Пытаясь понять Ольгу, Нина Георгиевна вспоминала свою молодость, но ключ не подходил к замку. Да и слишком разными они были - страстная, готовая к любой жертве, душевно хрупкая мать и уравновешенная Ольга, защищенная от ударов жизни если не равнодушием, то спокойствием. В двадцать лет Нина Георгиевна жаждала отдать жизнь за дело свободы, считала высокой честью отнести пачку прокламаций, выписывала в тетрадку цитаты из "Капитала" и стихи Некрасова. Как могла она понять Ольгу, которая мечтала о нарядном платье, а прочитав книгу, говорила: "интересно" или "скучно" и тотчас забывала прочитанное. Нина Георгиевна возражала себе: другое время, им не приходится бороться… Ольга не злая, она может и пожалеть и помочь, никогда не сделает ничего низкого, да и работает не только ради денег, сама говорит, если взялась, нужно сделать как следует… Почему же она обижается на дочь? Может быть, она окаменела, не хочет понять чужую молодость?
Ольга как-то попыталась объяснить Сергею, почему ей так трудно с матерью: "Она говорит, как в старых романах… Даже словарь у нее такой. Вчера она заговорила о литературе. Я, конечно, сохраняю абсолютное хладнокровие, а мама горячится: "Вдохновения нет". Ну что можно на это ответить? Я сама невысокого мнения о многих книгах. Скажи, что не умеют писать или что тема неинтересная, но когда слышишь такие слова, пропадает охота говорить"… Сергей не понял сестры, а может быть, даже не слушал, что она говорит; но Ольга была права - она и мать разговаривали на различных языках.
- Тряпки - это Оле, - сказал Сергей.
- Вот и хорошо - к свадьбе… Ведь Олечка замуж выходит. Ты и не думал?.. За своего начальника…
Нина Георгиевна, улыбаясь, подвела Сергея к сестре. Он расцеловал Ольгу. Вот это сюрприз!.. Оля - и вдруг замуж!.. Ну да, это только он считал, что она - маленькая…
- Мама, почему ты мне не написала?
- Да я сама только третьего дня узнала. Оля не говорила…
Нина Георгиевна приготовила праздничный обед, убрала стол, купила цветы. Они пили мускат, улыбались. Сергей поглядел со стороны и подумал: хорошо, начинает все налаживаться!.. Лишь бы войны не было.
Он много рассказывал про Париж. Мать не пропустила ни одного слова; она узнавала город своей молодости, и вместе с тем это был другой Париж, прекрасный, но тревожный, как будто глядела она на него сквозь красное стеклышко, все горело: улицы, дома, люди… Неужели и там думают, что будет война?.. Какой это ужас! Ведь только-только здесь немного вздохнули… Может быть, Сергей горячится?..
- Серёженька, французы-то собираются воевать?
- На словах - да. Но очень не хотят…
- Кто же хочет воевать…
- Видишь, мама, никто не хочет, но мы не хотим и будем, а они не хотят и не будут. Если будут, то так - ради приличия…
- Я во Францию не верю, - сказала Ольга. - У них все в прошлом, разве только моды в настоящем… Я тебя слушала и думала - до чего они отстали! Посмотреть, конечно, все интересно, но если бы мне сказали - поезжай куда хочешь, я съездила бы в Германию или в Америку. Там по крайней мере техника, удобства… А французы кончились.
- Что ты говоришь, Оля? - Нина Георгиевна всполошилась. - Как может такой народ вдруг кончиться? Ты знаешь, я вчера читала моим ученикам Гюго. Если бы ты видела, как они чувствуют каждое слово!
Ольга засмеялась:
- Но когда он жил, Гюго? Все в прошлом.
- Почему только в прошлом? Ромэн Роллан и теперь пишет. Напрасно ты не хочешь почитать его. Это благородное сердце.
- Тоже старик. Все у них в прошлом. И потом дело не в писателях, техника отсталая, государство распадается, а Сережа говорит, что защищаться не будут. Чем же тут восторгаться? Воспоминаниями?
- Серёженька, да объясни ты ей… Ты видел…
Нина Георгиевна, волнуясь, всегда много курила.
Теперь она закуривала папиросу о папиросу.
- Конечно, видел. Народ чудесный… Я там на одном заводе был, ко мне подходит мастер, еще мальчишка: "Русский? Так вы скажите товарищу Сталину, что у него здесь очень много друзей, пусть он газетам не верит". Такой, конечно, на смерть пойдет… Талантливый народ, смастерят сразу, у них все изобретатели… Веселые, кажется и мертвого рассмешат. Только, мама, страшно мне за них. Франция, как будто ее замуж выдали за нелюбимого - уйти не может и не может с ним жить, а живет, и при этом так живет, что немцы облизываются. А она какая-то незащищенная…
Он оборвал себя: слишком взволнованными были последние слова - перед ним прошла тень Мадо. Он повернулся к сестре:
- Ну вот, Олечка, а тебя не выдают, сама выходишь…
Давай выпьем за твое счастье! Смешно, давно ль я тебе куклу покупал?..
- Сережа, милый, как хорошо, что приехал! Как будто почувствовал… А свадьбу мы будем справлять уж на новой квартире. Ты должен поскорее познакомиться с Семеном Ивановичем, он тебе понравится. А теперь я хочу, чтобы ты меня поддержал. Это насчет мамы… Доктор сказал, что у нее повышенное давление, нужно беречь себя. Во-первых, она слишком много курит…
Нина Георгиевна виновато улыбнулась, погасила папиросу.
- Это только сегодня, взволновалась… Ты знаешь, Сережа, я теперь сама набиваю, выходит куда меньше.
- Но папиросы еще полбеды, - продолжала Ольга, - главное - работа. Она должна бросить школу, хватит института. За какие-то гроши и у чорта на куличках…
- Оля!.. Да разве можно подходить к этому с оплатой? У меня там замечательные ученики! Это такое счастье! Я вижу, как они растут, начинают понимать. Ты, Сереженька, не представляешь себе, что за поколение растет! Лучше вашего… Им, правда, легче. Но они как-то живее, душа у них раскрытая… Помню, раньше некоторые смеялись: "старье". А эти пьют каждое слово. Вырастут настоящие люди. Вот почему так страшно, когда ты говоришь о войне… А школы я никогда не брошу.
- Ты лучше скажи Сереже, сколько ты получаешь. И при этом, полтора часа в жутком трамвае… Доктор сказал, что нужно беречь себя.
Сергей понял, что матери тяжел этот разговор; он спросил про Васю.
Ольга ушла в редакцию. Нина Георгиевна хотела оправдать дочь перед Сергеем:
- Ты не думай - она не жадная. Она мне деньги предлагала, ей теперь повысили… Это она только на словах… Обо мне заботится, трогательная девочка!..
- Мама, ты одобряешь ее выбор?
- Семен Иванович?.. Да я его мало знаю. Оля счастлива, это - главное… Расскажи мне еще про Париж.
Сергей долго рассказывал - о набережных Сены и о фашистах, о картинах Самба, о заводах, о рабочих, о деревьях. Рассказал он и про ночь на вышке Монмартра, когда Париж внизу шумел, как огромное море. Он только умолчал, что был там не один. Нина Георгиевна чувствовала: что-то он скрывает…
- Ты там никем не увлекся, Сережа?
- Увлекся?.. Парижем.
Когда он ушел, Нина Георгиевна подумала: вот и Сережа затаился… Вася, тот никогда слова не скажет… А Оля…
Когда Сергей спросил: "ты одобряешь ее выбор?", Нина Георгиевна напрягла все свои силы, чтобы не сказать правды.
Это было позавчера. Ольга пришла спокойная, села обедать, и только тогда Нина Георгиевна заметила, что Оля сама не своя, отодвинула тарелку, шевелит губами.
- Что с тобой, Оля?
- Ничего особенного.
А несколько минут спустя Ольга сказала:
- Мы с Семеном Ивановичем решили расписаться… Так что в октябре я перееду к нему. Я, мамочка, боюсь, как ты будешь одна?.. Но я буду часто приходить…
Нина Георгиевна отвернулась; она не могла скрыть волнения.
- Мама, ты против?..
- Почему ты мне ничего не говорила?
- Я и сама не знала…
- Олечка… Ты его любишь?
- Мама, мне и так трудно говорить, а ты, как в анкете… По-моему, Лабазов - хороший человек. Исключительных чувств у меня нет, это и не обязательно. Но о нем все хорошо отзываются. Я сама вижу - я ведь год там работаю… Фактически мы с ним уже давно встречаемся так, как если бы расписались. А позавчера у него выяснилось с квартирой, это в новом доме на Можайке. Он предложил оформить…
Нина Георгиевна больше не спрашивала, сдержалась, чтобы не расстроить Ольгу, поздравила ее.
Заплакала она только теперь, когда ушел Сережа. Она вспомнила Семена Ивановича, его отвисшие зеленоватые щеки, маленькие сонные глаза, и ей стало невыносимо жалко Олю. Потом она начала урезонивать себя: Ольга не девочка, она знает Лабазова. Нельзя судить по наружности… А что спокойный - лучше, и Оля такая… Может быть, она его любит, только не хотела сказать - она ведь гордая. Но как страшно она сказала: "оформить"!.. Или это только мне кажется, потому что я состарилась, ничего больше не понимаю?..
Теперь Нина Георгиевна плакала над собой, над своими мечтами. Вот и одиночество… Ночь грозила раздавить сердце. Тогда Нина Георгиевна принудила себя сесть за стол, вынула тетради. Гюго приветствует свободу… И она улыбнулась, вся заплаканная - не пуста, не холодна ее осень!
18
При расставаний с Сергеем Мадо говорила, что любовь будет опорой, вышло иначе - любовь оказалась камнем на шее. Мадо не могла ни возвратиться к прежней жизни, ни мечтать о встрече с Сергеем. Целыми днями она сидела в своей комнате, безразличная ко всему.
- Почему вы не работаете? - говорил ей Самба. - Может быть, и мне грустно, но я работаю.
- Мне не грустно. Меня нет.
Самба проворчал:
- Да он скоро вернется…
Она покачала головой:
- Я о нем не думаю.
Это было правдой. Удар был таким сильным, что она не могла ни о чем думать. Порой удивленно оглядывала она хорошо знакомые вещи - флаконы, коврик, мольберт с давно брошенным этюдом. Сергей увел ее от прежней жизни. А нового не оказалось.
Марселина в тревоге спрашивала себя: что с Мадо? Еще недавно она была в приподнятом состоянии, смеялась, куда-то уходила. А теперь не говорит ни слова, смотрит в одну точку… Не хочет признаться матери, скрытная… Марселина пыталась поговорить с мужем, но тот ответил:
- Ты не суди по себе, это - другое поколение, теперь так не переживают. А Мадо действительно плохо выглядит, нужно пригласить Морило. Жаль, что нельзя уехать в "Желинот", Там она сразу подправилась бы… Но что ты хочешь, все говорят о войне…
Доктор Морило издавна лечил семью Лансье, он знал на память, какое давление у Марселины и где что "шалит" у Мориса. Это был добродушный циник, обсыпанный пеплом; крохотное пенсне забавно подпрыгивало на его огромном мясистом лице. Морило сказал:
- Милый мой, если бы доктора лечили от таких болезней, о чем бы писал Нивель? Очень она впечатлительная… У таких людей, как вы, дети всегда с вывихом. Вы в жизни порхали, да и теперь порхаете, не спорьте! Табакерки, ужины, то, се… А им это противно. Благодарите судьбу, что Луи увлекся авиацией, а не курит опиум и не стреляет в любовниц.
- Но теперь авиация - это самое опасное… Конечно, лично я не верю в войну.
- А по-моему, дело дрянь. В Москве ни с места… Боюсь, как бы не кончилось катастрофой.
Это было в столовой за утренним кофе, Лансье развернул газету и вдруг с необычным для него волнением закричал:
- Русские нас предали!
Марселина испугалась, никогда прежде она не видала, чтобы газета вывела из себя мужа; если он и делился с другими членами семьи новостями, то были это театральные сплетни или забавные истории о том, как плодовитая канадка родила пятерню. А теперь Лансье был чрезвычайно возбужден. Марселина хорошо знала, что означает этот тонкий голос, переходящий в визг.
Мадо подошла к отцу:
- Что ты сказал?
- То, что сказал. Они сговорились с немцами.
- Этого не может быть…
- Пожалуйста… Телеграмма Гаваса из Москвы.
Мадо молча ушла к себе. Она еще слышала визг отца, возмущенный голос Луи: "Я этого от них не ожидал. Во всяком случае, это не поступок спортсмена"… Мадо казалось, что они говорят о Сергее. Неправда, этого не может быть! Он отверг любовь во имя своей идеи, разговаривал с Мадо и вдруг кидался к газете… А сколько раз он говорил, что будет воина, нужно разбить фашистов…
Неужели и это приснилось? Изменил ли Сергей своей мечте? Или, может быть, Сергей сейчас мечется, не знает, как жить? Может быть, мечта изменила Сергею?.. Нужно с кем-нибудь поговорить, понять. То, что Мадо, вслед за отцом, называла "политикой", ворвалось в ее жизнь, слилось с ее личным горем.
Она пошла к Самба. Он был взбудоражен:
- Чорт бы их всех побрал! Теперь обязательно будет война. А с немцами не так легко справиться. Если в четырнадцатом мы провоевали четыре года, теперь придется воевать восемь лет…
- Самба, но что сделали русские?
- Очень просто, договорились с немцами…
- Но этого не может быть!
- Ничего нет удивительного. Мы хотели перехитрить их, они перехитрили нас, вот и все…
Мадо говорила себе: Самба тоже не понимает. Он знает одно - свою живопись. Они все читают газеты и верят… Да, но это - телеграмма из Москвы… Кто же ей сможет объяснить? И вдруг вспомнила: Лежан. Как это она раньше не подумала? Несколько раз Сергей ей говорил: "Лежан нас понимает… Это настоящий друг"… Если он понимал Сергея, он сможет ей все объяснить…
Редко внешность так расходится с душевными свойствами, как то было у Анри Лежана; ни добрые, несколько растерянные глаза, ни мягкие движения не выдавали железной воли этого человека. Лансье им не зря гордился: Лежан был одним из самых одаренных инженеров Парижа; если он застрял на небольшом заводе "Рош-энэ", то только потому, что его имя выводило из себя крупных промышленников; - мало о ком говорили с такой ненавистью. Правых раздражало его умение держаться в любой обстановке, сдержанность, эрудиция. Нивель как-то сказал: "Я могу понять голодранца, который читает "Юманите", но коммунист, который читает Данте, - это нечто неестественное и отвратительное"… Сын адвоката, одного из первых социалистов Лилля, и внук врача, в молодости чуть было не поплатившегося жизнью за то, что он прятал раненых коммунаров, Анри Лежан был потомственным интеллигентом; к коммунизму он пришел путем долгих размышлений, а сделав выводы, с головой окунулся в повседневную политическую работу. Рабочие говорили: "Наш Анри словами не бросается"… Его любили за суровость, преданность, за большую душевную чистоту. Да и не такой обманчивой была его внешность: жесткий с врагами, он был отзывчив, внимателен к товарищам. В одной правой газете Лежана назвали лицемером, уверяли, будто он любит роскошь, элегантных любовниц, дорогие притоны. А Лежан жил с женой и двумя детьми, из которых старшему исполнилось недавно шестнадцать лет, в маленькой квартире, где единственной роскошью был рояль - жена Лежана, Жозет, любила музыку.
Мадо порой приходила к Лежанам. После "Корбей" эти обыкновенные стулья с соломенными сиденьями, старенький буфетик, скромный обед, за которым домочадцы говорили о простых, понятных вещах, казались ей счастьем. Для нее Лежан был не грозным трибуном, не блистательным инженером, а спокойным и милым человеком, который играет с семилетней Мими в прятки и помогает Полю решать задачи. Часто она завидовала судьбе Жозет.
Жозет жила не в игрушечном раю, а на черной черствой земле. Дочь рабочего, она "выбилась" - стала учительницей в шахтерском поселке, где копоть на всем - на лицах, на домах, на деревьях. Веселая по характеру, она узнала горе, голод, обиды. Было нечто детское в ее лице, но морщины вокруг глаз, да и сами глаза, усталые, порой угрюмые, говорили о жизненном опыте. Лежан восемнадцать лет тому назад встретил смешливую и вместе с тем печальную девушку; он дал ей веру - до него она думала, что жизнь - это жестокая борьба за хлеб, за деньги, за положение, с Анри борьба стала для нее жизнью. Несколько лет Лежан не мог получить работы, тогда они жили на скромный оклад Жозет; но она не падала духом - знала, зачем живет.
Как было ей понять сумасбродку Мадо? И Мадо ее побаивалась. Однажды она сказала Лежану: "Ваша жена очень суровая". Он рассмеялся: "Что вы… Вы привыкли к тепличным растениям, поэтому вам так кажется, а Жозет росла на морозе".
Лежан, как и все, был потрясен короткой телеграммой из Москвы. Приход Мадо его озадачил и раздражил - не до гостей!.. Но сразу он почувствовал, что у Мадо какое-то горе, и был с нею особенно мягок.
- Только вы можете мне объяснить… Другим я не верю, они все ненавидят русских… А я знаю, что вы - с ними. Я не могу понять… Скажите, это правда, что они нам изменили?
- Изменили нам?.. - Лежан усмехнулся, и его печальное лицо стало еще печальнее. - Как они могли нам изменить? Ведь мы их давно бросили. Я говорю не о нас, а о тех, кто правит Францией. Мюнхен, потом пакт с Риббентропом… Они хотели, чтобы немцы накинулись на Россию.
- А миссия в Москве?..
- Чтоб отвести глаза… Они думали провести русских. Вот почитайте интервью с Ворошиловым. Видите, "агрессор" - это о фашистах. Поляки отказывались пропустить Красную Армию, а французы и англичане поддерживали Бека. У русских не было выхода.
- Но я столько раз слыхала от него… - Мадо спохватилась. - Я столько раз слыхала, что главный враг - фашисты. Как же они могли сговориться? И против нас… Ведь здесь не только Бонне, не только Нивель, здесь вы, Самба, рабочие, народ…
Стемнело. Лежан хотел зажечь свет, но не зажег. Жозет ушла с дочкой. Лежан сказал:
- Приходится расплачиваться за чужие грехи. Вы не думайте, что я говорю со стороны, я француз… Веселого ничего не предстоит… Но русские товарищи поступили правильно - они копят силы. Если Москва удержится, значит, и Франция будет жить. А от испытаний нам не уйти, тяжелых, очень тяжелых… Вы не отчаивайтесь. Когда вам говорят, что русские изменили, знайте - это говорят изменники. Нас теперь будут травить, сажать в тюрьмы, убивать. Идет проверка - не словами - железом.
В разговор неожиданно вмешался Поль, пробасил - у него ломался голос:
- Теперь самое главное - верность…
Лежан улыбнулся:
- Видите, если нас перебьют, эти довоюют…