- Я сам себе ладу не дам, - чистосердечно, с облегчением, признался Алексей. - Ну, да теперь не такое время, чтоб счеты сводить.
Петро взял его под руку, хотел повести к столу, но, глянув на улицу, остановился - вдоль нее быстро ехал верховой. Он осаживал коня, кричал что-то встречным.
- Узнаем, что он такое говорит.
Верховой подскакал к воротам, натянул поводья.
- Кончай гулянку! - с ожесточением крикнул он. - Все на митинг до сельрады!
Стегнув потного коня лозиной, он поехал дальше, широко раскорячив ноги и клонясь на левый бок.
XXII
Из Чистой Криницы отправлялось в армию человек пятьдесят.
После митинга Петро узнал, что призван и он.
Прикинув, что времени для сборов в дорогу осталось немного, Петро заторопился домой.
Сокращая путь, он пошел низом. На лугу замедлил шаг, с грустью смотрел на золотисто-желтые цветы в траве. Как радовалась им Оксана два дня назад!
Тяжелое чувство раздвоенности охватило Петра. Он рвался всей душой на фронт. Кому же, как не ему, молодому, крепкому парню, идти туда, к границе - крушить вторгшегося врага! Но расстаться с Оксаной, которая только сегодня стала его женой!..
Василинка заметила его издали.
- Все дома? - спросил Петро.
- Батько в правление пошли. А Сашко́, как забежал куда-то с обеда, до сих пор нету, - скороговоркой отвечала Василинка, заглядывая ему в глаза. - Оксана раз десять выходила тебя встречать. И маты ждут не дождутся.
Слушая ее, Петро думал о том, как тяжко будет сообщить семье о своем отъезде.
В хате было уже прибрано и подметено. Оксана сидела за столом с Катериной Федосеевной в своем простеньком синем платье. Она поднялась и шагнула к Петру, но, посмотрев на его лицо, встревоженно остановилась.
Петро разыскал кружку, зачерпнул из ведра, неторопливо напился.
- Ну, родные мои, - сказал он, подсаживаясь к столу, - завтра выезжаю.
- Куда? - испуганно спросила мать.
- Куда все едут. На фронт.
Идя домой, Петро предвидел, что не обойдется без плача. И, заметив, как Василинка, замигала ресницами, поспешно сказал:
- Только без слез. Не нагоняйте и на меня и на себя, тоску.
Оксана, громко всхлипнув, выбежала из хаты. Заголосив, Василинка бросилась на кровать, зарылась с головой в подушки.
Мать ничего не сказала и ни о чем не расспрашивала. Сжав: губы и поправив усталым движением на голове платок, она пошла собирать необходимое в дорогу. Не первый раз ей приходилось это делать. Лишь выйдя в сенцы, она бессильно облокотилась о притолоку.
Вечером, когда собралась вся семья и мать поставила на стол ужин, Петро, не выдержав гнетущей тишины, обратился к отцу:
- Как по-вашему, отец, сколько времени потребуется, чтобы нам до Берлина добраться?
Остап Григорьевич, принимая из рук Василинки миску, глянул на него невесело и осуждающе. Протирая полотенцем ложку, он мрачно ответил:
- Когда до Берлина доберемся, не знаю, а вот приказано окопы с понедельника рыть возле села.
Петро недоверчиво посмотрел на него через стол.
- Здесь, в Чистой Кринице, окопы? Вы это серьезно?
- Неужели сюда придет, катюга? - испуганно произнесла Катерина Федосеевна. - Не приведи господи!
- Не придет, - успокоил Петро. - В панику ударились….
- И чего это люди со страху не выдумают! - поддержала его Оксана.
- Везде, по всем селам, приказано рыть, - повторил Остап Григорьевич. - Бутенко сам по телефону звонил.
- Наши его с танков ка-а-ак ушпарят! - подал голос Сашко́. - Ух, какие сегодня на разъезде мы с хлопцами видели!
Остап Григорьевич повернулся к Петру, сдвинув брови, сказал:
- Ты, сынок, про германцев только в книжках читал. А я их попробовал на своей хребтине. Что, думаешь, они на тебя с кулаками да дрючьями кинутся? Еще в ту войну чего только германец не повыдумывал! И газы пускал, и эти… цеппелины у него летали.
- Вспомните мое слово, - снисходительно посмеивался Петро. - Месяц, два, самое большее - три… пришлю вам весточку из Берлина.
Остап Григорьевич с сомнением покрутил головой.
- Ванюше тоже доведется воевать, - вздохнула мать. - Он же в гости до нас собирался…
- Уже, наверно, воюет, - сказал Петро.
- У него только и думка сейчас в голове про гостюванье, - недовольно пробурчал Остап Григорьевич. - И глупая ты, Катря! Он же подполковник. Ему первому придется.
Старик тяжело переживал сообщение о войне. У глаз его, под нахмуренными бровями, тугим пучком собрались морщины.
- Как жизнь налаживалась добре, - сказал он с протяжным вздохом. - Ты вот говоришь - доберемся до Берлина, - обратился он к Петру. - Я тебе на это вот что отвечу: если б не знать, что поотбиваем ему печенки, то сразу бери веревку и на первой ветке вешайся. А только, сынку, не так оно будет, как ты думаешь. Запряг, мол, кобылу, сел на бричку - и знай погоняй: где тут, люди добрые, этот Берлин?
- Конечно, война будет жестокая.
- Еще какая жестокая! Вон в прошлые годы и танков не было и аэропланы только при конце появились. А знаешь, сколько людей оккупанты поклали? В прошлую войну в Польше, когда под Городенком мы воевали, наш генерал рассказывал нам. В чине бригадного был. Так он вот так показал рукой и говорит: "Тут костей наших прадедов, дедов, отцов скрозь полно. Всю землю, говорит, можно укрыть русскими мундирами нашими. По костям своим идем".
Сумерничали в этот вечер долго, не зажигая лампы. Петро сидел подле Оксаны, ласково поглаживал ее волосы. В открытые настежь двери хаты залетела и вилась с тонюсеньким звоном мошкара. Так же, как и вчера и неделю назад, сверчали в траве кузнечики, пряно пахли ночные фиалки. Петру казалось, что уже много дней прошло с тех пор, как стало известно о войне.
Катерина Федосеевна молча что-то укладывала в мешочек. На вопрос мужа она ответила:
- Побегу до Ганьки. Степана с Федором тоже в дорогу собирают.
Она вызвала Оксану в сенцы и, держась за ручку двери, шепотом сказала:
- Час уже поздний, дочко. А Петру рано вставать. Я постелила вам в светлице.
- Добре, мамо. Вы идите себе, - шепнула Оксана. Петро начал приводить в порядок свои книги. Перелистал и связал бечевкой выписки о садах и почвах. Передавая их Оксане, сказал:
- Береги. Вернусь - закончу свою карту.
Он оглядел знакомые с детства предметы: угловой столик с горкой старых книг, фотографии в самодельных рамочках на стене, расшитые цветными нитками полотенца, надтреснутое стенное зеркало с пучками сухих бессмертников за рамкой. "Придется ли еще увидеть все это?" - подумал он, и сердце его сжалось.
Оксана будто угадала его мысли. Она сняла с лампы тусклое стекло, проворно вытерла его, убрала нагар с фитиля, и свет вспыхнул ярче, веселее.
- Не журись, Петрусю, - сказала она, прильнув щекой к его щеке. - Вернешься - так с тобой заживем! Счастливей нас не будет.
Петро посмотрел в ее искрящиеся от света глаза, привлек к себе.
- Вернусь, Оксана. А если убьют… Погоди, глупенькая, дай сказать. Война есть война…
Он прижал к груди заплакавшую Оксану.
- Тебя не убьют, Петрусь. Я буду так ждать тебя! - горячо прошептала Оксана. - А если погибнешь, до гроба буду тебе верна.
Столько было трогательной веры, страстности в ее словах, что у Петра навернулись слезы. Он с благодарностью стиснул ее руку.
Оксана, расчесывая пальцами его густой, непокорный чуб, спросила:
- Что тебе Лешка тогда сказал, что ты его за грудки схватил? Меня такой страх взял!..
- Пустое. Не расспрашивай об этом. Я уже давно из головы выкинул.
Оксана задумчиво поглядела на огонек лампы. Петро вдруг заметил, что по щеке ее скатилась слезинка.
- Ты что, Оксана?
- Ничего.
Закинув руки за голову, она долго возилась с косами. Петро чувствовал, что она стыдливо оттягивает ту минуту, которая должна была сблизить их навсегда, и взял ее руку.
- Ты рада, что мы вместе? - шепотом спросил он.
- Зачем спрашиваешь?
Оксана погасила свет, нерешительно постояла около постели.
Петро несколько мгновений слышал только стук своего и ее сердца.
- Петрусь! - шепнула Оксана, и в это слово она вложила ощущение такой тревоги, счастья и любви, что Петро почувствовал: эта минута останется в его памяти на всю жизнь, блаженная минута близости с той, которую он назвал своей женою.
…На улице глухо бубнили голоса, скрипели двери и калитки, заливались собаки.
Оксана первая услышала, как у ворот остановилась машина, потом хлопнула калитка.
- До нас кто-то, - шепнула она и подошла к окну.
За стеной раздались шаги, в стекло нетерпеливо побарабанили пальцами. Это был Яков Гайсенко.
- Петро, спишь? - крикнул он через окно. - Бутенко приехал, в сельраду кличет. Одевайся.
Петро соскочил с постели, не зажигая лампы, оделся и, торопливо обняв Оксану, вышел из хаты. Он вернулся спустя полчаса.
- Предлагал оставаться, - сказал Петро, - бронь для специалистов есть.
- А ты? - спросила Оксана.
- Тут и старики управятся. Не могу.
Оксана промолчала и с тоской посмотрела на него.
XXIII
К полудню отъезжающие с дорожными мешками, сундучками, баульчиками, в сопровождении родни и знакомых, потянулись к сельсовету.
Петро сидел на крыльце, поджидая Степана и Федора Лихолитов. Василинка уцепилась за рукав брата, вытирала платочком покрасневшие веки, припухший нос.
- Сбегай-ка до Степана, - попросил ее Петро. - Чего они там канителятся?
Василинка, ступая на пятку и подпрыгивая (утром она порезала палец и обвязала его тряпочкой), заковыляла по улице. Против двора мельника Довбни, заплетая косу, она задержалась, потом побежала быстрее.
У Лихолитов собирали в дорогу шумно и суетливо. Ганна, лучше других сохранявшая спокойствие, помогала жене Федора Христинье укладывать в сумку харчи: по два хлеба на каждого, кусок сала, жареную курицу, коржики, сахар и соль.
Федор, такой же здоровенный и рукастый, как и Степан, сидел у порога. Багровея от натуги, он натягивал новые башмаки. Подле отца, съедая его глазенками, жались двое ребятишек…
- Тютюну не забудьте покласть, - хрипло покрикивал Федор, отирая потное лицо. - Степа, на кой тебе гармошка? Ты что, на весилля собираешься?
- Дак что ж, что не на весилля, - басил Степан. - Пока доедем, сгодится.
- "Сгодится", - беззлобно передразнила его Ганна. - Вон помоги матери сулею налить.
- Давай, Ганька, еще одну паляныцю. Туточки место есть.
- Куда ты, Христя, яички кладешь? Побьются.
- Ничего. Они крутые.
Старуха мать, придерживая дрожащими руками четвертной кувшин с самогонкой, разливала ее в бутылки и осипшим голосом причитала:
- Сыны мои, соколы, доки ж я вас выпровожатыму? Колы ж я вас зустричатыму? Хто ж мене, старую, доглядатыме? До кого ж я прихылюся? Сыны ж мои, сердце мое…
Василинка, поджав ногу, стояла возле печи и тревожно поглядывала по сторонам.
Федор, наконец, управился с тесным башмаком, взял на руки девочку.
- Ну, давайте поспешать, уже не рано.
Христинья торопливо завязала мешок, бросилась к мужу.
- Хозяину, сердце мое, куда ж я тебя выряжаю? - Она прижимала его голову к своей груди. - На кого ж ты бросаешь несчастных деточек? Кто ж их жалеть будет, как ты жалел?
Федор гладил головки ребятишек, крепился, чтобы и самому не заплакать.
- Не горюйте, - успокаивал он. - Буду живой, приду. А ты, дочка, хозяйнуй тут с бабой и матерью, слушайся их.
- И чего это ревы все распустили? - ворчала Ганна. - Вернутся! Ничего им не поделается.
Она не очень верила в утешающую силу своих слов. У нее самой подступал к груди крик, перехватывал горло. Потому и выдернула она поспешно из-за рукава платочек, когда Степан подошел к ней прощаться.
- Ну, Ганя, - помрачнев, сказал Степан, - будь здорова! Гляди за старой матерью, себя береги. Еще увидимся.
- Счастливого тебе пути, Степан! - чуть слышно ответила Ганна и вдруг, припав к его плечу, закричала так, что даже бабка посмотрела на нее неодобрительно.
Забрав вещи, все пошли следом за братьями из хаты. Христинья с сынишкой на руках, Ганна с сумкой, бабка с бутылью. Сзади ковыляла Василинка. Она не удержалась от смеха, глядя, как Федор, страдальчески морщась, припадал на скованную узким башмаком ногу.
У рубанюковских ворот уже поджидали. На двери хаты висел замок: провожать Петра шли всей семьей.
Не доходя до сельсовета, Оксана придержала Петра за руку, вынула из кармана жакетки конверт.
- Что это? - спросил Петро.
- Спрячь. Прочитаешь, как придешь на фронт.
- Ну, скажи, что тут?
- Нетерпеливый какой! Узнаешь. Спрячь!
К сельсовету было не доступиться. Люди с отдаленных хуторов облепили крылечко с перильцами. Вытягивая головы, вслушивались они в охрипший голос секретаря сельсовета Громака. Он называл фамилии тех, кому еще надлежало пройти призывную комиссию.
По ту сторону дороги, густо усеянной клочьями сена, конским пометом, раскинулся школьный сад. Под ветвями каштанов и шелковиц, в тени кирпичной ограды - народу было еще больше. На траве громоздилась гора туго набитых мешков, раскрашенных сундучков, кошелок. Сизые клубы табачного дыма над головами, базарный гомон…
Остап Григорьевич, несший пожитки Петра, облюбовал местечко под старым каштаном, поставил чемоданчик.
- Клади здесь, Сашко́! Ты, курячий сын, никуда щоб не бегал.
- Много людей идет, - сказала Ганна. - А жнива - вот уж, через неделю-полторы.
В стороне Федор, сидя на корточках, наказывал что-то притихшей Христинье. Василинка и Настя, обняв с двух сторон Оксану, сидели напротив Петра. Он шутил, стараясь рассмешить заплаканную Василинку.
Среди снующих меж деревьев хлопцев Петро увидел Алексея и окликнул его. Тот подошел, мрачный и злой.
- Чего хмурый, Олекса? - спросил Петро.
- Радоваться нечего. Выдумали черт-те что.
- Да ты расскажи толком.
- Медицинская комиссия забраковала. Не берут на фронт. Я прошлый год пальцы себе перебил… Но я ж ими работаю.
Петро хотел ответить и запнулся. С майдана перед сельсоветом повалил в сад народ.
- И сюда прилетел. От гад…
Долговязый рыжеватый дядько, опасливо поглядывая вверх и расталкивая всех на пути, бодрой рысью трусил к ближайшим кустам.
- Чего вы? Наш летит.
- Держи карман. Он тебе сыпанет!
Петро выглянул из-под ветвей каштана. Высоко, под рваным молочным облаком, глухо урча, плыл желтый, как оса, самолет. Он сперва пошел в направлении Сапуновки, но над лесом развернулся и, увеличиваясь в размерах, стал приближаться к селу.
- Разбегайтесь! - крикнул кто-то диким голосом - Ложись на землю! Сейчас кинет.
- Ох, боже, прямо на нас!
Петро схватил Оксану за руку. Вверху нарастал звенящий свист. Самолет с угрожающим ревом несся на метавшуюся у сельсовета толпу. Над майданом свист внезапно оборвался, и самолет, блеснув на солнце какой-то металлической частью, взмыл вверх и пошел на Каменный Брод. Люди продолжали метаться, сталкиваясь друг с другом, забиваясь в канавки, кусты.
- Видел кресты?
- То не кресты.
- Как не кресты? Черные.
- От же, стерво, как низко летает!
Ганна еще не совсем оправилась от пережитого испуга, поуже смеясь показывала пальцем на кучку людей у копны скошенной травы.
- Гляньте на бабку… гляньте… Ой, лихо…
Петро повернул голову и увидел, как юркая старушонка, стоя на корточках и показывая исподницу, пригнула голову и, мелко крестясь, втискивалась в гущу ног.
- И старэ хочет жить, - улыбнулась Катерина Федосеевна.
- А Настунька р-раз - и на дерево! - посмеивалась Василинка над подружкой.
- Надо ложиться, где застал, - смущенно сказал Остап Григорьевич, поднимаясь с земли и отряхиваясь. - Тут уж разве прямо попадет.
Люди стали расходиться по местам, взволнованно обсуждая происшедшее и подшучивая над своим недавним страхом.
- Напугалась, Оксанка? - спросил Петро, заметив, как у нее тряслись руки.
- В другой раз прилетит - не испугаюсь, - храбрилась она.
Из толпы вынырнул красный, возбужденный Сашко́. Запыхавшись, он сообщил, что уже грузятся на подводы.
Петро помог Степану вскинуть на плечи мешок, взял свой чемодан. Федор обнимал мать и плачущих детишек. Василинка и Настунька, словно по уговору, заревели в голос. Остап Григорьевич цыкнул на них, подошел к Петру. Он крепился, но лицо его, с обвисшими усами, было жалким и растерянным.
- Ну, сынок… - подбородок старика дрогнул, - гляди ж… Воюй и… за мою кровь…
Он трижды поцеловал сына в обе щеки и отвернулся. Катерина Федосеевна прижалась к Петру, быстро заговорила:
- Ты ж куда не надо не лезь там. Встретишь Ванюшу, берегите один другого.
Тяжело переставляя ноги, она первая пошла к подводам, срывая трясущейся рукой пыльные листочки дикой акации.
На подводах и бричках уже сидели отъезжающие. Женщины с ребятишками сгрудились около новобранцев, стараясь наглядеться в последний раз на своих близких.
Петро кинул чемоданчик в одну из подвод, где уже устраивались Степан и Федор. Повернулся к Оксане.
Она спрятала лицо на его груди, вцепилась пальцами в воротник пиджака.
- Возвращайся скорей, - шептали ее побелевшие сухие губы. - Хоть какой, а возвращайся…
Передняя подвода тронулась с места. За ней вторая, третья. Петро оторвался от Оксаны, сел уже на ходу и сдернул с головы кепку.
За подводами потянулись провожающие.
Последнее, что запечатлелось в памяти Петра и что потом часто вставало перед его взором на фронте, была мать, горестно застывшая на пригорке, Оксана и Василинка, прижимающие к глазам платочки.
Подводы, поскрипывая на выбоинах, перевалили через бугор, пошли быстрее. Федор расчистил на возу место, удобно, по-домашнему уложил свой мешок.
- Ложись поспи, Остапович, - предложил он Петру. - Мы-то все выспались.
- Да нет, - отказался Петро, - какой же сейчас сон? Он перебрался к задку подводы и, не отрываясь, смотрел на деревья и строения Чистой Криницы. Они удалялись, становясь все меньше и меньше.