* * *
Вскоре после того как Рая вернулась домой, к ней зашла закутанная в шаль женщина.
- Слава тебе, господи! - проговорила она, не успев закрыть дверь, и протянула Рае небольшой узелок. - Бери же! Пирог с мясом для тебя, девочка! Только ешь с умом!
- Ты пришла как нельзя кстати, - обрадовалась Рая.
Пока Олена здоровалась с гостьей, Раиса осторожно разрезала аппетитно пахнущий пирог и вытащила из середины начинки патронную гильзу. Внутри ее находилась скатанная в трубочку записка. Это было сообщение от Жука.
Жук был одним из связных "Комитета 103" с отрядом Рыжего. Через него, как правило, передавали только самое важное: указания, предостережения, запросы о некоторых гитлеровских офицерах. Раиса ничуть не удивилась, получив этой ночью известие от Жука. Но, прочитав записку, девушка остолбенела от неожиданности.
Операция, совершенная этой ночью партизанами на вокзале, оказалась не такой удачной, как ожидалось. Подготовка была тщательной, но командир не учел того, что гитлеровцы были подняты по тревоге в связи с налетом группы комитета "Свободная Германия". У вокзала партизаны натолкнулись на довольно сильное сопротивление противника. Хотя им удалось освободить пленных, а те, вооружившись оружием убитых, присоединились к Рыжему, они лишь с большим трудом пробились из города. Разбившись на небольшие группы, они разошлись в разных направлениях, чтобы добраться до спасительных оврагов и леса. Но двенадцать человек из одной группы, уже считая себя в безопасности, были неожиданно схвачены в Гарбузино эсэсовцами вместе с семьями, в домах которых они укрылись.
Раиса скомкала бумажку и бросила ее в печь. Гарбузино! Она до боли стиснула руки. "Что же мы можем для них сделать? Как же помочь товарищам, женщинам, детям? Разве мало было принесено жертв?" Она закрыла лицо руками и долго не могла отогнать от себя ужасные картины прошлого, стоящие у нее в глазах…
В один из дней, мало чем отличающийся от других таких же дней, гитлеровцы вывели из города первую колонну жителей. Учителя и служащие, все коммунисты и комсомольцы, которых удалось застать врасплох по домам, были угнаны в Богуславскую балку. Многих из них, которых подвергли пыткам, приходилось поддерживать, а двоих даже пришлось нести на руках. Однако ни один человек не пал духом, не просил о помощи… Не изгладился из памяти и тот страшный день, когда гитлеровцы хватали евреев. Говорили, что их всего-навсего переселят в покинутую жителями деревню. Раиса сама переводила на русский язык этот приказ, прекрасно понимая, что это грубая ложь. Те, кому "Комитет 103" не успел помочь укрыться, еще до рассвета, поддавшись на удочку гитлеровцев, сами явились на сборный пункт. Мужчины, женщины, старики, дети, целые семьи сидели на узлах с небогатым скарбом, разговаривали, грызли семечки, курили, смеялись, плакали… Ждали, когда прибудут машины, на которых их должны отвезти на новое место жительства, и ничего не могли понять, когда их, подгоняя пипками и ударами прикладов, погнали пешком за город. В том же направлении - в балку… Туда же была угнана и пестрая толпа цыган в ярко-красных рубахах и таких же жилетах, а затем и группа молчаливых сектантов и правоверных…
А теперь Гарбузино! Раиса бессильно уронила руки. Взгляд ее остановился на разрезанном пироге. И тут пришло решение. Она подсела к столу и написала Жуку коротенькую записку; "Срочно нужна рация! Как можно скорее!"
6
Торстен Фехнер не находил себе покоя весь день. Да он и не хотел этого. Внимательно следя за ускоренной подготовкой самоходно-артиллерийской батареи к бою, он лично помогал ремонтировать машины и снаряжение и не давал передышки ни себе, ни унтер-офицерам, ни солдатам. Для него важно было только одно: выполнить приказ о приведении батареи в боевую готовность к сегодняшнему вечеру. Он очень старался заставить свои мысли следовать в этом направлении, но они упрямо увлекали его к маленькому домику в Корсуне. Он выслушал довольно рассеянно рассказ о боевых действиях войск Манштейна на западной границе котла и о партизанском налете в прошлую ночь.
У него не было свободного времени, он получил приказ, выполнению которого должен был посвятить себя полностью, поскольку докладывать о готовности батареи к бою ему придется не своему корпусному командиру генерал-лейтенанту Либу, а командиру танковой дивизии СС "Викинг" группенфюреру СС Гилле.
Подобная перспектива нравилась Фехнеру все меньше и меньше. Было ли это недоверие, которое он чувствовал со стороны командования дивизии СС "Викинг", или виной тому были случаи, о которых ему доводилось слышать краем уха раньше, раздумывать об этом в суматохе ему также некогда. Однажды, поначалу еще неясно и слабо, в душе его зародились сомнения: неужели я непохож на других? Впервые это случилось на участке 72-й пехотной дивизии, когда он помешал расстрелу русских военнопленных. И хотя полковник Хон поддержал его тогда, остальные офицеры заметно отшатнулись от него.
Вечером обер-лейтенант Фехнер доложил командиру дивизии СС "Викинг" о готовности батареи к бою.
Группенфюрер СС Гилле стоял на дороге около своего автомобиля, мотор которого уже работал, и придерживал левой рукой дверцу.
- Все ясно, Фехнер, - произнес он с ироническим оттенком в голосе. Холодно блеснули стекла его очков.
Гилле понадобилось всего лишь несколько секунд, прежде чем он отдал приказ. Появление Фехнера подействовало на него, как короткое замыкание, и вызвало самые разнообразные мысли и воспоминания. В памяти генерала все как бы внезапно озарилось и приобрело ясные очертания: он вспомнил свою первую встречу с молодым командиром батареи неделю назад на переднем крае обороны, когда неожиданно решил добиться придания самоходно-артиллерийских установок его дивизии СС "Викинг"; телефонный разговор с генерал-лейтенантом Либом, похожий скорее на требование, чем на товарищескую просьбу, но зато с изрядной долей намеков на возможный выход из окружения, при котором уцелевшие танковые подразделения могли бы служить щитовым прикрытием для высшего командования; последовавшее затем, как и ожидалось, любезное согласие командира корпуса и, наконец, сознание того, что этот белокурый обер-лейтенант и есть сын командира полка 11-го армейского корпуса полковника Кристиана Фехнера, которого Гилле хорошо знал с прошлого года…
Последнее обстоятельство он воспринял с тайным ликованием. Взаимоотношения между офицерами дивизии СС "Викинг" и 11-го армейского корпуса были весьма напряженными с тех пор, как генерал Штеммерман принял на себя общее командование немецкими войсками в районе Корсуни. Гилле приходилось мириться с тем, что на всех оперативных совещаниях офицеры штаба отзывались о его стратегических и тактических планах не иначе, как о "гусарских вылазках", а приводимую им в грозном тоне ссылку на "высочайшие директивы" называли открытой попыткой шантажа и запугивания. Они даже открыто издевались над ним после того, как его план взорвать котел изнутри был отвергнут верховным главнокомандованием. Благоразумие и расчет, говорили они, вот что сейчас необходимо. Эти их слова Гилле воспринимал как государственную измену. Он посчитал счастливой случайностью, что полковник Фехнер в настоящее время находится в Берлине, где ему оперируют челюсть. Всех офицеров из окружения Штеммермана Гилле подозревал в старческом маразме, особенно полковника, с которым он два месяца назад имел неприятную стычку. Теперь Гилле намеревался использовать подчиненное положение молодого Фехнера для бесшумной переориентации взглядов штеммермановского друга. Этого случая он давно ждал. Сейчас этот случай представился, и Гилле в душе уже предвкушал свой триумф.
- Хорошо, садитесь в машину, - коротко приказал Гилле. - Все остальное расскажете по дороге.
Фехнер сначала не понял, что приказ относится именно к нему. На лице Гилле, искаженном отблеском направленного к земле карманного фонарика, появилось нечто такое, что всегда вызывало к нему отчуждение: это была смесь самодовольства с величественно-насмешливой презрительностью.
- В Гарбузино! - бросил Гилле, после того как в машину сел сначала адъютант, а затем Фехнер.
Фехпер подумал, что днем он уже слышал это название, но никак не мог вспомнить, в какой связи. Группенфюрер же, разумеется, не был обязан давать ему разъяснения. Тем не менее это обстоятельство и вопрос Гилле о готовности его батареи Фехнер воспринял как явное предостережение. С пристальным вниманием следил он за тем, как командир дивизии слушает его доклад.
Не успел он договорить до конца, как машина уже остановилась на окраине деревни Гарбузиио. Подбежавший эсэсовский офицер отдал Гилле рапорт и при этом указал на холм, находившийся поодаль.
Не говоря ни слова, Гилле пошел в том направлении. Движением руки он приказал обоим молодым офицерам следовать за ним.
* * *
Над Росью стелились клубы дыма. "Как надгробное покрывало", - подумал Фехнер, следуя за группенфюрером СС Гилле по глубокому снегу. Они двигались в направлении холма, который как бы испускал свет, освещенный снизу желтовато-красным пламенем. Территория вокруг него казалась призрачной, деревня Гарбузино по сравнению с этим сияющим холмом была похожа на вымершую.
Фехнером овладело недоброе предчувствие. Доносились обрывки команд и приглушенный шум голосов. Откуда-то слышалось пение. Песня была русская.
- И этот сброд еще смеет петь! - злобно процедил сквозь зубы Гилле и зашагал еще быстрее. Неожиданно он свернул с дороги и направился к грузовику, около которого несколько солдат разгребали что-то лопатами. - Унтер-офицер! - крикнул Гилле, заметив на погонах одного из солдат унтер-офицерские нашивки.
Унтер-офицер подбежал к нему, остановился в трех шагах, щелкнул каблуками и отдал честь.
- Что вы тут делаете со своими людьми?
- Унтер-офицер Руст и три человека команды! Находимся на расчистке картофельных буртов!
- Из какой части?
- Из лазарета в Корсуне.
- Кончайте быстрее и убирайтесь отсюда!
- Слушаюсь! - Руст взял под козырек и бросился к грузовику. Он сразу узнал командира дивизии СС "Викинг". Теперь он понял, зачем у холма развели костер. Руст решил игнорировать приказ Гилле, отослать своих людей обратно, а самому остаться и проследить, что будет происходить у подножия холма.
- Санитарные крысы, - недовольно проворчал Гилле. - Посреди ночи посылать людей за картошкой! Придет же такое в голову!
Неожиданно перед ними оказался овраг. Около его левого крутого берега горел большой костер, деливший овраг по длине пополам. Друг против друга стояли две группы людей: на одной стороне, в шеренгу, немецкие солдаты в касках и с автоматами - карательный взвод. По другую сторону костра - обнявшись кто под руки, кто за плечи - около двух десятков мужчин, женщин и детей. Они-то и пели.
Фехнеру показалось, что его сильно ударили.
- Ну, где же вы? - Гилле явно наслаждался смятением обер-лейтенанта. "Тряпка! - подумал он про себя. - Хочет быть непричастным, остаться этаким чистеньким солдатиком. Ну нет, дружочек, постой! Раз уж ты побывал здесь, то и вся штеммермановская шайка скоро окажется в моих руках".
Ветер от реки врывался в овраг, слизывал с огня клубы дыма и бросал их в лицо солдатам, группенфюреру, обер-лейтенанту. Он подхватывал жадные искры, швырял их на противоположный край оврага, доносил до деревенских жителей, согнанных смотреть на казнь, обрывки песни, которую пели обреченные.
К Гилле с рапортом подбежал грузный офицер. Почти не раскрывая своего широкого рта, Гилле выразил недовольство по поводу пения. Офицер отдал распоряжение, и солдаты ударами прикладов отделили матерей от детей, женщин - от мужчин. Дети громко закричали и заплакали. Одна из женщин - Фехнер с ужасом заметил, что она беременна, - упала. Двое мужчин подняли ее. Тут Фехнер понял всю чудовищность сцены, свидетелем которой он стал по приказу Гилле.
Расстрел местных жителей не был для него в новинку. Он и сам однажды командовал карательной командой, когда к стенке были поставлены четыре человека за торговлю собственностью вермахта; во Франции ему также пришлось привести в исполнение смертный приговор над одним дезертиром. Но при расстреле женщин и детей ему приходилось присутствовать впервые. Страх пронзил его сердце. Раиса!
Из деревни доносилась музыка.
Вот солдат ударил прикладом беременную, она пошатнулась. Пятеро осужденных стояли на краю оврага. Офицер подал команду…
Как только над оврагом прогремел первый залп, Фехнер невольно закрыл глаза. Он почувствовал себя на грани обморока, когда даже собственное дыхание вызывает отвращение. В мозгу его шевельнулось воспоминание. Это было воспоминание о самом ужасном дне его детства…
Утром отец посадил его перед собой в седло на их серую, в яблоках, кобылу, и они начти два часа разъезжали по полям. Вернувшись домой, маленький Фехнер радостно бросился на кухню, чтобы рассказать матери о своих впечатлениях, но на пороге застыл, словно пораженный громом. Мать стояла у кухонного стола с ножом в руках, а перед ней лежал голубь. Окровавленный и мертвый, его любимый голубь! Каждый день, и в это утро тоже, он кормил его, разговаривал с ним, ласкал его. Иногда даже, готовя уроки, мальчик вскакивал из-за стола и бежал к нему. И теперь мать зарезала птицу. О том, что произошло потом, ему рассказала Анна, их старая служанка: с плачем он схватил полено и ударил им свою мать…
Огонь потрескивал, музыка, доносившаяся из громкоговорителя, усиливалась. На край оврага вышла вторая группа, затем на ее месте оказалась третья, четвертая… Дым становился плотнее, казалось, он затягивал в свой коловорот все - и страх, и возмущение, и ненависть, в том числе и воспоминание обер-лейтенанта Фехнера о маленьком мальчике, который отомстил за убийство беззащитного существа.
Потом вывели последнюю группу, среди них двух женщин: одну с ребенком, а другую беременную.
Из Гарбузино ветер доносил мелодию вальса.
Деревенские жители, стоявшие на краю оврага, безмолвствовали.
- Всех русских следует беспощадно расстреливать, от стариков до младенцев! - произнес кто-то отрывистым голосом.
Фехнер проглотил комок. Неужели это сказал Гилле, немецкий генерал? Он посмотрел на группенфюрера, пытаясь увидеть его глаза сквозь направленные на него сверкающие стекла очков.
Гилле заметил бледность на лице обер-лейтенанта и подавил улыбку. Он достиг своей цели.
- Ну что, для вас, по-видимому, в новинку такая твердость? - спросил он небрежно.
На другом конце оврага, скрывшись за деревом, притаился унтер-офицер Руперт Руст. Он все видел.
* * *
Удобно откинувшись на сиденье, Гилле, как только машина тронулась, с аппетитом откусил кусок бутерброда.
- Эти русские в последнее время совершенно распоясались, - сказал он. - Опустошают наши продовольственные склады, нападают на подвижные составы, минируют дороги. В районе Таганчи от этих босяков просто спасу нет. А эти, - он указал большим пальцем позади себя, - находились на вокзале в Корсуне. Половина деревни оказывала им поддержку.
Фехнер с трудом заставил себя включиться в разговор и, стараясь не смотреть на чавкающего группенфюрера, подавлял подступающую к горлу тошноту. Когда же он осторожно заметил, что при теперешней ситуации вряд ли вообще возможно оттягивать войска с фронта для успешной борьбы с партизанами, Гилле поучительным тоном возразил:
- Фехнер, вы в своем уме? Взгляните на карту глазами стратега, и вы убедитесь, что русские находятся в такой же опасности, как и мы. Если не в большей! Дивизии, желающие воспрепятствовать нашему соединению с частями, действующими на главном фронте, имеют под собой весьма шаткую почву. Что нам мешает окружить их? Ну что?
Сдавленным голосом Фехнер подтвердил, что эта местность с ее многочисленными реками, ручьями, оврагами и населенными пунктами как нельзя лучше подходит как для обороны, так и для незаметного развертывания наступательных операций. Свои опасения, однако, он не высказал вслух.
Гилле тоже не говорил о том, что думал. Он далеко не так был уверен в своей правоте, как желал это показать другим. Кроме того, не в его принципах было открыто говорить о стратегических планах с подчиненными, о которых те, по его мнению, не имели ни малейшего понятия. Именно поэтому он и относился к обер-лейтенанту с особой сдержанностью. Конечно, он знал, что о наступлении против русских партизан уже нечего и думать, но сознательно старался распространять оптимистические версии, поскольку в них нуждались в войсках. В оптимизме нуждался и он сам: ведь никогда еще он не сидел в такой глубокой луже, как здесь, на берегах реки Рось.
Ему с дивизией и прежде не раз уже приходилось выпутываться из трудного положения. Правда, не всегда успешно, о чем свидетельствовали катастрофически высокие цифры потерь. Так было в первый год похода против России на Черноморском побережье, так было и позднее на Кавказе, у Моздока. А когда в конце 1942 года дивизия СС "Викинг" приняла участие в попытке пробиться к окруженной 6-й армии, ей под Котельниково был нанесен такой удар, что ее остатки вынуждены были откатиться к самому Донбассу.
- Есть хотите? - спросил вдруг Гилле и смерил Фехнера насмешливым взглядом.
Фехнер вежливо поблагодарил и подумал: "И как только этот человек может сейчас есть?"
Гилле невозмутимо заметил, что и Фехнеру явно не мешало бы подкрепиться.
- Сегодня был довольно суматошный день. - Не обращая внимания на молчание обер-лейтенанта, он снисходительно продолжал: - А знаете, обер-лейтенант, до меня тут дошли кое-какие слухи. Я имею в виду бунт русских и то, что вы помешали, когда надо было всех их расстрелять. Как это, собственно говоря, произошло?
Фехнер обрисовал случившееся настолько кратко и по-деловому, насколько это было возможно в его теперешнем состоянии. Он понимал, что от его ответа сейчас зависит многое, но все же не смог удержаться, и в голосе его снова послышались нотки возмущения.
- Стало быть, вы сознательно вступились за жизнь чуть ли не сотни большевиков? - намеренно простодушно произнес Гилле.
- Это были беззащитные пленные, - невольно резко возразил Фехнер. - Правила ведения войны, офицерская честь…
- Целиком и полностью понимаю вас, - притворно заметил Гилле и втайне улыбнулся: молодой обер-лейтенант так легко дает вывести себя из равновесия. - Я ценю таких офицеров, как вы и ваш отец. Главное - знать, чем ты обязан рейху.