Все замолкли. Все-таки он противный, - подумал Сергей. Наташа взяла газеты, сделала вид, что читает. Ольга ушла на кухню и вернулась с чайником.
- Сейчас настоится, будем чай пить.
Замков взял варенья, облизал ложечку и сказал:
- Хорошо вы устроились, Семен Иванович. И жену хорошую нашли. Это большое счастье. Вы, может быть, и не понимаете, какое это счастье.
Замков два года тому назад потерял жену, с которой прожил свыше тридцати лет; выглядел он грустным и запущенным; когда он работал или разговаривал о политике, он чувствовал себя бодрым; но сейчас, глядя на руки Ольги, которая разливала чай, он сразу постарел и по-старчески еще раз пробормотал:
- Большое счастье…
Лабазов ответил:
- Да, жена у меня что надо… Жалко, что отпуск мы раньше взяли… Будущим летом поедем в Сочи - Ольге именно в Сочи хочется. Так ведь, Оля?
Она не ответила. Лабазов продолжал:
- Я-то люблю другое - с удочкой засесть… Работа у меня ночная, ответственность - легко ведь что-нибудь пропустить, трепка нервов… А когда закинешь, это такой отдых!..
Сергей улыбнулся: может быть, он и не плохой?.. Просто внешность нерасполагающая… А Ольгу он любит…
- Не понимаю я этого удовольствия, - сказал Петя, - сидеть на одном месте и потом хвастать какими-то пескарями.
Петя был очень подвижным, даже суетливым, носился с грандиозными планами, в двадцать шесть лет успел дважды жениться и дважды развестись, часто менял комнаты, прибегая к сложным комбинациям, менял и занятия - до газеты работал в наркомлесе, а еще раньше на кинофабрике. Каждую неделю он пугал Семена Ивановича предложениями "оживить газету". И Лабазов, вспомнив последний из его проектов, сказал:
- Да ты и пескаря не поймал бы! Он так шумит, что его к рыбе подпускать нельзя. Какая-то динамо, право!.. Вы знаете, что он мне вчера предложил? Давать вот этакие "шапки", представляете?.. Что у нас - желтая пресса? Да если бы я послушал… А все от честолюбия. Обязательно ему надо вперед выскочить…
- Это каждому хочется, - возразил Петя, - и совсем это не честолюбие, а просто искания…
- Ну, ну, не рассказывай! Я вот толстый, так я себя за стройного не выдаю. Мне фотокорреспондент рассказывал: снимают, все равно кого, Петя тут как тут - надеется, что и он попадет. Весной заболел он, ничего не кушает, врач говорит - может быть, язва, пять кило потерял. Что же вы думаете?.. Никакая не язва, а Гудалову дали "Знак Почета", вот Петя и зачах, еле я его вылечил.
- Насчет Гудалова это неправда! Я, конечно, переживал… Обидно было. Но Гудалову дали правильно… А с "шапками" это совсем другое… Какое тут честолюбие? Я ведь знаю, что за это не наградят. Выгнать могут… Но хочется хоть разок дерзнуть! Как Маяковский писал: "Наш бог бег, сердце наш барабан"…
Лабазов сказал, что стихи он читает только в порядке служебных обязанностей. Сергей молчал. Наташа робко призналась: она предпочитает Лермонтова. Один Вася поддержал Петю:
- Я, правда, в стихах не разбираюсь, но Маяковский - это замечательно…
О чем они еще говорили за круглым столом под большой лампой? О пьесе Погодина, о шахматном турнире, о том, что на выставке можно достать чудесные лимоны, о квартирах, свадьбах, разводах, и снова о детях - когда их научат быть вежливыми, и снова о войне - что крепче - линия Мажино или линия Зигфрида. И был вокруг них глубокий мир, на столе ароматное малиновое варенье, спокойные светлые глаза Ольги. Никто не подумал бы, что где-то бомбы крошат жилые дома и остатки потопленных "брутто-тонн", о которых говорил диктор, - живые люди в шлюпках, на плотах, на досках борются с растущими волнами.
Потом, усталые, они замолкли, и тогда стало слышно, как часы, изображавшие земной шар, тихо говорят о долготе и размеренности существования.
Гости разошлись. Ольга молча прибирала. Семен Иванович снял пиджак, расстегнул воротничок и стал сразу походить на того дачного Лабазова, который обожает сидеть с удочкой. Был он в хорошем настроении - вечер прошел удачно. А Ольга - это действительно счастье, старик Замков прав… И вдруг Ольга, глядя на него в упор, сказала:
- Если ты думаешь, что я соблазнилась твоим положением, ошибаешься. Я могу завтра вернуться к маме.
- Почему ты устраиваешь сцену?
- Потому, что мне противно. Ты, может быть, думаешь, что ты меня купил?
Никто не узнал бы в эту минуту Ольгу: ее светлые глаза почернели, красивое, но безжизненное лицо стало жестким. А говорила она топотом.
- Напрасно ты думаешь!..
Семен Иванович не впервые видел Ольгу в таком состоянии. Он знал, что стоит ее обнять, как сразу она притихнет, станет слабой, послушной. Уверенно подошел он к ней, взял ее за плечи. Она вырвалась.
- Не трогай! И сейчас я спать буду. Не смей будить.
Она быстро легла и натянула одеяло на голову. Семен Иванович уныло почесал свою отвисшую щеку. Пила она мало… Характер тяжелый. А на людях спокойная. Дразнить не стоит - может вправду съехать… Петька растрезвонит по всему городу…
Ольга терзалась: почему я переехала? Теперь он думает, что купил меня… Уж если бы выбирала, могла найти получше… Самое ужасное, что он прав. Конечно, не за деньги, но купил… Сейчас выдержала характер, а завтра?.. Теперь он - муж, не так, чтобы бегать к нему - жить вместе… Тяжело, ох, как тяжело! Работаю лучше, чем он, а все-таки - баба, захотелось уюта, счастья, оттого и мучаюсь…
Вася спросил Наташу, где она живет.
- В Чистом переулке, на Кропоткинской.
- Мне почти по дороге… Не совсем, но после такой ночи хорошо проветриться…
Он шел рядом и молчал. Он только вчера вернулся в Москву из Минска, и все ему было приятно: знакомые улицы, огни, а особенно то, что рядом идет Наташа. Он несколько раз сказал себе: хорошая девушка.
Наташа была смущена: почему он молчит? Пошел проводить и не разговаривает… Может быть, он думает, что я ничего не понимаю? Конечно, там я говорила глупости, - пили шампанское, танцовали. С горечью Наташа подумала: специальность у меня узкая, мало кого интересует. А потом решила, все равно, пусть видит, что я не только танцовать могу! И без всякого вступления она начала рассказывать о работах профессора Бубнова: все растения голодают - им недостает влаги, если повысить питание, мир зацветет… Она говорила, не останавливаясь, чуть ли не до самого дома; боялась посмотреть на спутника - вдруг он смеется?.. И замолкла так же внезапно, как начала. Вася сказал:
- Интересно! И рассказываете вы хорошо.
Он хотел что-то добавить, но не вышло; прощаясь, он крепко пожал ей руку; и Наташа поняла, что он ее не презирает. Раздеваясь, она даже подумала: кажется, я ему понравилась… Но тотчас прикрикнула на себя: нечего! Сейчас же спать!
А Вася шел через весь город к себе и улыбался: хорошая девушка! С растениями она что-то напутала… Но очень хорошая!
Сергей провожал Нину Георгиевну. Она говорила:
- Олечка счастлива. Может быть, так и лучше - без бурных чувств. Мне это трудно понять… А Оля спокойная, и любовь у нее ровная. Правда, Сережа?..
Он плохо слушал и ответил невпопад:
- Мне понравилось, что он рыбу удит…
Проводив мать, Сергей пошел бродить по городу. Над ним были звезды осени, но он не замечал их. Он не вспоминал ни ночей Парижа, ни Мадо. События дня исчезли: проект, споры с Григорьевым, вечер у Ольги. Бывает, что человек думает о чем-то важном, и мысли его так смутны, так величественны, что он не осознает, о чем думает, а слова и образы проносятся мимо. Так было в ту ночь с Сергеем. Он всем своим существом чувствовал глубокий мир Москвы - игры детей, смех курносой Наташи, тяжелое, как свинец, сердце Ольги, одиночество матери, дыхание тысячи домов, где люди сходятся, расходятся, ворочаются старики, плачут новорожденные, мир древний, как земля, как ее зелень, как снег. И Сергей уже чувствовал войну; не радио хрипело, а люди, и ночь - без огней, без любви, без счастья, ужасная ночь надвигалась.
Он дошел до реки, и вдруг в холодной зелени рассвета встал перед ним Кремль - крепость, красота, воля. Тогда Сергей улыбнулся, почему-то махнул рукой и, больше ни о чем не думая, смертельно усталый, но успокоенный, поплелся к себе на Кудринскую.
21
Отца Наташи, Дмитрия Алексеевича Крылова, кто-то шутя назвал "Дон-Кихотом из Липецка", хотя он не напоминал рыцаря печального образа - был румян, закруглен и неизменно весел. Дон-Кихотом его обозвали за отзывчивость к чужой беде. "Что ты, депутат?" - ворчала Варвара Ильинична, озабоченная здоровьем своего мужа, который недоедал, недосыпал и в пятьдесят лет мотался с утра до ночи. Дмитрий Алексеевич отвечал: "Я, милая моя, коммунист, это тоже к чему-нибудь да обязывает".
Был он врачом, работал в больнице, но обращались к нему люди с делами, никак не относящимися к горлу и носу, - шла молва, что Крылов может помочь. Однажды парторг сказал ему:
- Дмитрий Алексеевич, нужно и о себе подумать, вы не юноша. Почему она идет к вам с жилплощадью?.. Для этого есть свои органы…
Дмитрий Алексеевич вскипел:
- Удивляюсь, как член партии говорит такое! Органы - органами, а человек - человеком. Как вы хотите, чтобы я лечил полип этой гражданки, когда у нее неправильно отобрали квартиру? Она сейчас живет у сестры, и у этой сестры туберкулез, понимаете? Приходится совать свой нос не только в чужие носы. Мало, дорогой товарищ, открыть метод лечения болезни, нужно умеючи его применять. Методы устанавливают гении, слышите вы меня - ге-нии! А если врач - сапог, он со всеми гениальными открытиями отправит пациента на тот свет. Коммунизм вы не построите без коммунистов! Болезнь одна, а вариантов миллионы, это и есть подход к человеку, а вы прочитали и ничего не поняли! Если я коммунист, меня касается абсолютно все. Или вы думаете, что я повешу на грудь дощечку: "занят исключительно носоглоткой"? Одним словом, если вы не хотите помочь, я сам займусь, сегодня же пойду в райсовет, вот что!..
Дмитрий Алексеевич был жаден до жизни. Стоило Наташе заговорить о черенках или о грунтах, как он раскрывал рот, слушал зачарованный. Жена его была библиотекаршей; прочитав какую-либо книгу, Крылов кричал: "Варя, что читатели говорят? По-моему, героиня большая дура!.." Неделю он мог рассуждать - прав герой или нет; а если роман ему не нравился, допекал автора, как будто тот сидит перед ним: "И зачем такое придумывать? Человек все-таки не инфузория и не прокатный станок - посложнее! Ты или залезь внутрь, или не пиши, никто тебя не обязывает, бумагу лучше изготовляй - Толстого напечатают. Вы подумайте - бумаги мало, времени тоже в обрез, - чтобы прочитать все хорошие книги, десяти жизней не хватит, а он подсовывает такую ерундистику!" Когда Наташа ходила с отцом в театр, она и смеялась и конфузилась - Дмитрий Алексеевич волновался, как ребенок, во время действия спрашивал: "По-твоему, она понимает?.." Он боялся, что героиня слишком поздно раскроет коварство злодея или что потерявший голову ревнивец вовремя не опомнится. Когда Крылов куда-нибудь выезжал, он беседовал со всеми, восхищался, негодовал - "Яблоки-то какие!", "И это школа? Что за безобразие!"; часами калякал со старожилами; не мог отойти от машины, не поняв ее хода. Облизываясь, он ел вареники или пельмени и восторженно бормотал: "Ух, и страна у нас!.."
Вот почему пришла к доктору Крылову Валя Стешенко, у которой не болели ни нос, ни горло и которая по-прежнему мечтала стать кинозвездой, хотя в институте никто не обнаружил у нее особых талантов. Увидав Дмитрия Алексеевича, Валя смутилась: Крылов представлялся ей маленьким, тихим, в очках; а перед нею стоял здоровенный человек, который яростно продувал мундштук. Доктор рявкнул:
- Что у вас там? Выкладывайте, только покороче - я в больницу опаздываю.
- Мне Голубева посоветовала к вам обратиться, может быть, вы помните - Антонина Васильевна…
- Не помню. Почему вы хотите, чтобы я помнил? Голубева так Голубева. А если покороче?..
Валя заранее обдумала, что ей сказать, но теперь растерялась.
- Вы ее лечили, у нее синузит был, и прописку вы ей устроили…
- Не помню! Голубевых на свете сто тысяч, с синузитом столько же, а без прописки милли-он, ясно? Ну? Не хотят возобновить?..
- Нет, у нее все в порядке, это она мне посоветовала… Вы не думайте, что я сразу решилась, я в газету писала, а мне ответили из отдела писем, что пересылают, и переслали опять к Семипалову…
- Вы мне скажите на милость - предисловие вы к вечеру закончите или нет? Вы, может быть, вместо меня будете больных принимать? Говорите прямо, что с вами стряслось сверхъестественного?
- Я не о себе… Вы только выслушайте до конца! Она ни в коем случае невиновна! Глазков ей приказал отпустить со склада шестьдесят метров, она хотела взять расписку, а он на нее кричал: "Заведующему не доверяете!.." Она перед этим всего два месяца работала. Ей девятнадцать лет, мать - инвалид. Ему все сошло, у него шурин прокурор. А ей три года дали. Мать жутко настроена…
- Ничего не понимаю!
- А это понятно, если исковеркать всю жизнь…
- Молчите! Отвечайте только на вопросы! Как зовут гражданку, которая материю стибрила?
- Украл заведующий, Глазков, а она абсолютно невинная.
- Отвечайте на вопросы! Как зовут, ту, ну, невинную?..
- Карнаухова Надя.
- Сестра?
- Нет, что вы! Я из Киева. Это соседка, меня там на квартире устроили. Я иногда ее матери помогала, она абсолютный инвалид. А Надя у меня книжки брала читать…
Валя виновато улыбнулась, и ее обычное, маловыразительное лицо стало сразу таким привлекательным, что Дмитрий Алексеевич перестал рычать.
- Значит, и не родственница?.. А почему вы так уверены, что ваша Надя не замешана в эту паршивую историю?
- Она пришла тогда ко мне в отчаянии, что отпустила без расписки. Я ее еще больше напугала, я ей посоветовала сейчас же заявить. Мы с ней вместе составили… А Семипалов переслал бумажку Глазкову. Тот решил ее потопить, раз у него шурин - прокурор. Я вам все документы принесла… Защитник мне несколько раз говорил, что она абсолютно невинная, но ужасное сочетание - у него шурин…
- Подумаешь, тоже птица, районный прокурор! Что у нас - джунгли? А вы раскисли, стыдно! В вашем возрасте штурмовать полагается… Хорошо, займусь. Теперь убирайтесь! Мне еще переодеться нужно, ясно?
Два месяца Крылов положил на эту, как он сам говорил, "треклятую Карнаухову". Варвара Ильинична ворчала: "Убеждена, что она стащила, все они тащат… А тебе лишь бы волноваться! Превратил кладовщицу в Дрейфуса!.." Но муж не слушал. Он направился к Лабазову, с которым познакомился у Наташи.
- Вопиющий случай, Семен Иванович! Требуется экстренно ваша помощь - голос печати!
Он стал подробно рассказывать Лабазову все обстоятельства дела. Семен Иванович уныло слушал, потом поглядел на Крылова своими сонными глазами и сказал:
- Напрасно, Дмитрий Алексеевич, вы принимаете это близко к сердцу. Три годика ей дали? Дали. Значит, было за что… И ничего тут нет страшного, отработает - и в люди выйдет. Давайте-ка оставим мы это!
Крылов ушел от него в бешенстве; сказал Наташе: "Твоя Ольга вышла за мороженого судака, ясно?"
Не таким был человеком Дмитрий Алексеевич, чтобы отступить. Он был убежден, что Карнаухова невинна, и добился своего: прокурор республики приказал пересмотреть дело. Вскоре после этого Карнаухову освободили, Глазкова привлекли, а контрольная комиссия занялась Семипаловым, Крылов сиял, он даже спокойно выслушал вздохи Варвары Ильиничны: "Все это хорошо, а себя ты не бережешь"…
- Ты подумай, Варя, родить человека трудно, сама знаешь, девять месяцев Наташу носила, кричала, как зарезанная. А потом? Сколько лет ты на нее ухлопала? То зубки, то корь, то фантазии, то специальность не может выбрать. Ну, а погубить человека - это плевое дело, три минуты, перо обмакнуть. Ты думаешь, у нас населения много, так мы можем людьми швыряться? Время, конечно, трудное. Эти белофинны - разведка, пробуют, какие у нас мускулы… Я понимаю - материю береги, ясно. С голым пупом некоторые ходят… Я этому Глазкову дал бы десять лет, пусть, подлец, землю роет или лес рубит. Но ты мне скажи - девушку разве не стоит сберечь? Что она - хуже материи?
Валя пришла его поблагодарить, принесла горшок с тепличной сиренью, едва донесла - казалось, кустик больше ее самой.
- Надя, как вернется в Москву, придет к вам. И мама ее благодарит. А цветы это от меня.
- Еще что? Вы бы мальчишке лучше поднесли, этакому с фантазией… Ух, как пахнет! Стойте! Обедать с нами будете. Варя, вот она самая… Валя. Как фамилия? Стешенко? Хорошо, Стешенко не так много, запомню. Наташа! Прошу любить и жаловать. Она за соседку заступилась, понятно? Пусть они пишут что угодно, за границей, а мы все-таки вырастим, выпестуем…
22
Лансье развеселился, увидев Лео в военной форме:
- Ты знаешь, на кого ты похож? На актера из фарса.
- Значит, все в порядке - это настоящий фарс с переодеваниями.
- Да, удивительное дело - пятый месяц воюем и не чувствуется. В четырнадцатом было иначе…
Лео улыбнулся:
- Жертвы все-таки имеются - на передовой один разведчик повесился от скуки.
- Ха-ха! Здорово!.. Но ты в форме - это еще смешнее!.. Когда ты уезжаешь?
- Завтра. На бельгийскую границу. Ты представляешь себе эту скуку!
- Придется изучать китайский язык или раскладывать пасьянсы. Луи пишет, что они не знают, как убить время. Я ему послал десять полицейских романов.
- Кажется, только Леонтина воображает, что это - настоящая война. Тяжело ее оставлять. Ты ведь знаешь, что она в положении…
- О ней не беспокойся, мы ее не оставим… Сколько это может продолжаться? Говорят, что летом мы прорвем линию Зигфрида.
- Я слышал, что не раньше весны сорок первого. Если только не будет сюрпризов…
- По-моему, сюрпризы будут. Полковник Финело сказал мне, что если финны еще продержатся, операции начнутся на севере. Говорят, что Вейган собирается ударить по Баку.
- Идиоты! Мало нам немцев! Зачем связываться с русскими?
- Это в тебе кровь заговорила… - Лансье похлопал Лео по коленке. - Я шучу. Ты больше француз, чем я. А русских действительно лучше не трогать, их много, и это фанатики. Но понимаешь, Лео, всюду политика. Можно подумать, что у нас не война, а предвыборная кампания. Надоело!