Генерал Штеммерман принял приказ к сведению. Разобравшись в обстановке и соотношении сил воюющих сторон, он понял, насколько опасным оказалось его положение. По-деловому оценив его, генерал мысленно сказал самому себе, что ни в каком случае не получит в верхах ни понимания, ни поддержки в вопросе о капитуляции, если только ему на это не будет отдан приказ свыше. Во всяком случае, согласованный отвод войск был бы одобрен некоторыми генералами. Но даже для этого ему необходимо переговорить с полномочными представителями советской стороны, а для переговоров с ними надо заручиться согласием Вёлера. Но кто знает, будет ли Вёлер просить это согласие у Манштейна или, быть может, рискнет дать его сам?
Думая обо всем этом, Штеммерман пришел к мысли, которая испугала его. Он понял, что настал момент, когда он должен действовать сам, если Вёлер и Манштейн не пойдут на этот шаг. И тут он по-новому взвесил возможность успеха в связи со второй попыткой Манштейна по деблокированию, которая будет не только не слабее первой, но и намного сильнее ее. И если он, Штеммерман, одновременно ударит с удвоенной силой из котла, то, возможно, что решение этой трудной задачи удастся найти с помощью оружия. Подумав так, генерал обрадовался приказу Вёлера - ему как командующему импонировало, что перед ним поставлена столь серьезная задача.
Штеммерман решительно подошел к карте и пригласил начальника штаба, чтобы тот доложил ему, насколько успешно действуют в направлении Малой Боярки его соединения, которым было приказано отбить атаку танковой группы русских, уже пришедшей в движение. Отдав это распоряжение начальнику штаба, генерал углубился в обычную для себя работу, требующую от него полной отдачи.
Часы показывали десять минут одиннадцатого. Через пятьдесят минут время, указанное в ультиматуме, истечет.
В то же время многие из несчастных, находящихся в котле, надеялись, что их командование выберет самый верный и надежный путь, чтобы вывести их из котла, что они построятся позади своих окопов, побросав оружие на землю, а затем не в ногу последуют вслед за своими командирами. Единственное, на что нужно будет обращать внимание, - как бы случайно не наступить на мину и не подорваться в самый последний момент.
Десять часов тридцать минут… Если бы точно знать, что русские на самом деле хорошо обращаются с пленными! Еще несколько месяцев назад немцы вообще не верили в то, что русские не расстреливают пленных. Однако немцы, попавшие к ним в плен, которые еще утром этого же дня были в своих подразделениях, выступили по мощным окопным говорящим установкам и тем самым опровергли ложь нацистской пропаганды. Так что вполне возможно, что, сдавшись в плен русским, будешь иметь больше шансов остаться в живых, чем тогда, когда будешь сражаться до последнего патрона или до трехдневного траура на родине, когда по тебе будут трезвонить все колокола, как это было после поражения под Сталинградом…
Десять часов пятьдесят минут. Ни один выстрел не нарушал тишины. Возможно, что танк с белым флагом на башне уже выехал из Стеблева и приблизился к русским позициям у Хировки…
Одиннадцать часов! Сейчас начнутся переговоры! И вероятно, прежде чем наступит вечер, будет подписан акт о капитуляции, а уж тогда можно будет смело вылезти из своих крысиных нор и бросить оружие в одну большую кучу… После этого уже не надо будет сидеть и мерзнуть под открытым небом. Можно будет наконец-то выспаться, похлебать горячего супа и снова поспать.
Прошло еще полчаса…
В одиннадцать часов тридцать минут на участке котла в районе населенного пункта Стеблев раздался свист немецких снарядов. Всем стало ясно, что советский ультиматум о сдаче в плен отклонен командованием немецких войск, находящихся в окружении.
12
Ранним утром 9 февраля маршал Жуков как представитель Ставки Верховного Главнокомандования при обоих Украинских фронтах подписал и отправил в Ставку телеграмму, в которой он информировал Верховного Главнокомандующего о попытке окруженных прорваться к танковой группировке, которая успешно ведет наступление на Малую Боярку. "…Для обеспечения этого направления, - сообщал Жуков Сталину, - к утру 9 февраля в район Лисянки выводим одну танковую бригаду от Ротмистрова и в районе Красногородка, Мотаевка - 340-ю стрелковую дивизию от Жмаченко.
Армии Коротеева, Рыжова и Трофименко 9 февраля продолжают наступление".
В одиннадцать часов тридцать минут командующим 1-м и 2-м Украинскими фронтами Жукову, Ватутину и Коневу по телефону было доложено, что гитлеровское командование отклонило предложение о капитуляции. И в тот же час об этом было сообщено в Ставку Верховного Главнокомандующего. Поздно вечером 9 февраля узнали об этом и в специальном поезде, в котором ехала делегация Союза немецких офицеров - поезд в тот момент находился в пути где-то между Орлом и Курском.
После годичного пребывания в лагере для военнопленных ехать в классном вагоне и обедать в вагоне-ресторане было равносильно сказке. Дверь в вагон-ресторан отворилась, вошел солдат с радиограммой в руке. В вагоне стало так тихо, что все услышали, как позвякивают стаканы на столике.
Генерал-лейтенант Бабич, прочитав радиограмму из Москвы, положил ее на столик рядом с тарелкой. Тихо переговорил со своим спутником генерал-майором Петровым из Министерства внутренних дел, который занимался лагерями для военнопленных. Здесь же находились генерал-майор Шикин из Государственного Комитета Обороны, генерал-полковник Щербаков, полковник Штерн и ленинградский профессор-историк полковник Брагинский, который великолепно владел немецким языком.
Бабич понимал, что эта радиограмма произведет удручающее впечатление на едущих с ними четверых немцев, которые, полные надежд, молча сидели сейчас перед своими еще не опустошенными тарелками.
И только один генерал-майор Отто Корфес, член Национального комитета и член правления Союза немецких офицеров, подвижный мужчина среднего роста, не мог усидеть спокойно. Энергично жестикулируя, он все время пытался что-то сказать, и это наконец удалось ему:
- Бред какой-то! Мы едем туда, а что нам теперь там делать, господа? - Он пальцем постучал по стопке листовок. - Зачем теперь все это? Макулатура! Глухому можно сколько угодно читать проповедь, он так глухим и останется, не так ли?.. Что нам теперь делать? Все бросить, повернуть назад, да и только!
Корфес вопросительно посмотрел на генерал-лейтенанта Бабича, сидящего напротив. Но Бабич молчал, решив дать немцам время пережить это неприятное известие.
Вальтер фон Зейдлиц, низко опустив голову, никак не реагировал на слова Корфеса. Однако майор Герман Леверенц, секретарь правления Союза немецких офицеров, знал, что скрывается за внешним спокойствием генерала. Он понимал, что Зейдлиц, глава немецкой делегации, сейчас погружен в раздумье о том, какое решение следует принять в данном случае.
Капитану-резервисту Эрнсту Хадерману тоже хотелось полной ясности.
- Почему вы вдруг решили, - обратился он к Корфесу, - что нам придется читать проповеди перед глухими? Я полагаю - напротив. Штеммерман отклонил предложение сложить оружие и прекратить сопротивление, однако мы не имеем ни малейшего представления о том, при каких условиях он сделал это. Вполне возможно, что его штабные офицеры более дальновидны и хотят покончить с кровопролитием. Вполне допускаю, что подобным образом могут думать десятки тысяч солдат и офицеров. А вы говорите, бросить все и повернуть обратно…
- Корфес, вы хорошо продумали то, что сказали? - Зейдлиц повернул свое розовощекое лицо к генералу. - Если Штеммерман бросил десять своих дивизий в огонь, это еще не значит, что и мы должны сложить свое оружие! - И он с силой опустил кулак на стол. - Ни в коем случае! Второго Сталинграда не должно быть!
Леверенц был согласен с генералом. Впервые он встретился с Зейдлицем в Сталинграде, где Леверенц командовал зенитным дивизионом. Тогда он удивился, увидев генерала: командир армейского корпуса был, как простой солдат, одет в белый маскхалат и лично обходил одну позицию за другой. Леверенц еще совсем недавно вернулся из отпуска, и в ушах его все еще звучали слова тестя: "Будь осторожен, смотри, чтобы тебя не убили, а война эта все равно проиграна!" В правдивости этих слов Леверенц убедился очень скоро, как только вылез из самолета в районе котла. Когда судьба 6-й армии была окончательно предрешена, он на свой страх и риск отправил с последним "юнкерсом" в тыл своих обмороженных солдат, а сам решил разделить судьбу тех, кто оставался в котле. Бегство других немецких командиров в тыл он резко осуждал. В плен сдался вместе со своим дивизионом. Разумеется, это решение далось и ему самому, и его командирам батарей отнюдь не легко. Сегодня никак нельзя быть таким слепым, как тогда на Волге.
Леверенц наклонился к Хадерману и посоветовал ему еще раз продумать основные моменты своих поступков.
Спустя несколько минут заговорил генерал-лейтенант Бабич. Вид у него был довольный.
- Господа, если я не ошибаюсь, то все вы, правильно оценив создавшееся положение, единодушно пришли к решению продолжать свою поездку по фронту, чтобы помочь там уже действующим членам Национального комитета "Свободная Германия" личным участием.
- Совершенно верно, помочь своим личным участием, - заметил Зейдлиц, который, как и раньше, считал, что его генеральское звание и хорошо известная на родине фамилия окажут на попавших в котел солдат большее влияние, чем воззвания неизвестных им солдат.
- Я предлагаю не терять попусту времени, - повернулся Бабич к генералу Петрову. - Разрешите еще раз посмотреть списки с фамилиями командиров частей, попавших в окружение.
Генерал Петров протянул ему папку, и Бабич передал ее Зейдлицу. Тот взял папку обеими руками. Леверенц вовремя успел отодвинуть в сторону тарелку генерала. Зейдлиц положил папку на стол и раскрыл ее. К нему подошли Корфес и Хадерман и, наклонившись, начали читать:
- "Генерал артиллерии Вильгельм Штеммерман, командир 11-го армейского корпуса 8-й армии.
Генерал-лейтенант Теобальд Либ, командир 42-го армейского корпуса 1-й танковой армии.
Группенфюрер СС генерал-лейтенант войск СС Герберт О. Гилле, командир танковой дивизии СС "Викинг".
Подполковник Липперт (бельгиец), командир бригады СС "Валония".
Оберштурмфюрер СС Леон Дегрель, "Валония".
Полковник запаса Хон, 72-я пехотная дивизия.
Генерал-майор Адольф Тровиц, 57-я пехотная дивизия. Полковник Фуке, 112-я пехотная дивизия.
Генерал-майор Крузе, 389-я пехотная дивизия…"
Зейдлиц переворачивал страницу за страницей, и Леверенц заметил, как постепенно проясняется его лицо. Генералу явно хотелось действовать. Читая фамилии, он кивал головой и даже что-то бормотал себе под нос.
- Вы кого-нибудь знаете из этих командиров? - с любопытством спросил генерала полковник Брагинский.
- Разумеется!
- Возможно, вы с кем-нибудь из них были в дружеских отношениях?
- Это уже слишком. С одним из них я, скорее, враждую.
- Жаль! - Брагинский сокрушенно покачал головой. - Можно поинтересоваться, с кем именно?
- С генералом-лейтенантом Либом. У меня с ним было столкновение по службе, давно только, правда.
- Слишком давно, чтобы помнить о нем?
- Для меня - да.
Брагинский рассмеялся и заметил:
- Разумно. В данной ситуации, разумеется. Господа, мы не будем вам мешать; если понадобимся, вы найдете нас в купе.
Четверо немцев принялись за работу. Они подготовили текст обращения, с которым по радио намеревались обратиться к своим соотечественникам, попавшим в котел. Зейдлиц собирался лично прочесть это обращение, как только они прибудут к месту назначения. Затем они составили текст нескольких листовок, решили, кому из командиров пошлют личные письма.
Составляя такие письма, они писали что-нибудь сугубо доверительное, что внушило бы читающему доверив к автору письма, упоминали об общих знакомых или совместно пережитых событиях. Местами в тексте писем встречались диалектизмы или солдатский жаргон, чтобы адресат, чего доброго, не подумал, что письмо составлено кем-то из советских агитаторов. Такие маленькие хитрости были отнюдь не лишними, так как командование вермахта решительно отрицало существование какого бы то ни было немецкого движения, направленного против гитлеровского режима, а все генералы, офицеры и солдаты, примкнувшие к движению "Свободная Германия", объявлялись погибшими. Делалось это специально для того, чтобы избежать признания того факта, что среди членов комитета имеется много известных и уважаемых немцев, решение которых может послужить своеобразным примером для других.
Тем временем официантка быстро и бесшумно убирала со стола тарелки, несколько недовольная тем, что обед не был съеден до конца.
Когда Леверенц вошел в купе к генералу Зейдлицу, чтобы показать черновики нескольких обращений, пятидесятипятилетний генерал, раскрасневшись от усердия, писал очередное письмо. Каждое движение генерала и весь его вид говорили о том, что он чувствует удовлетворение от своей работы.
При одном упоминании некоторых имен и фамилий командиров в памяти генерала невольно всплывало далекое и близкое прошлое, а мысли возвращались к бессмысленной трагедии на берегах Волги. Сейчас же Зейдлиц пытался представить себя в положении командира, чьи части находились на берегах Днепра. Сложит Штеммерман оружие или не сложит, не в последнюю очередь зависело от поведения других генералов. Восемьдесят тысяч солдат! Какая ответственность!
Многие из командиров лично знали Вальтера фон Зейдлица: с одними из них он участвовал еще в прошлой войне, с другими совместно действовал в этой. Разумеется, были у них и разногласия, но сходились они в одном: все должно быть подчинено долгу. Как солдаты, они в трудной обстановке действовали сообща. Правда, Зейдлиц позабыл о том, как еще прошлой зимой под Сталинградом один солдат отказывал другому в куске хлеба, а раненых подчас просто забывали среди бескрайней снежной равнины.
Генерал уперся пальцем в самую короткую фамилию в списке, взял лист бумаги и написал на нем: "Командиру 42-го армейского корпуса генерал-лейтенанту Либу".
Немного помедлив, он продолжал писать: "Высокоуважаемый господин Либ!" Написав это, генерал посмотрел в окно, за которым простиралась бесконечная, покрытая снегом равнина.
Вальтер фон Зейдлиц мысленно спросил себя: а разве легче было год назад писать письмо другому генералу? Тогда он еще стоял во главе целого армейского корпуса, был при оружии, находился в окружении собственного штаба, облеченный всеми полномочиями командира, которому повинуются десятки тысяч людей. Но потом он превратился в простого смертного, в полководца без войск, в пленного в генеральском мундире. Хуже того: на родине о нем или молчали, или обливали его грязью. Он и на самом деле превратился в полководца без войск, хотя, быть может, это было не совсем так. Гитлеровские пропагандисты обвиняли его в том, что он сел за один стол с коммунистическими политиками и писаками. Но Вальтер фон Зейдлиц верил, что его пример поможет строить новую армию, которая будет лучше и сильнее, чем фашистская.
"Высокоуважаемый господин генерал…" Откровенно говоря, это было не совсем обычное письмо. Неужели Либ так и не простил ему спора, который они вели три года назад? Можно согласиться, что тогда Зейдлиц вел себя не совсем корректно. Горячая кровь предков, а именно генерала Фридриха-Вильгельма фон Зейдлица, взыграла тогда в нем, да и позже подобное случалось.
Затем мысли перенесли генерала в небольшой французский портовый городок на Атлантическом побережье. Там был канал, соединявший гавань с открытым морем. Вот там-то, на забитой войсками кривой улочке, он и встретился с Либом. Спор был пустячным, но Зейдлиц не хотел сейчас умалчивать о нем. Он написал буквально следующее:
"Некогда судьба свела нас с вами в далекой Франции. Я полагаю, что разногласия, которые у нас тогда обнаружились, не имеют никакого значения в нашем сегодняшнем положении, а оно и тяжелое и незавидное. Я со своей стороны готов в данной ситуации принести любую жертву.
В настоящее время мы несем точно такую же ответственность, как год назад в Сталинграде.
Внемлите нам, прошедшим через самые тяжкие испытания Сталинграда! Клянусь вам и умоляю вас отнестись к нам с полным доверием, так как мы остаемся верными немцами и желаем вам только хорошего. Единственное, чему мы хотим воспрепятствовать, так это бессмысленной гибели ваших солдат. Мы хотим спасти ваши жизни, так как вы будете нужны для борьбы против Гитлера, для возрождения Германии… Вы несете большую ответственность перед немецким народом, но не перед Гитлером, и от этой ответственности вас никто не освобождал!"
Зейдлиц вспомнил Сталинград, вспомнил, как он сообщал в ОКХ о том безвыходном положении, в котором они тогда находились. К его сообщениям тогда не прислушались. И теперь, находясь в плену, он жаждал энергичной деятельности. Его уже не пугал указ, опубликованный по личному указанию фюрера, по которому измена родине каралась смертной казнью. Единственное, что его еще беспокоило, - это семья, оставшаяся на родине.
Крепко сжав губы, Зейдлиц закончил письмо к Либу следующими словами:
"Действуйте, пока еще не поздно! Немецкий народ в будущем щедро отблагодарит вас за это!
По возрасту и, как смею надеяться, по возрожденной дружбе остаюсь ваш
Вальтер фон Зейдлиц".
Генерал недовольно сморщил нос: слова, которые он написал, показались ему слишком бедными. Возможно, он просто устал или сильно перенервничал.
Зейдлиц встал и, сняв с себя френч с орденами, повесил его на крючок, а сам лег на покрытую белой простыней полку. Натягивая на себя шерстяное одеяло, он думал о событиях в Корсуне.
О том, что предстоит пережить его супруге, он не имел ни малейшего представления.
А спустя несколько недель его письмо к генералу Либу генерал Майзель в штабе ОКХ показал фрау Ингеборг фон Зейдлиц и спросил:
- Скажите, это подпись вашего мужа?
А когда фрау Зейдлиц подтвердила это, Майзель потребовал, чтобы она порвала со своим мужем. Но фрау Зейдлид колебалась. Тогда генерал-фельдмаршал Кейтель перешел к прямым угрозам. В августе все движимое и недвижимое имущество семьи Зейдлиц было конфисковано, а сама Ингеборг фон Зейдлиц. вместе с четырьмя дочерьми была посажена за решетку. Младшей дочери в ту пору исполнилось восемь лет.
Когда майор Леверенц через полчаса заглянул в купе генерала, Зейдлиц крепко спал. Маленькая лампочка освещала сосредоточенное лицо генерала.
На цыпочках майор вышел и, вернувшись в купе, снова уселся за свой дневник. Однако сосредоточиться он не мог, так как мысли его перебегали с одного на другое, выхватывая из памяти то юношеские годы, то последний отпуск, когда он видел своего сынишку, которому тогда не исполнилось еще и года.