тут подвернулся шанс. Хата, в которую они въехали, находилась близко к аэропорту, но уж больно дом был хорош - добротный, на глубоком фундаменте, сложенный из камней-плостушек, которые добывали в донбасских карьерах. Толщина стенок - почти метр, зимой не холодно, а летом не жарко. Когда они впервые приехали, их ошарашил забор: зеленый, покосившийся, широкие ворота давно не крашены, из-за чего краска отслоилась и свернулась полукругом, словно листок, готовый упасть с дерева.
- Видишь, сынок, забор - это первое, на что смотрят люди, а они любят осуждать, перемывать косточки соседям. Человек человеку волк. Если покажешь свою слабость или то, что ты чужой, покусают, - учил отец Лёху.
Поэтому первым делом батя взялся за ограду: подремонтировал, заменил прогнившие доски, покрасил, прибил новый номерной знак.
- Папа, а почему ты говоришь, что быть таким, как все, важно? - спросил мальчик, когда они доделывали калитку.
- Живи так, чтобы ничем не выделяться. Люди боятся и ненавидят "белых ворон", ведь они другие, а все другое не может быть принято толпой: она любит понятное, - говорил отец.
Лёха наблюдал за тем, как отец тщательно водит кистью по доске, словно это не деревянная поверхность, а его душа, которую он хочет выкрасить в общепринятый зеленый цвет. Внутри дома мальчику запомнилось не старенькая мебель, а нечто нематериальное. В комнатах витал запал нафталина. Нет, не витал - он заполнил каждый уголок, осел на мебели, одежде, стульях. А все из-за того, что в зале стоял большой коричневый шкаф, в котором хранились вещи. Но хранились - это мягко сказано: тетушка аккуратно зашивала постельное белье в своеобразные мешки или старые пододеяльники, так что комар носа не подточит. А те вещи, что не были зашиты, перемешала, наверное, с килограммами нафталина.
- Это типа все, что было нажито людьми за годы жизни: постельное, полотенца, то да се. Мелочи, конечно, но они эти мелочи берегли как зеницу ока. Потому что жизнь измеряется добром, которое имеешь, так думали наши старики. Они мерили благополучие тряпками, ведь не знали других понятий. Не было у них ничего больше: дети да вещи, - пояснил Лёха.
Прошло много лет, но всякий раз, когда он подходил к старому шкафу, оттуда ощущался уже едва уловимый запах нафталина.
- Я смутно помню свою тетку, приезжал к ней, когда был совсем маленький. С тех пор, где услышу похожий запах, сразу вспоминаю, словно нафталин продолжил ее существование, - поделился Лёха. - Такие вот пироги.
Первым делом по приезде он обследовал местность, и в сердце запали бугристые просторы за поселком. Мальчик садился на велосипед "Орленок", доставшийся по наследству от какого-то родственника, и мчался туда по волнообразной линии грунтовке. Выезжал в донбасскую степь, где невысокие холмы похожи на измятое пуховое одеяло. И дальше, туда, где поля поделены на квадраты посадками деревьев, и редкая, куцая растительность только подчеркивает пустоту пространства.
- Стою однажды, смотрю на звездное небо, словно кто-то взял и прибил "сотки"-гвозди в небеса, только шляпки блестят. Наблюдаю, любуюсь, а сам думаю, что пыль в мире больше меня, - рассказал он.
Куда бы ни попадал Лёха, везде старался не высовываться. Окончил школу кое-как - на тройки. Потом в ПТУ учился на электрослесаря подземного. Конечно, сейчас эти учебные заведения называются по-модному - колледжи или профессиональные лицеи, но изменений мало: программа обучения включала на первом курсе короткий забег по общим дисциплинам. Что-то учить совсем необязательно, главное - хотя бы присутствовать. Он добросовестно посещал все занятия, так же добросовестно бухал с коллективом после них. Он никогда не был заводилой, но шел вслед за толпой, особо не задумываясь об этом.
- Да и че думать? Мы живем в обществе гораздо хуже, если ты сам по себе, - оправдывался он.
Как-то его одногруппник отказался сбежать с пары по истории, из-за чего всем влепили двойки. Хилый пацан, зубрила, который неведомо как попал в ПТУ, учился хорошо, сразу после этого был записан во враги народа.
На следующий день на перемене парни обступили несчастного ботана, а тот сжался, как воробышек на ветру.
- Ты че, козел? Что ты натворил? - подступил к нему Лёха.
- Я хоте… - пытался было проговорить тот, но не успел.
Внезапно Лёха ударил его в живот, и пацан опустился на пол. Потом началось избиение - толпа набросилась на жертву, добивала ногами.
- Ненавижу, когда меня подставляют, - объяснял он этот случай сокамерникам и зло сплюнул на пол.
После окончания ПТУ-лицея пошел работать на шахту Бутовка слесарем на добычной участок.
- Как это, добычной? - поинтересовался Илья.
Оба жителя Донбасса посмотрели на него, словно он сказал, что земля держится не на трех, а на двух черепахах.
- А-а, москалик даже такой ерунды не знает, - по-лисьи усмехнулся в пушистую бороду дед, а Лёха в ответ подмигнул.
- Это значит дырка в земле, а там шахтеры уголь копают, - съехидничал он.
- Понятно… - протянул Кизименко и представил себе бездну, как от падения метеорита, по краям которой копошатся, словно муравьи, людишки, тягающие большие уголины в руках.
- Балда, это выработки в шахте! - многозначительно протянул Никитич.
Но старик, что называется, напускал туману, будто все понимает, но на деле он, конторский, знал о лаве только понаслышке:
- Шахты начинаются с наклонной или горизонтальной выработки, название которых звучит коротко, как обрез, - ствол. По наклонным выработкам ездят "козы", - продолжил рассказ Никитич.
Человек непосвященный может представить себе бедную животинку, которую запрягли в телегу на колесиках и заставили поднимать, опускать шахтеров. Илья насторожился: неужто и правда коз запрягают в шахте, да еще и по закону? Видя реакцию сокамерника, донбасские земляки разошлись не на шутку.
- Бывало, подойду к козе, а она смотрит на меня грустными глазами, мол, пошто мучаете меня? Отпустите на волю. А сам думаю: уж не пырнуть ли ее ножом по горлу? Так сказать, облегчить страдания, - без улыбки проговорил Лёха.