- А как же… - наконец она решилась. - Как же я?
Юргис не понял. Или… - ее вдруг обожгло - он сделал вид, что не понял…
- Я тебе, разумеется, очень благодарен за твое гостеприимство…
- Гостеприимство?
- …и если тебе когда-нибудь понадобится что-то от меня, я готов отплатить чем смогу.
"Отплатить… Значит, все это было… все это было…" - она боялась додумать до конца. Смотрела, как он влезает в отцовские туфли, как их зашнуровывает.
- А эти брюки, рубашку и обувь верну в ближайшее время. - Он аккуратно заправил рубашку, подтянул ремень. - Еще раз спасибо. Ты поступила как настоящий друг.
Когда за ним закрылась дверь, в комнате осталась только глухая тишина.
3
На работу и с работы она теперь ходила кружным путем, чтобы не проходить мимо стоящих вдоль всего проспекта немецких автомобилей, не видеть самих немцев - таких высокомерных, самодовольных. А по вечерам не торопилась домой. Не только потому, что уже не к кому было торопиться. Она старалась выходить из приюта тогда, когда на улицах уже не было бредущих по краю мостовой евреев с желтыми звездами на спине и груди. Ей было жалко этих униженных, обреченных людей. Им теперь запрещено все: покидать дом без желтых звезд, ходить по тротуару, переступать пороги магазинов (кроме предназначенных для них лавчонок), находиться на улице после шести часов вечера.
О том, что ей их жалко, она ни с кем не говорила и ни разу не слышала слов сочувствия им. С Марите и вовсе не имело смысла говорить. Она бы только пожала плечами: "У тебя что, других забот нет?" Не любит Марите евреев. Еще в гимназии не одобряла ее дружбы с Ципорой. Хотя признавалась, что Ципора "не скряга", что не отказывается прислать шпаргалку, но все равно твердила, что "евреи нам чужие".
Гражина тоже не считала их своими. Просто Ципора ей нравилась. Да и о евреях из других классов и о бакалейщике Файвелисе ничего плохого сказать не могла. Но какое-то подспудное чувство, что евреи чужие, было.
Однажды, выйдя их дому и завернув за угол, она увидела, как два своих, литовских солдата остервенело избивают еврейского парня.
Он падал. Они его лягали, тащили за волосы, чтобы поднялся, и снова били. Наконец окровавленного, едва стоящего на ногах куда-то погнали.
Ошеломленная увиденным, придя на работу, не выдержала: когда в каморке переодевалась, рассказала об этом Марите и Текле. Но оказалось, что они и сами видели, как задерживают еврейских мужчин и куда-то уводят. Марите хмыкнула:
- Ничего страшного. Не вечно же им быть врачами и адвокатами. Пусть попробуют вкус черной работы.
- Не на работу их ведут, - вздохнула Текле. - В тюрьму.
- В тюрьму?! За что? - Гражина не могла, не хотела верить.
Текле не ответила. Молча теребила край платка, словно перебирая четки.
Наконец заговорила:
- Недолго их там держат. Моему Степонасу его земляк, который пошел служить немцам, рассказал, что недолго. Только пока соберут побольше.
- Зачем… побольше?
Текле, видно, не расслышала вопроса.
- Ночью их пригоняют в наш лес. А там - расстреливают.
- Откуда вы знаете? - опешила Марите.
- Мимо наших окон гонят. Мы же, считай, почти у самого леса живем.
Гражина все равно не могла поверить.
- Но вы же не видели, как их… то, что вы говорите.
- Не видела… Когда в первый раз гнали, удивилась - зачем ночью в лес? Мой Степонас тоже не понял. Но потом, услышав множество странных щелчков, сам сказал, что там, похоже, стреляют. Вышел на крыльцо, прислушался. Вернулся чернее тучи. "Видно, евреев там расстреливают".
Текле перекрестилась.
- Вечный покой даруй им, хоть некрещеным, Господи.
Гражина тоже хотела перекреститься, но рука словно окаменела.
- Дети просыпаются, - вдруг сказала Марите и вышла.
А Текле тихо продолжила:
- Все равно я не поверила, что их на самом деле… Стояла у окна и ждала - может, все-таки поведут обратно. Но обратно, и уже на грузовиках, проехали только солдаты. Веселые, наверно пьяные, громко гоготали.
Текле долго молчала.
- Утром Степонас пошел туда. А там ни живой души. Только на ограду из колючей проволоки набрел. Не было ее там раньше, это новые хозяева самую середину леса отгородили… Лучше бы он к этой ограде не подходил… - Текле тихо продолжала: - Ямы там. Пять огромных глубоких ям вырыто. А в крайней, на самом дне, эти бедняги лежат. Только землей присыпаны. Но, видно, и земли им пожалели… - Она опять перекрестилась. - Вечный покой даруй им, Господи.
- Даруй им, Господи, - прошептала, крестясь, Гражина.
- После той первой ночи мимо наших окон их гнали еще три раза. И все три раза то же самое: в лесу стреляли, а солдаты возвращались, горланя песни.
- Дети надрываются, - еще в дверях заворчала ночная няня Ядвига, - а они тут… - но осеклась: - Случилось что?
- Случилось. Теперь каждый день случается. - Текле тяжело поднялась и вышла.
Гражина тоже поднялась. Она лишь теперь услышала, что ее дети плачут.
4
Юргис пришел неожиданно.
Только в самые первые после его ухода дни она, прибежав домой, торопилась приготовить ужин, накрывала на стол и садилась ждать. Прислушивалась, не раздадутся ли на лестнице шаги, не постучится ли он в дверь. Но стрелки часов медленно ползли, а он все не шел. Лишь когда часы били десять и наступал комендантский час, запрещающий ночью находиться на улице, она убирала второй прибор, проглатывала уже остывший ужин и принималась стелить постель.
Прождав так много вечеров, она поняла, что Юргис не придет. Перестала торопиться домой, больше не ставила второй прибор…
Но однажды в воскресенье - она только что вернулась с кладбища, - он неожиданно пришел. Щегольски одетый, даже при галстуке, хотя на улице стояла жара. Достал из нового, с серебряной монограммой портфеля отцовские брюки, рубашку и туфли, в которых тогда уходил.
- Я тебе очень благодарен.
- Не за что.
- Почему? Ты поступила по-дружески, я это ценю. - И стал застегивать портфель.
Она испугалась, что он сейчас уйдет, не сказав ей ничего другого, и поспешила спросить:
- Как ты поживаешь?
Вопросом он был доволен.
- Хорошо. Даже прекрасно. Работаю в городском самоуправлении, так что я теперь власть. Могу доказать. Хочешь вместо этой своей конуры получить большую квартиру с отличной мебелью и в центре города?
Гражина встрепенулась: он ей предлагает выйти за него замуж и переехать к нему! Но он говорил о чем-то другом.
- Скоро освободятся все еврейские квартиры. Можешь выбрать любую.
- Как это… освободятся?
- Просто. Евреев загонят в гетто.
- Куда?
- В гетто.
- А что это такое?
Ему, кажется, не понравилось, что она этого не знает.
- Несколько маленьких улочек в старой части города, огороженных высокой стеной.
- То есть… тюрьма?!
- В некотором роде. Только чуть больше, потому что туда загонят евреев со всего города.
Она все равно не понимала.
- Всего города? А как же… - от растерянности не знала, о чем спросить. Он сам объяснил:
- Выпускать их оттуда будут только на работу, а вечером приводить обратно. Просто так ходить по улицам им запретят. А гнуть спину обязаны будут все.
Гражине почудилось, что все это говорит какой-то другой, лишь странно похожий на Юргиса человек. А он продолжал с явным удовольствием:
- Выпускать на работу и загонять обратно будут строго по счету, и не поодиночке, а всех работающих на одном месте скопом. Разумеется, в строгом порядке, то есть они должны будут построиться в колонны.
Все равно Гражина ничего не понимала.
- Как же такое множество людей со всего города уместится на нескольких улочках?
Юргис насупился.
- Это меня не касается. Я только сопровождал бургомистра и заместителя гебитскомиссара, когда они выбирали место для гетто. И повторяю свое предложение. Поскольку еврейских квартир намного больше, чем нужно…
- Кому нужно?
- Нам, чтобы туда переселить католиков, живущих на этих улочках. Так что могу тебе устроить хорошую квартиру.
- Что ты! Не надо!
- Почему не надо? Будешь жить как барыня в большой, богато обставленной квартире. Ведь я должен отблагодарить тебя за гостеприимство.
Опять это гостеприимство… Она тихо повторила:
- Не должен…
Юргис ухмыльнулся.
- Как знаешь. Но если все же одумаешься, мой кабинет в самоуправлении двадцать шестой. - И пошел к двери.
В отчаянии от того, что он уходит не сказав главного, Гражина вдогонку задала первый попавшийся вопрос:
- А… когда их туда поведут?
- В пятницу, - даже не обернулся, - только болтать об этом не следует.
Гражина смотрела, как он закрывает дверь. Слышала, как внизу стукнула входная. В комнате стало тихо. И пусто. На столе лежала раскрытая газета с одеждой, которую он принес. Она начала сознавать, что Юргис приходил для того, чтобы вернуть эти вещи. Только чтобы вернуть вещи… А про ту ночь забыл. Или… - она еще не могла самой себе признаться - сделал вид, что забыл. Сказал лишь, что готов отблагодарить за гостеприимство. Отблагодарить, поселив в квартиру, из которой выгонят живущих там людей.
Наконец она поняла, чт\ Юргис сказал про евреев, - их выгонят из своих квартир, затолкают на несколько маленьких, отгороженных высокой стеной улочек. Когда она удивилась - ведь все туда не уместятся, - рассердился.
А что… что… - она вдруг вспомнила рассказ Текле - что именно его не касается?
Нет, нет! Этого не может быть! Юргис, наверно, имел в виду, что просто не знает. Он же только сопровождал бургомистра и какого-то немецкого начальника, когда они выбирали место для этого… - она так и не запомнила то слово. Или просто был недоволен тем, что она спросила. Он и раньше не любил расспросов.
Надо думать о чем-нибудь другом. Совсем о другом. Рубашку, которую Юргис вернул, она сегодня выстирает. И брюки отутюжит, а туфли положит обратно в коробку. Они еще совсем новые, отец не успел их поносить. Купил, когда пришли русские. Тогда все бросились что-нибудь покупать: откуда-то стало известно, что скоро у хозяев заберут - это называлось национализируют - их магазины и все товары увезут в Россию, потому что там ничего нет. И правда, жены русских офицеров были как-то странно одеты: на головах либо белые, либо красные береты, туфли почти у всех одинаковые, цвета кофе с молоком. И хоть на высоких каблуках, но вместо чулок носки.
Сперва отец в разговоры о скорой национализации не верил. Ворчал на маму, зачем их повторяет. Но когда узнал, что новая власть ввела пугающий людей порядок - при покупке надо предъявить паспорт, с него вписывают в какой-то журнал фамилию, адрес и название покупки, - сам позвал ее покупать ему туфли. На оставшиеся деньги мама купила ей и себе по отрезу шелка на выходные блузки. Только не успела ни сшить, ни поносить…
Тогда, вернувшись из магазина, мама рассказала, что встретила там Ципору. Была с мужем, покупала ему костюм. Муж красивый, рослый. Ципора просто сияла от счастья. Еще мама смущенно добавила, что Ципора спрашивала о ней, не вышла ли она замуж. Ведь дружила с Юргисом.
Да, всем казалось, что они дружат. И ей самой хотелось в это верить. Но Юргис, видно, так не считал. Правда, когда случилась беда, прибежал к ней. Сейчас благодарил за гостеприимство. Предлагал квартиру, из которой выгоняют евреев.
Она замерла: ведь Ципора еврейка! Значит, и ее… выгонят. И родителей, и маленького Гершеле, и мужа. Ципора ведь вышла замуж. А про пятницу они ничего не знают.
Она вскочила, на ходу скинула тапки, сунула ноги в босоножки, побежала к двери и… остановилась. А если Ципора спросит, от кого узнала? Юргис же просил никому не говорить. Да и не надо Ципоре знать, что он здесь жил целую неделю и что он… - до ее сознания только теперь дошло, что он, как сам выразился, почти власть то есть заодно с немцами!
Вернулась, села. Силилась что-то понять. Может, Юргис все-таки не совсем заодно с немцами? Ведь служит в самоуправлении. Правда, Марите говорит, что немцы только делают вид, будто вернули Литве независимость, а на самом деле ведут себя как хозяева. Это правда. Но Юргис же только сопровождал немецкого офицера, и то не один, а с бургомистром…
Нет, не может она Ципоре объяснить, откуда знает про пятницу.
Ципора сама узнает. Увидят же люди, что строят забор. Начнут расспрашивать, и рабочие проговорятся. Такая весть мгновенно разлетится по всему городу. Наверно, Ципора и ее родители уже все знают.
А если не знают и они окажутся последними, которым уже не хватит места, то их ведь расстреляют?
Господи, что делать?! Была бы жива мама…
Она подняла глаза на висящий над кроватью портрет родителей. И ей почудилось… Нет, не почудилось. Мама ей улыбалась, как раньше, когда бывала ею довольна: "Иди, доченька, иди. Предупреди Ципору".
5
Дверь Ципориной квартиры приоткрылась только на цепочку.
- Извини. - Ципора ее впустила и поспешно повернула ключ.
Гражина опешила: Ципора беременна! И… к платью пришита желтая звезда! Хотя знала, что евреи обязаны носить такие звезды, но, что Ципора тоже должна ее носить, почему-то не приходило в голову. Да и с таким выпирающим животом Ципора казалась совсем другой…
Наконец Гражина спохватилась, что неприлично так пялиться на нее.
- Здравствуй.
- Здравствуй, проходи. - И голос непривычно тихий.
В столовой стояли - почему-то в один ряд - испуганные Ципорины родители и ее маленький брат Гершеле. Каждый держал перед собою узел, как видно, с вещами. У Ципориного отца он был большой, с боку еще торчал привязанный к нему чайник, у матери - чуть меньше, а у Гершеле - совсем маленький. Он держал его, обхватив ручками. Четвертый узел, видно Ципорин, лежал рядом на полу.
- Мы думали, что это пришли за нами, - пояснила Ципора.
Гражина смутилась.
- Извините, я не хотела вас напугать.
- Испуг теперь не самое страшное, - горестно вздохнул Ципорин отец. А мать с тревогой спросила:
- Гражиночка, никто не видел, как ты звонила в нашу дверь?
- Нет, нет.
- Слава богу! - и повторила: - Слава богу. - Она посмотрела на Ципору, словно спрашивая, продолжать ли. Но Ципора молчала. - А то если бы кто-нибудь тебя увидел и донес… Вам же запрещено общаться с нами.
"Я этого не знала!" - чуть не вырвалось у Гражины.
- Спасибо, Гражиночка, что ты пришла, - продолжала Ципорина мама. - Единственная из всех наших и Ципорочки довоенных знакомых неевреев не испугалась, что их могут приравнять к нам.
- Как это… приравнять?! - со страха она сама едва услышала свой голос.
- Немцы такие предупреждения развесили, - с горечью объяснил Ципорин отец. - Кто осмелится иметь дело с евреями, тот сам будет приравнен к еврею.
В комнате стало очень тихо. Гражина, остолбенев, смотрела на этих, вдруг ставших совсем чужими, людей. Неужели ее могут… приравнять к ним?! Заставить носить такую звезду и… - додумать до конца было страшно.
Ципора, видно, заметила ее испуг.
- Папа, зачем ты пугаешь Гражину, никто ж не видел, как она к нам вошла. Когда будет уходить, я сперва сама выгляну на лестницу, проверю, нет ли там кого-нибудь. Из подъезда, - она повернулась к Гражине, - сможешь выйти спокойно: тут шесть квартир. С жильцами остальных пяти, - добавила она, - общаться не запрещено. Так что побудь еще немного у нас. - Она отворила дверь в свою комнату. - Пойдем ко мне.
Комната Гражине тоже показалась какой-то другой. Вместо кровати стоит широкая тахта. И этого шкафа с зеркалом не было. Только столик у окна, за которым они готовились к выпускным экзаменам (как давно это было!), тот же. И настольная лампа с зеленым абажуром та же. Но раньше не стояла под нею эта свадебная фотография. Ципора в длинном белом платье, пышной фате и жених - красивый, высокий. Оба улыбаются.
- Яшу забрали, - заметив, что она смотрит на фотографию, вздохнула Ципора. - Уже почти три недели, как не знаю, где он. - Она легонько, одним пальцем, погладила его на снимке. - Прямо с улицы взяли. Была облава на еврейских мужчин. - И опять погладила фотографию. - Оказывается, уже не первая, но мы этого не знали… Знали бы, не выпускали бы его из дому.
- Такое предвидеть невозможно, - попыталась ее утешить Гражина. Но Ципора, кажется, не услышала.
- Говорят, что всех задержанных уводят в тюрьму. Оттуда, собрав побольше таких арестантов, отправляют в какой-то лагерь.
Гражина сжала губы, чтобы само не вырвалось: "Не в лагерь!"
- В первые дни я каждое утро ходила к тюрьме. Стояла недалеко от ворот, ждала, может, его поведут…
Гражина вздрогнула: во дворе послышались мужские голоса. Солдаты?! Если они ее здесь застанут…
- Не пугайся, это наш дворник ссорится с соседями. - Но все-таки выглянула в окно. - Мама ему постоянно что-нибудь дарит - то папины рубашки, то свои платья для жены, чтобы он, если нагрянут эти бандиты, сказал, что в нашем подъезде нет евреев. Когда трезвый - обещает, а когда пьяный - грозится, что сам их позовет.
Помолчав, она продолжала:
- Ждала. Решила, когда Яшу поведут, попрошу, чтобы и меня взяли в этот же лагерь. А если не возьмут, хоть немного белья передам. Вот, приготовила. - И показала на стоящий в углу туго набитый дорожный саквояж.
Голоса во дворе стихли, но Гражина все равно хотела скорей уйти отсюда - ведь она пришла только предупредить Ципору, что в пятницу их поведут в гетто - наконец она вспомнила это слово, - только не решалась прервать ее.
- …Целыми днями никого не выводили. Наоборот, в прошлый вторник пригнали новых. Их было много, человек сто, а может быть, и больше. Видно, опять была облава. Я хотела сунуть этот саквояж тому, кто шел с края, чтобы он передал его Яше, но конвоир меня так толкнул, что я отлетела к столбу. Второй сразу снял с плеча винтовку… И знаешь, кто ржал громче всех, глядя на это? Казис! Помнишь, второгодник Казис, который сидел за последней партой? Теперь он в немецкой форме и с винтовкой. Увидев меня, развеселился: "Эй, отличница! Что, своих жалко? Ничего, скоро придет и твой черед!" Он еще что-то выкрикивал, но я не слушала, убегала, - тот, второй конвоир так и держал винтовку наготове…
Гражину пронзила страшная мысль: неужели Юргис… тоже наденет немецкую форму?! Ему могут приказать, ведь все учреждения подчинены немцам.
Она с трудом заставила себя слушать Ципору:
- …больше я к тюрьме не хожу, чтобы мама с папой не волновались. И так живем в постоянном страхе, - я, к сожалению, тогда не удержалась и рассказала им про угрозу Казиса. Поэтому, когда ты позвонила, каждый схватил свой узел.
- Очень жалею, что напугала вас.
- Ты не виновата. И я тебе очень благодарна, что ты не побоялась прийти к нам.
От этих слов к Гражине вернулся прошедший было страх. Надо скорее предупредить Ципору про пятницу и уйти. Но Ципора опередила ее вопросом:
- А ты как живешь? Как отец с матерью?
- Они умерли, - печально ответила Гражина.
- Сочувствую тебе…
- Спасибо.
- А… - Ципора явно не знала о чем еще спросить. - Кого-нибудь из наших видишь?
- С Марите мы вместе работаем.
- Все в доме для сирот?
- Да, там.