Дюма покраснел и крикнул:
- А ну-ка, убирайтесь! Приведите сюда ваших гестаповцев. А гостем нечего прикидываться! Мари, проводите. Да вы поживее!..
Келлер молча вышел. Мари плакала:
- Что вы наделали, господин Дюма!.. Теперь они придут за вами…
Он взял ее шершавую руку.
- Эх, Мари!.. Нужно уметь жить по-настоящему - весело, петь, танцовать, пить, если есть что… А умереть нужно тоже умеючи, по-человечески. Если зайца подстрелить, он плачет, как малый ребенок. А подруби дерево, оно молча падает… Смерти нечего бояться, это тоже благородное дело, если только ты - человек, а не тряпка… Откройте окно, чтобы его духа здесь не осталось…
Так были испорчены последние дни пребывания Келлера во Франции. В Аахене он нагнал свою часть. Их повезли в Польшу. Солдаты гадали, где начнется новая война.
- Говорят, что в России, - сказал фельдфебель. - Русские нас не любят…
Келлер уныло усмехнулся:
- Теперь война повсюду. Вы думаете, нас любят во Франции? Они только и ждут удобного случая, чтобы на нас накинуться… Мне жалко, что я не отвел в комендатуру одного негодяя, не хотелось марать рук… Мы, немцы, чересчур доверчивы, да и чересчур благородны.
15
Рая танцовала с Полонским. Перед этим она выпила стакан муската, ей хотелось быть веселой; когда она пошла танцовать, она улыбнулась; сейчас ей было страшно, но она продолжала улыбаться - лицо застыло. А тело подчинялось ритму танца. Была в этом ритме настойчивость судьбы. Саксофон выл, как брошенная собака; барабан считал, подсчитывал; и среди свиста, воя, грохота по-детски всхлипывала скрипка. Вдруг все оборвалось: пустота, яма, тишина, от которой голова кружится. Что мне делать? - подумала Рая. И сразу ожил саксофон, завыл: нужно нестись, качаться, кружиться!..
В "Континентале" было людно, несмотря на жаркую погоду. Ведь завтра воскресенье, не лучше ли было поехать в Святошин, в Дарницу, в Пущу-Водицу, где пахучая смола или свежескошенное сено?
- Завтра по календарю начинается лето…
На дворе давно лето. Жарко. Почему не катаются на лодках, почему пришли сюда?.. Ведь от музыки, от вина, от слов еще жарче…
- Петя, как ты думаешь, будет война?
Кто это спросил? Кажется, молоденький лейтенант. А может быть, тот, в сером клетчатом костюме? Или Ященко?
На базарах говорили, что немцы скоро нападут. Старая Хана утром пришла перепуганная:
- Раечка, говорят, будет война…
Каждый в глубине души думал: не может быть!.. Молоденький лейтенант вчера только женился, танцовал со своей Варенькой. Как мог он поверить в войну? Как мог поверить в войну тот - в сером клетчатом костюме? Он пришел, чтобы отпраздновать победу - перевыполнили, скоро завалим все магазины чашками с розанами, с васильками, с золотым ободком. Девушка, с которой он танцовал, должна была через три дня защищать диссертацию об азотном питании растений. Война?.. Нет, этого не может быть! А Петя, которого спросили, будет ли война?.. Он изобрел новый способ цветной штукатурки, говорят, что его выдвинут на премию. Сегодня он справляет день рождения. И вдруг война?.. Нет!
- Нет, - сказала утром Хана, - этого не может быть! Ведь люди только-только вздохнули…
Хане казалось, что война началась очень давно, вскоре после отъезда ее мужа. Наума убили. Убили брата Ханы - у Перемышля. Другой брат погиб четыре года спустя на Кавказе. Говорили, что будет мир, а стреляли на улицах… Какие-то петлюровцы, поляки, бог знает кто… Потом начались карточки, хвосты… Хана успела состариться. Вдруг белофинны… Теперь, слава богу, жизнь налаживается, строят дома, зайдешь в магазин - можно все купить… И вот говорят - война… Но ведь война только кончилась. Нет, этого не может быть!
- Этого не может быть, - бормотал учитель географии Стешенко, мечтая в душной комнате о даче, о садике с петуньями, о гамаке.
- Этого не может быть, - говорила Зина. В ее голове жили подвиги юнаков, но то - литература… А в соседней комнате спит сын дворничихи, годовалый Шурик, он должен расти, играть, учиться…
Не верили в войну, и все-таки было тревожно. Кто знает, что выкинут немцы?.. Но завтра - воскресенье, молодые могут вволю потанцовать.
Среди тревоги мира какой маленькой была драма Раи! Она сама это понимала; но сердце не хотело считаться с событиями. Полонский не просто "увлечение", каких у нее было много - пококетничала, потанцовала и забыла. Нет, Полонский - это счастье. Счастье или гибель…
Осип пробыл на севере больше года. Он радовался, как ребенок, когда увидел белые пески у Днепра, а потом крутую улицу и длинные ресницы Раи; ему хотелось бить в ладоши, кружиться по комнате. Но он только сказал: "Раечка, я очень рад, что приехал"… И в тот же вечер убежал: "Нужно поговорить с Ященко". Ночью Рая шептала: "Я так тебя ждала! Ты знаешь - я верная"… Он не удивился. Рая возмутилась: я для него, как ящик, - уехал, запер, теперь вернулся - все на месте… А молодость проходит, последние ее дни…
Ей было еще труднее с мужем, чем до его отъезда. Он говорил только о своей работе или о том, что греки взяли какую-то Корчу. Не спрашивал, о чем она думает, чем живет. Она ему сказала: "Музыку я теперь совсем забросила". Он ответил: "Жалко" и развернул газету. Иногда он начинал жарко, почти богомольно целовать ее маленькие руки, приговаривая: "Рая! Раечка!.." И уходил. Службой она тяготилась. Начальник глядел на нее стеклянными глазами и говорил: "Разве вы не видите, что я занят?" Аленька все время была с бабушкой; так уж вышло - раньше Рая мало занималась дочкой, хотелось пойти в театр, потанцовать, а теперь Аля любила бабушку больше, чем мать. Рая никому не нужна, она может хоть сейчас умереть, никто не огорчится…
Неправда, Осип ее любит. Но странная это любовь! Может быть, так любят на другой планете… В мае его снова послали на Печору. Он обрадовался: "Интересно, как у них там двигается… Ты, Рая, не огорчайся, теперь это твердо на один месяц". Может быть, он скоро вернется, как обещал, может быть, застрянет на год, он ведь сам не знает… Разве это человек? И все-таки он ее любит, незадолго до отъезда признался: "Знаешь, Рая, я как-то там вышел… Зима, темно. И вдруг подумал, что тебя нет - забыла, ушла… Мне показалось, что я ослеп, никогда не увижу ни Киева, ни жизни. Прямо, как в романах, глупо звучит, но не могу себе представить жизнь без тебя…"
- А я?.. Кажется, я тоже люблю, думаю, страдаю из-за него. Может быть, это только привычка?.. Не знаю. А с Полонским совсем другое - когда он смотрит, мне хорошо и так страшно, что, кажется, сейчас умру… Пойду с ним снова танцовать, только нужно все время улыбаться, тогда он не видит, что со мной…
Полонский был выше Раи и, танцуя, глядел на нее сверху; он не улыбался; лицо у него всегда было печальным, слегка обиженным - от формы рта, может быть от глаз. А он не был ни грустным, ни обиженным, радовался, что весь вечер с Раей. Влюбился он не на шутку, пропала путевка в Сочи: не мог расстаться. Встречи были нечастыми и всегда на людях. Он видел, что Рая к нему тянется и боится… Он не гадал, что будет дальше, жил от встречи до встречи. Разговаривали они как-то случайно, часто о пустяках, но пустяки казались им значительными, они переспрашивали друг друга, радовались, обижались; это была сеть недомолвок, смутных намеков; они переходили от стихов к названиям улиц, от улиц к дождю, от дождя к Шопену.
Они вышли из "Континенталя". Рая знала - нужно итти домой, говорить о чем-нибудь безразличном; а она пошла медленно в другую сторону, шла, как будто не замечала, что рядом Полонский.
- Почему вы не едете в Сочи?
- Не знаю.
- Вы думаете, что будет война?
- Нет.
- Вы были в Сочи?
- Нет, в Сухуми был.
- Хорошо?
- Мне больше всего понравилась дорога - из Одессы.
- Солнце и голубое море, правда?
- Нет, был сильный шторм. Многих укачало… Я простоял всю ночь на палубе. Страшно, но очень хорошо. Есть стихи:
Ревет ураган,
Поет океан…
Мчится мгновенный век…
А по-моему, это страшно, когда шторм… Я никогда не видела. Когда же вы поедете? В августе?
- Не знаю… Вдруг война будет…
- Вы только что сказали - не будет…
- Разве? Не знаю… Я сейчас подумал - увидимся ли мы еще?..
Они шли по пустой, темной улице. Кругом были сады. Над ними звезды. Он взял ее под руку, почувствовал, что она прижалась к нему. Ни о чем не думая, он поцеловал ее, она ответила; потом отобрала руку:
- Нет.
- Почему?
- Не знаю…
Он взял ее руку, она отдернула.
- Почему вы не хотите?..
Она молчала. Ускорила шаг; теперь они шли вниз к Крещатику. Он увидел, что у нее в глазах слезы. Они не разговаривали; только когда они подошли к дому, где жила Рая, она сказала:
- Вы не должны сердиться… Я не могу иначе, я это чувствую, а объяснить не умею ни вам, ни себе. Нет, не потому, что не хочу… Когда-то говорили "не так живи, как хочется"… Вот и бога нет, а все-таки, как хочется - нельзя…
Она была настолько взволнована происшедшим, что не подумала привести себя в порядок, так и пришла домой заплаканная. А Хана на беду не спала, увидев Раю, вскрикнула:
- Что случилось?..
- Ничего…
- Тут приходила Антонина Петровна, говорила, что немцы обязательно нападут, я уж не знаю, кто ей сказал… А ты, Раечка, что слышала?
- Я? Ничего…
Рая разделась, хотела лечь, вдруг услышала, что Хана плачет.
- Что ты?..
- Леву, наверно, убили… Чем мы прогневили бога?..
- А ты веришь в бога?
- Не знаю… Когда все хорошо, я об этом не думаю. А когда что-нибудь случается… Ты, Раечка, не сердись, у тебя книги, ты в театр ходишь… А у меня только это - вспомню, как когда-то молилась, и полегчает. Мне за Леву страшно…
- Если будет война, Осип пойдет…
- Ося крепкий. А Лева, как покойный Наум… Ося не растеряется. Я тебе скажу по правде - я Осю боюсь. Смешно - я его нянчила, а боюсь.
- Почему боишься?..
- Он молчит.
- Он, как ребенок, не умеет ничего сказать о себе. Я, кажется, сейчас его понимаю… С ним и счастья не нужно. Трудно только, ох, как трудно! Я не о нем говорю. Жить трудно. А ведь я и не жила еще, баловалась. И все-таки трудно…
Хана прижала ее к себе, как Алю:
- Знаю, все знаю… Только бы войны не было! А это уладится… Ну, вот и уладилось, вот и спишь…
Рая, измученная, уснула рядом с Ханой; во сне она чуть улыбалась; не так, как когда танцовала с Полонским; теперь ее улыбка была легкой, спокойной. Заснула и Хана. Дыхание, как часы, отмеряло время. А июньская ночь была короткой.
16
- Нужно хоть часок поспать, - сказал фельдфебель Грюн, которого звали "Тараканом", потому что он забавно топорщил свои жидкие длинные усы.
Он вскоре встал, ругаясь и позевывая:
- Не спится…
В ту ночь никому не спалось. Десять дней они стояли в этой деревне, изнывая от жары, от комаров, от неизвестности; и вот томлению пришел конец.
Молоденький солдат, с лицом по-детски припухлым, с очень светлыми изумленными глазами, сквернословил и плевался, вернее, делал вид, что плюется - во рту у него все пересохло. Это был Клеппер, сын домовладелицы в Гамбурге. Он трусил, но хотел быть храбрым: пусть Лотта знает, что он мужчина, а не школьник!.. Страх торчал где-то в нижней части живота. Клеппер размышлял вслух:
- Пауль говорил, что когда в Нидерштейне они покончили со всеми, там оставался один коммунист, он был левшой, и Пауль говорил, что его можно было раздавить одним пальцем, но они не могли его словить, и они попали к чорту в штаны, потому что он бритвой зарезал Штрамера. Когда они окружили дом, где он спрятался, он убил двух штурмовиков, этот проклятый левша, он заставил их пропотеть всю ночь. Если в России много коммунистов, мы попадем в чортовы штаны…
- Ну, ну, мальчик, полегче, - сказал Таракан. - Твой левша был немцем, а здесь русские. Я видел одного русского, он не знал даже, как высморкаться. Они могли воевать, когда воевали с косами или вилами, а перед нашими игрушками они не успеют икнуть.
Таракан побывал в Польше, во Франции, он снисходительно разговаривал с необстрелянными сопляками.
- Это тебе, мальчик, не выборы, коммунист или нет, он не успеет опомниться. Я об одном жалею - почему мы не танкисты? Мы всегда опаздываем. У меня младший брат танкист, эти паршивцы снимают все пенки. Когда мы приезжаем, старые бутылки выпиты, а молоденькие девушки перепорчены.
Клеппер сделал над собой усилие и громко расхохотался. Он подумал, что хорошо бы сняться с какой-нибудь девчонкой и послать фотографию Лотте. Пусть знает, что он - настоящий мужчина… Но страх не проходил, теперь он ворочался под ложечкой. Клеппер небрежно спросил Таракана:
- А вы попадали в поганую историю?
- Я не вылезал из поганых историй. Когда мы подошли к Сомюру, наши танки были уже в Ля Рошелли. Откуда ни возьмись - они… Ты думаешь, это были французы? Чорта с два, это были черные, и они на нас лезли, как будто мы африканские козы. Пришлось поработать до вечера… Это, конечно, пакость - сенегальцы, но это умирает, как все прочее. Русские могут, если им вздумается, вымазать рожу ваксой, все равно перед нашими игрушками они не успеют побледнеть…
Ефрейтор с "железным крестом" поддержал Таракана:
- Когда у них были цари и немецкие генералы, они еще могли защищаться. Теперь они могут только агитировать. Это - колосс на глиняных ногах.
- Говорят, что там паршивые дороги.
- Ну, если мы проехали через Польшу, мы проедем и через тартарары.
Клеппер не мог успокоиться. Он снова сплюнул и сказал:
- Но фюрер объявил, что они собирались напасть на нас. Значит, у них большая армия…
- А ты, мальчик, думал, что это - Люксембург? Конечно, у них большая армия. Значит, нам придется построить большие лагеря для военнопленных.
Сорокалетний унтер Бауер, в прошлом учитель рисования, морщился: какая пакость!.. Зачем мы суемся в Россию? Неужели и русские должны стать наци?.. Хватит того, что они заставили нас маршировать по указке этих сморкачей. Во что я превратился? Таскаю у полячек кур… Ровно десять лет тому назад, нет, не в июне, в августе, я должен был поехать в Москву, я записался в "Интуристе" на Унтер ден Линден… Мы пошли туда с Фрицем. А потом Краузе пригласил меня в Герингсдорф, и я не поехал… Почему я здесь? Что мне сделали русские? Ровно ничего. А наци сделали из меня подлеца. Я, наверно, заразил ту девчонку, в Кельцах… Ее звали Янина… Противно! А эти идиоты радуются…
Клеппер решил написать Лотте; писал он витиевато, стараясь не выдать своих чувств: девушки любят презрительных сердцеедов. "Ужасная ночь последнего ожидания…" Он тщательно зачеркнул слово "ужасная" и поставил "роковая".
"В Польше много красивых девушек, товарищи на них заглядывались. А мои мысли далеки. Туда, на Восток, где восходит солнце и где, может быть, зайдет моя жизнь!.. Через час - бой. Ты помнишь нашу прогулку в Обервальде? Я выполню все, что я сказал. Я тебе улыбаюсь с переднего края…"
Кончив письмо, он вынул записную книжку, которую Лотта подарила ему, и записал:
"21 июня. Ночь. Приказ. Никто не спит - готовимся. Ужас".
Он попробовал утешить себя шоколадом, но, откусив кусок, выплюнул - тошнота подступала к горлу.
Рихтер не разговаривал, не слушал, он думал о Гильде. Сейчас она спит. А если нет… Вдруг у нее Роберт?.. На вокзале он стоял рядом с нею… Он остался в Берлине. Может быть, он у Гильды? Он приехал в девять, она заставила его прождать полчаса в гостиной. Он смотрел книгу "Готика Германии" и нервно зевал. А она переодевалась, надела кимоно, голубое с цаплями, потерла пробочкой от духов шею, грудь, вышла, поглядела на Роберта круглыми печальными глазами: "Мой друг, вы здесь?.." Как будто она не знала, кто ее ждет! Потом вскрикнула: "О, Роберт!.. Что вы делаете?.." Сейчас она говорит: "Вдруг Курт узнает? Я не хочу его огорчать…" И Роберт жалеет: "Бедный Курт…" Нет, этого не может быть! Почему я терзаю себя дурацкими историями? Да еще в такую ночь… Нужно об этом забыть. И Рихтер заставил себя прислушаться к беседе.
- Они справились с Наполеоном, - говорил ефрейтор, - это сущая правда. Но тогда ездили на перекладных, а теперь все решают моторы, теперь расстояние не может никого испугать…
Рихтер в тоске подумал: они не знают, что такое Россия… Это не страна, это мир. Едешь, едешь - и не видно края… Человек все время ощущает свое ничтожество. Там можно и без войны потеряться - умрешь, никто не узнает… Конечно, у русских нет нашей организации. Это странные люди, на них нельзя положиться. Ты говоришь и не знаешь, что он через минуту выкинет… Они могут нас встретить с цветами, я не удивлюсь. А могут драться, как сумасшедшие. Я был там, но разве я их знаю? И полковник Вильке не знает, поэтому он говорил "полумирное проникновение". Можно понять француза, англичанина, голландца, а здесь - азиаты. Даже фюрер, наверно, не подозревает, что это за орешек…
- Конечно, их много, - говорил Таракан, - но китайцев еще больше. Война не арифметика… Я видел, как французский генерал сдался в плен, у него было на груди восемнадцать ленточек, - кажется, не сопляк, но он ревел, как теленок, потому что он видел, что перед немцами он - сопляк. Русских может быть больше, чем муравьев, это не имеет никакого значения. Я тебе говорю, мальчик, против наших игрушек нельзя пойти с вилами. Говорят, что у казаков хорошие кони, хотел бы я поглядеть на этих лошадок, когда покажутся наши танки.
Дурак, - подумал Рихтер, - он считает, что у русских нет танков. А для чего Кузнецк?.. Мы, кажется, недооцениваем противника. Что значит "полумирное проникновение"? А сказать нельзя - решат, что я сею панику. Да и незачем запугивать, раз война - нужно победить, тогда все кончится. Господи, хоть бы скорее это кончилось!.. Гильда сказала: "Я буду ждать год, два года"… Но разве поймешь, что у женщины в сердце?.. Мы должны победить - у нас организация и динамизм. Такой Таракан не остановится, он лезет вперед, потому что не думает; его можно убить, переубедить его нельзя, в этом наша сила. Бесспорно, мы победим. Только далеко не все вернутся из России… Конечно, фюрер все учел. Польша, Франция, Норвегия, Фермопилы - этот человек умеет воевать… Плохо будет, если мы с ними не справимся до зимы. Русская зима - настоящее свинство. Я не был там зимой, но меня брала дрожь, когда они начинали рассказывать про свои морозы…
- Рихтер, хочешь рома? Это ямайский - из Бордо.
Рихтер выпил залпом полкружки.
- Он хорошо пахнет, но от него болит голова. Другое дело русская водка, она воняет, но это - замечательная микстура, ты можешь выпить две таких кружки, и наутро ты проснешься свеженький, как младенец.
- Я пил как-то водку в русском ресторане на Мотцштрассе.
Рихтер усмехнулся:
- Все хорошо на своем месте, я пил водку в Сибири.
Он сразу вырос - все глядели на него с уважением, даже ветераны, участники похода на Францию. Кто не знает Франции?.. А Рихтер своими глазами видел эту таинственную Россию…
Клеппер спросил:
- Ты думаешь, они будут защищаться?