Савва из-за брони высунулся: отбой, кричит, кранты "духам"!
Расслабуха навалилась. Иван поднял голову и в ответку машет:
- Слышь, чурка, тебе сказали одного, а ты…
В следующее мгновение случилось обычное для всякого сражения: тот колокол, который гудел две войны в Бучиной голове, который не давал ему спать, который будил его, как не разбудят взрывы и выстрелы, вдруг с дикой нечеловеческой силой загудел и лопнул внутри под каской. Но еще успел Буча почувствовать, будто бы этой нечеловеческой силой разорвало ему голову на миллионы частей, успел понять, осознать, что вот и он умер - убит, как другие…
Он упал, неестественно откинув голову и выпустив винтовку из рук.
Третьим выстрелом Савва добил раненого стрелка из акведука.
С того конца поля бежали бойцы с носилками. За бойцами пер, не разбирая дороги, запоздалый медицинский бэтер.
Грозный горел от края и до края. Черный дым от полыхающих нефтяных скважин застилал горизонты.
6 февраля 2000 года командующему объединенной группировкой федеральных войск доложили, что сопротивление бандгрупп в Грозном полностью сломлено: освобожден последний дом и над городом поднят российский флаг.
Войска праздновали победу.
В наградных отделах уже готовились представлять за храбрость, мужество и отвагу.
* * *
Госпиталь для солдата - это дом отдыха, если не сильно болеешь.
А когда сильно: когда течет из-под тебя, когда из культи трубки торчат и гноится в больных местах, когда температура под сорок и под гипсом чешется нестерпимо, когда плоть молодая требует своего, а ты в туалет на костылях, а товарищ за дверью капельницу держит, тогда это военная тюрьма особого режима с запахом и тараканами.
Очнулся Иван на четвертый день.
Потолок перед глазами. Трещина по потолку молнией-зигзагом. Звон колокольный отовсюду - но тонюсенький, будто много колоколов, колокольчиков. Переливаются на разные лады. То вдруг свист. И снова - дон-н…
Забылся Иван, уснул.
Не видел, как люди в белых халатах стояли над ним, говорили, что, наконец, пришел в сознание солдат. Значит, выдюжит, жить будет. Теперь пусть спит, теперь сон ему самое полезное. Крепнет во сне солдат, раны его рубцуются.
Из Моздока отправили Ивана на большую землю, определили в ростовский военный госпиталь. А там таких как Иван - что в плацкарте - до третьего яруса.
Белые палаты, долгие коридоры…
Бродят по коридорам тени в синем госпитальном; кто на пружинах казенных бьется в бреду - гипсы ломает; кого - отмучившихся - из реанимации сразу в холодную.
А которые, оклемавшись, слава богу, тянут папироски в кулак.
Накурят в туалете - не продохнуть. Ворчат нянечки-старушки. Медсестры мимо топ-топ, халатики с коленок разлетаются. Томятся раненые с таких видов.
Отоспался Иван - на всю оставшуюся жизнь выспался.
Днем в забытьи был почти всегда, ночью проснется и глядит в потолок: сквозь колокола и колокольчики думки в нем пробуждались как ручейки весной.
Тает, тает понемногу…
Голову ему не повернуть - в бинтах тугих: спеленали - челюстью не двинуть.
Память Ивану отшибло напрочь - ничерта не помнил. Имя свое вспоминал, будто из глубокого кармана вынимал записку-подсказку, и все никак не получалось.
Но как ни странно, нравилось ему такое свое беспамятное чудное состояние.
Что-то далекое детское накрывало его: да не как фугасами - с воем и скрежетом, а добро так, по-тихому. Нежно голубит Ивана - будто мать по голове гладит. И голос мягкий задушевный: "Ну, куда ты, Ванечка, собрался? Я сама, все сама… Ты лежи, голубчик. Шош меня стесняться? Ну, глупый… Как дите, право слово. Дите и есть".
Ручеек вдруг широкой речкой потек - ясно все стало.
Темно в палате. Лампа синяя над входом. Перед ним, прямо у лица кудряшки в голубом ореоле - да такие пахучие, ароматные, что Иван аж задохнулся от удовольствия.
Но тут речка-ручеек - ему в пах. Давит туго… Надо Ивану - захотелось по малой нужде, он и дергается на постели, пытается встать. Кудряшки по лицу, по бинтам рассыпались, и руки на плечи легли - теплые сильные, укладывают обратно.
- Застеснялся. Ой какая невидаль! - тот самый голос мягкий. - И чего ж там у тебя такого необычного?.. Лежи уж. Сама я, сама… Ну-ка. Вот так. Мочись, мочись. Ой, смешной какой ты.
Чувствует Иван, как заскользили эти сильные руки по его телу: по животу и ниже, туда, где стыдное у всякого мужчины. Стыдное, потому что немощное - стыдоба мужику от немощи. Сделали руки все правильно. Тужится Иван, а со стыда не может сходить: как судорогой свело мышцы, в голову даже отдало. Застонал он.
Руки те по животу его гладят. И отлегло…
Кудряшки снова щекочут по щекам. Обволакивает Ивана теплым - укутало одеялом до подбородка. И уже сквозь сон слышит, но уже с обидой будто:
- Стеснительный. А как встанешь тоже, небось, под юбку полезишь. Мужики…
Потянулись долгие госпитальные дни.
Стал Иван постепенно, понемногу вспоминать, что было с ним - кто он и как попал сюда. А как вспомнил, то и затосковал. И первым делом стали ему сниться сны, да не так, чтоб с голубыми кудряшками, а непонятные - черно-белые - как старое кино.
В снах Иван торопился куда-то, словно боялся не успеть…
Пустое шоссе. Маршрутка вроде как последняя до города. Он бежит, что было сил, а ноги вязнут, еле волочатся. Сумка тяжела. Он сумку бросил, обернулся - пожалел: там материны носки шерстяные, Болотникова старшего тельник, мед майский в стеклянной банке. Как же все бросить? Завелась маршрутка. Поехали. Едут мимо кладбища. Видит Иван знакомую могилу, где дед с бабкой лежат. А над ней теперь обелиск с красной звездой. Думает Иван, что в этой звезде килограммов пять… Не то, что Болота хвалился. Болота всегда, когда переберет, бахвалится о всякой ерунде. И вдруг видит он, что машет ему с бугра брат Жорка. Но будто и не брат. Другой. Почему другой, не может Иван понять. Да и не должен Жорка быть здесь. Он же… на кассете. Водитель спрашивает: "Платить будем, Знамов?.."
- Знамов, Знамов. Его разбудить! Ну, просыпайся что ли. Обход.
Койка Ивана у окна.
Он просыпается от голосов; белые халаты вокруг.
Вспоминает Иван, что вчера сосед, крепыш Витюша, клеил окно - щели затыкал ватой, чтоб не дуло. Когда закончил и пододвинул обратно Иванову кровать, поставил ему на тумбочку банку с медом. Из дома, говорит, прислали. А еще, Иван спал когда, пришла "гуманитарка": всем раздали новые тельники. А он, Иван, не помнит, потому, что его будили, будили, а он только матюгнулся. Цивильные, которые притащили "гуманитарку", не обиделись - понятливые.
- Ну что, солдат, на поправку идем?
Доктор присел на кровать в ноги. Ему подали бумажки; он уткнулся "очкастым" носом в листки, смотрит, угукает:
- Угу, угу… Ну что ж, скажу тебе по-честному, везучий ты парень, Знамов. Еще бы миллиметр и разлетелась бы твоя голова как тыква. Сны мучают? Терпи, солдат. Контузия у тебя тяжелая. Покой и лекарства, - он повернулся к стоящим за спиной белым халатам: - Что ему? Угу… По два кубика… Пока не вставать… Как долго? - доктор оценивающе посмотрел на Ивана, потом в окно. За пыльным стеклом рос тополь-великан. - А вон как листья появятся, до тех пор.
Народ в палате подобрался веселый. Все разговоры "о бабах".
Посреди палаты стол.
По вечерам, когда начальство разойдется, резались в карты пара на пару. Витюша с прапором-авианаводчиком спелись. Прапор кривой на один глаз - осколком вышибло; бляху марлевую поправляет, кроет козырями.
- Ну что, слоны, а так нравится? А дамой, а тузом… Вот вам, слоняры, на погоны две шахи.
- Га-га-га, - ржет довольный Витюша.
Иван лежит с закрытыми глазами и слышит, как прапор грозно на Витюшин смех:
- На полтона сбавь! Разбудишь…
Иван не видит, но по наступившей тишине сообразил, что все обернулись в его сторону.
- Парень, говорят, майора одного серьезного спас. Вчера полковник наведывался. Вас, слонов, на процедуры тогда водили. Все разорялся, шумел - как здоровье, да где лежит, какие условия.
Полковник и, правда, приезжал проведать Ивана - тот самый от разведки. Иван сквозь свои "колокольчики" слышал их разговор с доктором.
- Этого солдата надо лечить… лечить сильно, чтоб бегал. Будет? Хорошо. Парень себя не пожалел. Он Ваську спас. Мы с Васькой от Ботлиха. Жена пирожков наготовила, супу. В ноги, в ноги пареньку, как говорится.
"Слава богу, успели. Не зря, значит", - подумал Иван и забылся дремучим сном.
Приснился ему калмык. Будто ползут они по полю, спешат. А у Ивана ног нет, и волочится за ним по земле синее дымящееся… Глянул, кишки его вытянулись, как веревки, брошенные кем-то впопыхах. Иван стал их подтягивать и обратно запихивать: пихает, а они не лезут в живот - места не хватает. Раздуло Ивана как барабан. Савва смеется. Иван ему: "Чурка, чего мою винтовку не взял? Потом же чистить!" А Савва: "Злой, как собак, но брат, брат, брат…" И колокола отовсюду - дон-н, дон-н…
Открыл Иван глаза, приподнялся на локте.
Из окна фонарь ему в глаза. В палате зелено от трескучего неона с полтолка. За столом игроки-картежники. Шушукаются, сдают на новый кон.
- Доброе утро, славяне.
Прапор карты бросил. Витюша-добряк кистью, белым обмотышем, затряс.
- Проснулся… Так вечер… Лариска рыжая придет колоть, "плюс-минус" которая.
Авианаводчик снова колоду тасует.
- Похаваешь? На глюкозе только мочой исходить. Холодное осталось с ужина.
Наелся Иван до отвала, так что до тошноты. Затолкал в себя слипшихся макарон, котлетку припеченую с загустевшим жирком.
За столом игра вовсю. Раскурились - надымили. Вдруг дверь открылась, и вошла в палату медсестра.
Про рыжую медсестру говорили в госпитале всякое и нехорошее тоже.
Но "рыжая" гордо заходила в палаты, повиливая обтянутым выпуклым задком, распихивала по луженым глоткам таблетки, ловко колола в худые задницы. На пошлость кривилась снисходительно. Даже дружный похабный гогот не мог смутить ее. Была она некрасива: перезрелая - годам к сорока, как вино в бутылке, что откупорили, но все не допили: вкус уж не тот, и крепость слаба, но аромат еще остался.
В руках у медсестры поддончик со шприцами. Шагнула. Халатик с коленки. Белая коленка - пухлая ароматная. Зачесалось у Ивана в ноздре. Народ за столом окурки в банку ныкать.
- Ну, што, басурмане, опять?.. Все, пишу рапорт на вашу палату… Курить в туалете! Гаворено же, - говор у рыжей южнорусский мягкий. Но голос строгий. - Прапорщик, ну вы же взрослый человек.
И тут Иван понял, почему рыжую прозывали между собой "плюс-минус". Косила она одним глазом, да так сильно, что и не разберешь сразу в какой смотреть. Оттого и казалась она некрасивой, порченой что ли.
Прапор обиженно:
- Я что, воспитатель им? Сколько просил, переведите в офицерскую палату.
Подобрела рыжая Лариса.
- Мест нет. Потерпи. Тебе выписываться скоро… Хватит курить! - замахала она свободной рукой, халатик задрался высоко. Из-за стола жадные взгляды щупают голые коленки.
Не сдержался Иван - чихнул, в затылок торкнуло.
- Ачхайхх!
- О, точно! Я ж говорю, - прапор пересел на свою койку, штаны потянул вниз. - Ну, Ларисочка, колите. Моя жопа ваши руки не забудет никогда-а! - пропел он последнюю фразу. Да не в ноту.
Гогочут "басурмане".
Дошла очередь до Ивана. Он к окну отвернулся. Фонарь с улицы плещет по глазам. Зажмурился. Шумит, веселится палата:
- Лора, е мое, сегодня больней, чем вчера.
- А мне понравилось, можна хоть сколька.
- А погладить?..
- Описаешься от радости, слюнки подотри.
Над Иваном звенит-разливается малиновое:
- Ну, што, Ванюша? Капельницу сняли. Поел? Смотрю, тарелки у тебя, - и снова как во сне: - Стыдный, ты, наш.
- Она умеет! - голосят "басурмане".
- Молчите там, а то завтра скажу старшей, она вам навтыкает. Вот так, Ванечка, рраз, - шлепок по ягодице, спиртом запахло. Иван вздрогнул. - А и не больно. Чего ты? Все. Герой, а укола боишься.
Иван, не поворачивая головы, потянулся к трусам, рука его и легла нежданно в теплую ладонь медсестры. Замер Иван. Сжала Лора его руку своей несильно и отпустила. Ивану горячее ударило в пах, потом в грудь. И колокольчики дзинь-дзинь по вискам.
Нащупал резинку.
Лежит все так же - носом к окну. Не повернется.
- Ты только не вставай. Нельзя тебе пока… Утка нужна? Подать?
- Сам, - буркнул Иван.
Угомонились, наконец, в палате.
Уснул и Иван.
Сытно спалось ему. Снились макароны и котлетка. На столе в банке - тюльпаны. Иван знает, что цветы предназначены Болотникову старшему, - он же воин-интернационалист. Но думает Иван, что Болота далеко: пока он доберется до него, завянут тюльпаны. Вдруг Витюша сует кипятильник в банку - вода булькает, кипит. Иван со страхом понимает, что сейчас сварятся цветы. Сует пальцы в банку. Не обжигается, но будто обняло его чьей-то теплой рукой. Он наверняка знает чьей, но думает, что ему только кажется так. Схватил цветы; чтоб никто не видел, встает с постели - ему ж лежать положено до первых листьев. В коридоре темно, огонек далеко горит. Слабый огонек, но Иван знает, что ему туда, туда. Идет… Вот и она, сидит за столом-дежуркой. Его невеста… Да, именно! У него должна быть свадьба. Ради этого он попал в госпиталь, ради этого… Со спины он узнает рыжую Ларису. Она поет голосом прапора-авианаводчика: "Любимый, мой родной… любимый, мой родной"…
Первых листьев Иван прождал ровно три дня.
Погода испортилась, тополь закидало поздним липким снежком. На исходе третьего, как стихло в палате, скинул он ноги с постели и встал. Пошатывает. В голове шумит. Отощал Иван за две недели капельниц. Ноги свои рассматривает: коленки торчком - два мосла. Пижаму натянул и шагнул к выходу. Витюша с соседней койки спросонья вскинулся.
- Ты че, это… тебе ж лежать?
- Спи, нах…
- А-а, понятно, - засопел в подушку Витюша.
В туалетной комнате лампа на потолке. Светит тускло желчно - как свечи огарок. Зеркало. Ивану вдруг страшно стало; но, переборов себя, подошел и глянул. Мать честная! Эка его укатало… мертвец на ходулях. Провел рукой по щеке. Сухая щека, колючая. Кожа желтая. Взгляд не волчий - потускнела зелень дикая. "А что ж я хотел? Сам подписался…" Но не про Жорку подумалось Ивану. Будто отлегло, будто ушло старое. Той пулей десятой вышибло ему не память, а так словно перевернуло с ног на голову. И не разобраться без литры, как сказал бы старший Болота. Матери Иван не сообщал о своем ранении. Но знал, что должны были ее оповестить. Подумал, что завтра и позвонит сам. Сердце ведь у матери. Жорка… а теперь еще и он. Как бы не случилось дома беды.
- Знамов!
Иван вздрогнул от неожиданности.
- Ты што это удумал? Тебе лежать, постельный режим… только операцию. Ну-ка, быстро в палату!
Иван неловко обернулся, звездочки цветные брызнули с потолка.
Лариса рыжая. Глаза в стороны - "плюс-минус"; кудряшки лезут из-под белой накрахмаленной шапочки.
Он ведь забыл - она дежурила сегодня… Кольнула быстро и убежала. Глаза красные у нее были, как будто зареванные. Иван еще подумал про себя, может, обидел кто: у покоцанных не залежится - цепляют по жизни все, что шевелится.
- Тебя обидел кто? - а сам придерживается за раковину. Вспомнил, как она ему утку совала, потупил взгляд.
Переборол смущение, посмотрел на женщину.
Глаз один у Ларисы выпучился - что у рыбы, а другой закатился под веко.
Некрасивая.
Но тут она руки подняла к голове и стала поправлять волосы: кудряшки строптивые прячет под шапочку. И похорошела натурально - повела обтянутым задком, белым халатиком.
- А ты защитишь? - не строго, но уже игриво спросила она.
В палате наслушается Иван разговоров про Лорку-медсестру, потом подушку худую мнет, прячется от уличного фонаря и разгоравшегося желания. Да разве ж уснуть молодому после таких фантазий?
Слыла Лариса женщиной доступной и любвеобильной; не взирая на свою перезрелость, пользовалась она успехом у всех этих хромых, кривых, продырявленных. Госпитальные обитатели перли напролом: ни одной не пропустят, чтоб не облапить голодными взглядами, раздеть бессовестно до волнующих кружев. Но, как известно, чаще рвется там, где тонко, мнется там, где мягко. Мяли Лору в перевязочной, тискали объемные ее формы худосочные жалельщики, а потом хвалились друг дружке: кто там и сколько набросал, да чего нащупал-разглядел впотьмах.
Рыжая никому не отказывала. Мягкой была женщиной Лора-"плюс-минус".
Иван, теряясь, стыдясь бессовестных своих мыслей, спросил невпопад:
- Позвонить надо матери. А то у нее сердце… От тебя можно?
Иному человеку двух глаз много: вроде зрячий - ни минусов, ни плюсов, а весь мир перед ним, как через тонированные стекла-хамелеоны. Раздражает - притушится свет. Зрячесть его только ему одному и полезна, - видит человек не дальше собственного носа. Большинству так комфортно - зачем забивать голову фонарями с неоном?
Да еще звук приглушить если!..
Так долго проживешь счастливо. Так все живут. Прапор одноглазый тоже о комфорте печется. Не позорно так - своя рубаха ближе к телу. А чужое…
У Ларисы рыжей может и красные веки от "чужого" - кто ж знает?
Иван заметил, как она смотрит рыбьим выпученным. Хотел Иван о душе поразмыслить, но колыхнулись перед ним тяжелые ее груди, лифчик белый из-под халатика просвечивается.
Хоть кричи - не думается о душе солдату.
Лариса, женщина понятливая, обхватила Ивана под мышки и сильно, уверенно повела его по коридору. Защитник, куда уж!.. Но пообещала, что на следующем ее дежурстве возьмет она заранее ключи от кабинета, где телефон. Только, чтоб Иван никому, а то неприятности у нее могут быть. Главный, доктор-очкарик, страсть как не любит, чтобы звонили с казенных телефонов.
Утро началось, как обычно, с обхода.
Ивану пригрозили, что если он будет нарушать постельный режим, то… а чего будет, Иван и не понял - по-научному было. Дальше Витюше досталось: доктор пообещал - еще раз кто будет замечен с курением в палате, сразу на выписку к ядреней фене, в свою часть долечиваться.
Рыжая прячется теперь за доктора.
Витюша губу закусил, теребит бантик бинтовой на запястье.
- Стуканула, - сквозь зубы Витюша.
"Позвонишь теперь, как же, - в свою очередь подумал Иван. - Чего-то да будет".
После обхода прапорщик-авианаводчик ушел на волю, попрощавшись со всеми.
- Тащитесь, пацаны.
Треснутым стеклом дзынькнули за ним расхристанные палатные двери.
В обед к ним подселили новенького.
Только тарелки убрали, укладывались на тихий час. Двери не дзынькнули, но шарахнулись с отчаянным стоном. Вкатилось в палату "тело". На двух ногах, с головой и руками. Иван из дальнего угла глядит. Покоцаное "тело". Рожа вся в зеленках, пластырях и черных точках: такие отметины остаются на лице от близких пороховых разрывов.
Не верит Иван своим глазам - знакомое "тело"!
- А че, я думал там, тоска… а тут? Я первый раз в таком кайфе. Телок, мама не горюй!
Ксендзов! Маленький солдатик Ксендзов…
Вот так дела.