Херсонес был уже совсем рядом (я отчетливо видел полосатый маяк на самой оконечности севастопольской земли), когда высоко над городом возникли две пары темных точек. Истребители! Но чьи? Точки быстро увеличивались, значит, шли навстречу нам. Я показал на них Уткину, он утвердительно кивнул головой, покачал крыльями самолета, что означало: "Внимание, опасность!" - и еще ближе прижался к воде. Акимов прямо прилип к нашему самолету. "Ас!" - с восхищением оценил я его мастерство.
Это были "мессеры". Они тоже заметили нас и теперь шли со снижением на большой скорости. С береговых постов наблюдения их, очевидно, тоже заметили, потому что на херсонесском аэродроме заклубилась пыль: взлетали наши истребители.
"Мессеры" лихо развернулись веером (два - направо, два - налево) и начали заходить в атаку сзади.
- Леня, внимание! - как можно спокойнее говорю Котелевскому.
- Вижу, - сдержанно-глухо отвечает он. [101]
Разворачиваю турель на заднюю полусферу, чтобы при первой же возможности открыть огонь, а голову сверлит одна мысль: "Скорей бы берег, там батарея "Не тронь меня" прикроет!"
В атаку "мессеры" кинулись нахально, рассчитывая на легкую победу. Но, боясь резкого снижения, открыли огонь с большой дистанции - и промазали. Пока они делали "горку" для новой атаки, со стороны Херсонеса показалась еще одна пара истребителей. Но это были уже наши "яки". На полной скорости они кинулись наперерез "худым", отрезая их от нашей пары МБР-2.
Через минуту-другую под крылом проплыл низкий берег Херсонеса, а за ним - наша славная защитница "Не тронь меня".
У нас, летчиков, отношение к этой плавучей батарее было особое. И вот почему. С той поры, как в ноябре 1941 года она стала на якорь в Казачьей бухте, мы, уходя утром на разведку и возвращаясь днем домой, всегда чувствовали ее надежную защиту. Еще большую помощь батарея оказывала летчикам Херсонеса, надежно прикрывая аэродром от фашистской авиации.
История рождения батареи весьма необычна. До войны крупный отсек корабля служил мишенью при учебных артиллерийских стрельбах и торпедных атаках. Жизнестойкость этой металлической коробки оказалась удивительной. Поэтому, когда осенью 1941 года отсек прибуксировали в Севастополь, капитан 2-го ранга Г. А. Бутаков предложил создать на нем плавучую зенитную батарею. Идею поддержали. За две недели бригада с Морского завода имени Серго Орджоникидзе произвела монтаж вооружения и оборудовала все подсобные помещения. На палубе отсека были установлены 130-миллиметровая двухорудийная батарея, 76,2-миллиметровые зенитные орудия, 37-миллиметровые зенитные автоматы, счетверенный "максим" и пара прожекторов. 150 моряков с различных кораблей составили его гарнизон, командиром стал старший лейтенант Сергей Мошенский - артиллерист с линкора "Парижская коммуна", а комиссаром - политрук Нестор Середа.
Днем и ночью стояла на страже неба плавучая батарея № 3. Фашисты очень скоро почувствовали силу и меткость ее ударов, окрестив ее "квадратом смерти". В сумке одного убитого немецкого летчика однажды нашли записную книжку, в ней были такие слова: "Вчера не вернулся [102] с квадрата смерти мой друг Макс. Перед этим не вернулись оттуда Вилли, Пауль и другие. Мы потеряли в этом квадрате 10 самолетов. Летать туда - значит погибнуть".
А мы, летчики Севастополя, любовно окрестили батарею "Не тронь меня". И это название прочно закрепилось за ней.
…Знакомый квадрат проплыл под правым крылом, и вот уже впереди широко раскинулась просторная Северная бухта - наш аэродром. "Мессеры", атакованные "яками", так и не осмелились сунуться в Севастополь.
На аэродромной площадке у бетонированного спуска нас ждал Яковлев. Я его заметил еще с катера, который доставил нас на берег после посадки гидросамолета, и в душе шевельнулось теплое чувство: "Волнуется батя!"
Шел артобстрел, снаряды рвались где-то в Южной бухте и в городе, некоторые подняли фонтаны и в Северной, где мы произвели посадку, но Константин Михайлович, заложив руки за спину, спокойно стоял у кромки воды, будто все это его не касается.
Когда мы вышли на берег, он по-дружески обнял меня и негромко, хрипловатым своим голосом сказал:
- Поздравляю, сынок. Посты ВНОС{5} сообщили: "мессер" недалеко от берега врезался в воду. Поздравляю!
Я удивился: быстро же дошла информация!
Это был первый вражеский самолет, сбитый мною в воздушном бою.
Через несколько часов вернулась пара МБР-2, сменившая нас над караваном. Это были командир звена Владимир Меев со штурманом Иваном Ковальчуком и Иван Андрецов со штурманом Иваном Шейко. Оказывается, им пришлось ничуть не легче, чем нам.
После обеда в "Мечту пилота" зашел из соседнего подвала, где размещалась их эскадрилья, Ваня Ковальчук, присел на мою койку, прикрыл горячей ладонью мою руку и, вздохнув, сказал:
- Знаешь, друг, уже не надеялся встретиться. Сколько отбили атак "хейнкелей" - не помню. Прямо озверели гады: торпедоносцы шли один за другим. Сначала их сбивали с курса "эрэсами", потом - пулеметами, корабли палили из всего оружия, а они лезут и лезут. Потом Пе-2 появились, дали им прикурить: двух завалили. Стало немного легче. [103]
- Транспорт цел? - спрашиваю Ковальчука.
- Был цел, когда мы уходили.
Горячий это был денек. На прикрытие каравана летали и другие МБР-2, поднимались и Пе-2 с Херсонеса, истребители. Небо над караваном кипело. Потом корабли зашли под прикрытие облаков, опасность бомбового удара миновала, зато еще труднее стало отбивать атаки торпедоносцев. Всем работы хватало!
Вечером, перед началом полетов на бомбоудар, мы смотрели, как в бухту, тяжело пыхтя, входил транспорт, два эсминца, сторожевики. Весь караван дошел благополучно. Пришло подкрепление защитникам Севастополя, доставлено продовольствие, боеприпасы.
Это придавало новые силы всем: и морякам, и пехотинцам, и артиллеристам. И нам, летчикам.
Крушение надежд
Первомай - праздник светлый, радостный. Он расцвечивает города и села флагами и транспарантами, цветами и открытыми улыбками людей. В осажденном Севастополе об этом можно было только мечтать. И все же хотелось как-то отметить праздник.
Лосле завтрака летный состав двух эскадрилий, базировавшихся в бухте Матюшенко, собрался в нашей "Мечте пилота". Прошедшая ночь выдалась напряженной: все экипажи бомбили аэродромы врага, совершили по нескольку вылетов. Еще не были известны результаты бомбоударов, фотографирование аэродромов произведут чуть позже, а еще точнее донесет агентурная разведка, но все же даже визуальные наблюдения свидетельствовали о том, что поработали мы неплохо.
Из бухты "Голландия" приехал комиссар полка П. С. Блинов. Никакой официальной торжественной части не было, просто сидели, беседовали. Вспоминали Первомай мирного времени, наперебой рассказывали, какие удивительные демонстрации были - яркие, многолюдные, шумные. А какие замечательные маевки проводились на берегу моря и на лесных лужайках! Вместе с близкими, родными. Тогда это было естественным, даже обычным, теперь же казалось далеким и желанным и, к сожалению, невозможным.
Каждый в эти минуты обращался мыслями к своим близким - к женам, детям, родителям, - как они там? Но [104] говорить об этом было не принято; личное, сокровеннее хранили глубоко в сердце. Считалось, что в такое суровое время разводить лирику не положено.
Говорили о главном: о Севастополе. Все жили надеждой на скорое наступление, которое должно привести - мы верили в это! - к полному освобождению Крыма. Наши надежды поддержал и комиссар Блинов, сказав: "Думаю, в ближайшие дни керченский фронт нас порадует". Мы, летчики, восприняли эти слова как хорошее предзнаменование. После успешного Керченско-Феодосийского десанта вот уже четыре месяца наши войска стояли на Керченском полуострове, закрепившись на Ак-Монайской "горловине" - самой узкой части земли между Азовским и Черным морями. Шло накопление сил, и мы ждали: когда же?
Технический состав находился на аэродроме, готовил самолеты и вооружение к очередным полетам - на прикрытие судов, прорвавшихся в Севастополь, и на ночные бомбоудары по аэродромам врага. Мы уже заметили: после удачных бомбоударов немцы на следующее утро буквально сатанеют и особенно яростно набрасываются на наши морские аэродромы. Поэтому, находясь в надежном укрытии в "Мечте пилота", все время прислушивались: что там, на аэродроме? Пока было тихо. Но сколько раз такая тишина оказывалась обманчивой!
Мы проводили Блинова, который торопился на катер, идущий в "Голландию", и задержались у входа в подземелье: не хотелось залезать в мрачный подвал. Каждой своей клеточкой чувствовали весну. Погода стояла солнечная, ясная, вокруг зеленела трава, расцвеченная золотыми искорками одуванчиков.
- Красота! - протянул Астахов, потягиваясь с хрустом в суставах. - Ей и война нипочем! - Он указал на чайку, парившую над бухтой. Широко расправив крылья, она медленно плыла, накреняясь то на правое, то на левое крыло, и столько величия было в полете большой и красивой птицы, что мы невольно залюбовались ею. Где-то у Мекензиевых гор застрочил пулемет, ухнула пушка, а белокрылая чайка все плыла и плыла над голубыми бухтами, над разрушенным городом, парила гордо и независимо, будто и не горела под ней земля, будто и не царила внизу смерть, - парила наперекор огню, как символ жизни и свободы.
Рядом стоял штурман Миша Пономарев. Положив руку мне на плечо, он тоже смотрел на гордую птицу и молчал. [105] В его глазах затаилась печаль. О чем думал он? О похороненых друзьях, крылья которых не выдержали натиска металла, о предстоящих своих полетах, о тяжести борьбы, о превратностях жизни и о близком дыхании смерти?
Милый, славный друг!
Я прикрыл ладонью его руку на своем плече. Миша мягко улыбнулся.
И в этот миг дрогнула земля.
Два взрыва один за другим потрясли воздух. В такие минуты действуешь инстинктивно. Не помню, как влетел в погреб. Начался жесточайший артобстрел аэродрома. В приоткрытую дверь видно было, как окутался дымом ангар, видимо, загорелся самолет. А снаряды рвались и рвались.
Не меньше тридцати минут длился обстрел. Затем со стороны бухты "Голландия" послышался гул самолетов. Ю-88 с крутым снижением устремились вдоль Северной бухты. Кто-то резко толкнул тяжелую дверь, она с шумом захлопнулась. И тут же от взрывов застонала земля, камни застучали в металл двери.
Минуту спустя задребезжал телефон на столе. Звонили с аэродрома: убиты Литвин и Моисеев, ранен Сорокин и еще другие. Повреждено несколько самолетов, один сгорел.
Мы стояли, оглушенные взрывами и сознанием собственной беспомощности.
Василия Литвина, техника по вооружению, летчики любили. Высокий, стройный, с копной светлорусых волос, очень интеллигентный, он был похож скорее на учителя, чем на представителя армии "технарей" - всегда чем-то озабоченных, в промасленных куртках и измятых комбинезонах. Литвин умудрялся даже в комбинезоне оставаться элегантным, чистым и подтянутым, всегда был спокоен, строг. Оружейники, почти все старше по возрасту, слегка побаивались его, а летчики уважали. И было за что: перед полетом Василий всегда лично проверял пулеметы, следил, чтобы оружие "блестело" и работало безотказно. Мы знали: если он проверил пулеметы - можно не беспокоиться.
И вот теперь его нет.
Когда мы прибежали на аэродром, артналет уже закончился. У обгоревшего ангара лежал Вася Литвин, лежал ниц, широко раскинув руки, словно хотел обнять всю землю. Рядом, свернувшись калачиком, прижался к стенке [106] ангара оружейник Моисеев. В жизни он был слегка суетлив, всегда со смущенной улыбкой на устах. И сейчас поза у него была такая, словно он извинялся за то, что так вот вышло…
Мы молча сняли фуражки.
- Во-от так-ие дела, - горестно сказал встретивший нас инженер Карцев.
В санитарную машину усаживали раненых. Некоторые, с перевязанными руками и головами, ехать в госпиталь отказались и уже возились у самолетов.
- К в-вечеру все ма-шины будут го-товы к полетам, - сильнее обычного заикаясь от волнения, доложил комэску Карцев.
- Помогите техсоставу в подготовке машин, - обратился к нам Николахин. - Только следите, чтобы и вас не накрыло.
До позднего вечера мы возились на аэродроме. Заклеивали пробоины на машинах, помогали техникам проверять моторы, приборы, заправляли горючим, а под конец и бомбы подвесили, - спускай на воду и взлетай! Работали зло, с остервенением, не обращая внимания ни на свист снарядов, которые рвались где-то на Корабельной стороне и в городе, ни на вражеские самолеты, то и дело появлявшиеся в небе. Особенно доставалось, конечно, техникам. Худощавый, жилистый механик Вениамин Сидоров к вечеру прямо почернел от усталости. Но все время твердил:
- Братцы, посидите в капонирчике, вам же еще летать ночью.
Но даже "дядя Костя", не говоря уже о нас, молодых (я и Котелевский), не хотел оставлять аэродром. В "Мечту пилота" мы вернулись вечером только для того, чтобы переодеться и получить боевое задание.
А оно было таким: разведка донесла, что к линии фронта враг подтягивает новые силы, пехота, артиллерия и танки скапливаются в обширных балках, подступающих к передовой. Наша задача: нанести массированный бомбоудар по этим балкам, бомбить всю ночь, как можно интенсивнее, чтобы не дать врагу подготовиться к атаке, все время держать в напряжении.
У нас в строю оставалось всего шесть самолетов, в соседней эскадрильи М. В. Виноградова - еще меньше. Чтобы обеспечить достаточную плотность бомбометания, надо было летать и летать - непрерывно.
Склонились головы штурманов над картами. Каждому экипажу дана своя цель, на карте она обведена красным [107] карандашом. Все долины и высотки, все села и хуторки вокруг Севастополя мы знали досконально - и по картам, и визуально. А как найти нужную балку с воздуха, в темноте? Мысленно представляю себе маршрут полета: вот Качинская долина, вот Бельбекская, по ним разбросаны небольшие деревни, очень похожие. Но я их различаю: к одной светлая дорога подходит прямо с севера, к другой - под углом с юга, к третьей - две дороги буквой "у"; к одной сад подступает слева, к другой - справа. И расстояние от берега неодинаковое. Прикидываю: если пройти с севера, параллельно береговой черте, между двух сел, то выйдешь прямо на цель. Но есть и опасность: опоздаешь со сбрасыванием бомб - можешь угодить по своим траншеям на передовой. Заданная высота полета - 400 метров. Беру навигационную линейку, высчитываю угол сбрасывания. От ближайшей деревни до балки - два километра. Значит, сбрасывать бомбы надо ровно через 30 секунд - и ни секундой раньше или позже, если хочешь поразить цель.
"Батя" стоит за моей спиной, смотрит, как я "маракую" над картой.
- Внимательно изучай, сынок, чтобы не промахнуться, - говорит он.
- Постараюсь, товарищ капитан, - отвечаю я, ощущая на своем плече тяжесть его руки.
Я понимаю: в основном от меня зависит, куда лягут бомбы, задача же летчика - точно выдержать высоту, скорость и курс, рассчитанные штурманом. Но ответственность за выполнение задания несем мы оба - и летчик, и штурман.
Кажется, все ясно. Пора на аэродром.
К счастью, ночь выдалась безоблачной, ясной. После взлета взяли курс вдоль берега, шли с набором высоты. Через несколько минут я увидел характерный разрез Качинской долины и дал команду: "Разворот". Прошли над ней. С такой небольшой высоты не то что село - каждый домик виден. Теперь - внимание, не опоздать с заходом на цель! Вижу справа знакомую деревушку.
- Девяносто вправо!
Яковлев кладет машину в глубокий правый вираж. Когда нос самолета, описывая дугу, приблизился к силуэту деревни, я поднял руку: так держать! Теперь только немного подвернуть влево, и МБР-2 ляжет курсом прямо на цель, которую я уже хорошо вижу.
- Двадцать влево! [108]
Яковлев аккуратно, не спеша подворачивает самолет.
- Высота четыреста, - сообщает он.
- Так держать!
Справа проплывает квадратик деревни. До сбрасывания бомб осталось 30 секунд. Начинаю отсчет: "Ноль - раз, ноль - два, ноль - три", а сам внимательно слежу за целью, чтобы она "не сползла" вправо или влево. Нет, "батя" курс держит надежно! "Двадцать девять, тридцать!" - я нажимаю на кнопку, и бомбы одна за другой, с интервалом в одну секунду, отделяются от самолета и скрываются во мраке ночи.
- Отворот! - бросаю Яковлеву.
Самолет падает в крутой разворот, а я склоняюсь за борт, слежу за целью. Через несколько секунд внизу один за другим вспыхивают разрывы бомб, точно накрывая балку. Сверху они кажутся совершенно безобидными, но я знаю их действительную силу и могу представить, что сейчас творится там, на земле. И тотчас вспыхнул, зашарил по небу прожектор, и десятки разноцветных трасс потянулись в ночное небо. Но самолет, снижаясь и набирая скорость, уже уходил в сторону моря.
В эту ночь мы четыре раза ходили на удар по своей цели. От усталости гудела голова. Мы и всю прошлую ночь летали, затем день пережили такой, что не до отдыха было, вот и эта ночь оказалась не из легких. Конечно, нам, молодым, было легче, чем Яковлеву. Как-никак возраст, да и напряжение у пилота в ночном полете несравненно большее, чем у штурмана, не говоря уж о стрелке-радисте.
Мы уже привыкли к тому, что, как только катер брал самолет после приводнения на буксир, "батя" откидывал голову назад, закрывал глаза и, как говорили мы, отключался. Самолет буксировали к берегу и, если позволяла погода, не вытаскивали на площадку: оружейники прямо в воде подвешивали 50- и 100-килограммовые бомбы, на плаву же дозаправляли машину горючим. В течение этих 20-30 минут "батя" сидел в кабине неподвижно: не то дремал, не то просто отдыхал. И только, когда техники завершали работу и командовали катеру: "Пошел!", что означало буксируй самолет на взлетную полосу, Константин Михайлович встряхивался и приступал к своим обязанностям пилота.
Когда бухта была неспокойна или же требовалось подвесить 250-килограммовые бомбы, что на плаву сделать весьма трудно, самолет вытаскивали на бетонированную [109] площадку. На это уходило гораздо больше времени, и в такие минуты Яковлев вылезал из кабины, подходил к капониру, садился на землю и, откинувшись к каменной стенке, замирал. До той минуты, пока мы не позовем его: "Товарищ капитан!"
Поначалу такое поведение Яковлева казалось мне слабостью. Нет, я не осуждал его, но как-то неловко было за командира - не выдерживает боевого напряжения, расслабляется между полетами. Но в эту короткую майскую ночь мне пришлось изменить свое мнение.