Но зима проходила своим чередом, старшие возрастные группы начали уходить в отпуска, а очередь сержанта Нирвы не наступала. Он стал нетерпеливым и начал проявлять недовольство медлительностью командования. Еще осенью немцы писали в газетах, что русские уже не способны сопротивляться, так зачем же здесь понапрасну задерживают людей? Родные просторы все чаще стали являться его воображению, все чаще вспоминались дом, жена и дети. Дома хлопочут Хейкки, Калле и Лиза. В конюшне три лошади, а в коровнике двадцать дойных коров. Хотя нет, одна лошадь теперь на войне, и трех коров пришлось сдать на общественное потребление. Война притесняла крестьянина, забирала лошадей и коров, опустошала закрома, повышала налоговое бремя, оторвала от полей самого хозяина и швырнула его в эту лесную глушь скучать по знакомому ландшафту, веками обжитому, обработанному и ставшему милым глазу и сердцу крестьянина… Многие из его знакомых уже вернулись в родные края. Одних, правда, привезли смирными парнями, пополнившими ряды геройски павших . Другие же возвратились, чтобы продолжить свое земное существование. А Тойво Нирве все еще приходится торчать здесь, будто два десятка дойных коров и сорок гектаров пашни могут быть брошены на произвол судьбы.
Он стал все чаще появляться на "берлинском базаре", выпивал и становился более разговорчивым. Но о конюшнях и лошадях он заботился с прежним усердием.
Этот человек натягивал теперь на ноги сапоги лейтенанта, последнюю лыжню которого сразу же занесло снегом. Ноги Тойво Нирвы прошагали немало верст по бесконечной борозде за плугом с парой гнедых, они были огромные, костлявые, с уродливыми пальцами. Эти сапоги были ему малы. Но сержант напряг мускулы рук, поднатужился - и сапоги влезли. И хотя сапогам пришлось туго и ногам тоже было несладко, Нирва был доволен. В его ногах и во всем теле как бы пробудились приятные воспоминания о том, как в дни молодости он собирался в тесных хромовых сапогах на гулянку. Это представилось ему так живо, что сержант словно помолодел и сделал несколько танцевальных шагов по шатким половицам.
- Так-то вот, ребята! Наденешь подходящие сапоги - и будто заново родился и готов пуститься в пляс…
- Подходящие? - усомнился кто-то. - Больно уж впритирку…
- Ничего, растянутся. Что молодо, то гибко, - ответил сержант Нирва.
* * *
Приближалась весна, снег таял, и мать-земля обнажала свою вечно молодую грудь. Нет, весна не утратила своей прелести. В лесной глуши весело, как и прежде, заливался дрозд.
Даже грязный, гонимый ветром клочок газеты, казалось, содержал многообещающие вести. В нем говорилось о большом весеннем наступлении как о неудержимой лавине вешних вод, которая раз и навсегда покончит с властью зимы. Человек охотно верил в подобного рода чудеса. Весеннее наступление! Конец этой спячке, жизнь станет прекрасной и радостной…
Но на душе было неспокойно: слишком живо вставали перед его мысленным взором картины родных полей. С черной пахоты поднимался пар и манил к себе… Кто теперь будет боронить поля? Нирве казалось, что его поля останутся незасеянными. Он был хлеборобом до мозга костей, и весна без пахоты, без сыпавшихся в землю семян казалась ему немыслимой, неестественной, как страшный сон… Здесь ему совсем нечего делать.
- Кончай, друзья, ночевать! - гремел он по утрам в землянке.
Весна вступала в свои права. А возрастную группу, к которой принадлежал сержант Нирва, не демобилизовали, даже не давали отпуска. Ему все мерещились родные поля и посевные работы. Он беспокойно расхаживал в своих тесных сапогах. Иногда его ноги начинало так ломить, что ему приходилось сбрасывать сапоги и надевать просторные ботинки, которые назывались десантными бахилами.
Весна вступала в свои права. Только что проложенная фронтовая дорога была похожа на сплошной поток грязи. Она была пустынна и мертва. Даже почта не приходила вот уже несколько недель. Слово "распутица" приобрело глубокий смысл. Сержант Нирва иногда подолгу стоял у обочины дороги. От нее веяло беспросветной глушью. Воистину дорога была в таком состоянии, что по ней мог пробраться только журавль или черт… Раза два Нирва видел, как по дороге проходил немецкий вездеход, и шел он так, что жижа расходилась волнами. Как видно, этот вездеход - современная разновидность черта с массой катков под брюхом…
Но Нирве не стало легче: глядя на натужно ревущую, переваливающуюся с боку на бок машину, он опять представил весеннее поле. Он буквально физически ощутил, как он трясется на высоком сиденье трактора, который с ревом тянет за собой две бороны, оставляя милый сердцу след. Да, поездил он на тракторе по весенним нивам долгими весенними днями и светлыми ночами…
Но когда вездеход исчез и дорога, подвластная вечной грязи, опять опустела, на душе стало еще тяжелее, тоскливее. Единственный признак движения исчез. Сообщение было прервано, и они остались забытыми, отрезанными в этой серой деревушке… Сержант Нирва продолжал беспокойно бродить. Изредка он обувал жмущие сапоги, и ему становилось вроде бы легче: он чувствовал себя как в те счастливые дни, когда слонялся в своих тесных праздничных сапогах.
На мгновение можно было вообразить: человек получил отпуск от тяжелой и полной ответственности крестьянской жизни, но от этого ему было мало радости, и теперь он, не зная, куда деваться, разгуливает по чужой деревне в поисках увеселений и встреч.
В довершение всего прервалась связь даже с "берлинским базаром".
* * *
В одно прекрасное утро посреди заброшенной деревушки с сердитым грохотом взорвалась мина. Затрещали винтовки, где-то рядом неприятно взвизгнула отрикошетившая пуля.
В землянках царила суматоха: люди с бешеной поспешностью натягивали на себя одежду, хватали оружие, божились и чертыхались. Это что-то немыслимое! Ведь деревня была из-за распутицы как в мешке. За несколько недель здесь не прошла ни колонна отпускников, ни почта… И вдруг такая заваруха, прямо война, о которой писали в газетах. Как это русские пробрались через леса по весенним снегам, по тающим озерам и рекам! Или, может, их сбросили сверху, с самолета? Но, как бы там ни было, русские наступали на глухую тыловую деревню. Да к тому же они имели и минометы! Мины гулко бахали. Прямо какое-то наваждение! Нечасто человека будят так бесцеремонно и грубо.
Сержант Нирва кряхтел и тужился, натягивая тесные сапоги. Он подумал, что солдатские сапоги должны быть такими, чтобы в них можно было прыгнуть прямо с койки. Конечно, ботинки с путающимися шнурками тоже не лучше…
Наконец он натянул сапоги, схватил винтовку и пристегнул патронташ. Теперь он весь был само действие. Вмиг исчезли все мечты о возрастных группах, о демобилизации, о пашнях, ждущих сеятеля. Он попытался сколотить группу - надо пробраться к конюшням. Там их сектор. Надо узнать, что там с лошадьми…
- На кой черт нам твои коняги! - ругался кто-то.
- Да ты что, тысяча чертей! - кричал сержант Нирва. - Заметь себе, что лошади сейчас в цене. Мы еще выгодно продадим их на базаре… - Он побежал, и за ним последовали несколько конюхов…
По серой деревушке в смятении метались люди. Но сопротивление уже организовывалось. К счастью, деревня служила не только базой снабжения: в ней отдыхали поисковые разведчики, опытные и боеспособные солдаты. И этот словно с неба свалившийся противник, конечно, будет отбит. Винтовки трещали на обоих концах деревни.
В утреннем воздухе с протяжным свистом проносились пули и методично падали мины. Несколько окраинных избушек горело.
Когда Нирва побежал под гору, пулеметная очередь вдруг полоснула по пригорку. Этот пулемет стучал где-то на склоне противоположной лесистой горы. Расстояние было так велико, что прицельный огонь нельзя было вести, но очереди ложились все-таки неподалеку. Одна пуля уже царапнула по голенищу с внутренней стороны, хотя сам Нирва так никогда и не узнал об этом. Он во все лопатки несся вниз, подгоняемый непрерывным свистом этого страшного кнута. К счастью, он успел миновать сектор обстрела. Остальные остановились сразу, как запела эта машинка. Нирва махнул им, чтобы они обогнули опасный склон, на котором кто-то уже закончил свой земной путь. Убитый лежал навзничь с раскинутыми руками.
На конюшне все было в порядке. Большинство лошадей продолжало, как всегда, хрупать корм, но некоторые из них нервно вскидывали головы и били копытами. Им были знакомы звуки боя, и они были им не по нутру. Но в общем-то лошадям не грозила никакая опасность: конюшни были врыты в склон горы, и единственная бревенчатая стена была завалена землей, словно какое-нибудь укрепление. Только через дверь или маленькие окошки могла залететь шальная пуля.
Перед конюшнями проходила извилистая траншея, которую вместе с другими осенью рыл сам и заставлял других рыть сержант Нирва. Правда, копали они неохотно, подтрунивая, что начальство терпеть не может, чтобы солдат сидел без дела, и поэтому заставляет рыть никому не нужные ямы… Но теперь траншея пригодилась.
- Чем плохие для нас ямы, в них вполне можно лежать, - сказал Нирва. - Зря мы осенью проклинали эту работу.
Впереди открытое болото, а за болотом отлогий, покрытый лесом склон горы. С полдесятка солдат засели в окопах и ждали. Здесь было спокойно, хотя неподалеку с обеих сторон деревни слышалась пальба. Нирве уже не терпелось, и он начал ворчать: "Разве я не говорил всегда: на кой черт нам копать эти норы?" Но потом они увидели, как из леса выскочили несколько человек и стали пробираться по болоту.
Солдаты в ячейках держали их на мушке, палец на спусковом крючке. Потом прогремели выстрелы, и люди на болоте поспешно шмыгнули в лес, кроме двоих-троих, для которых война, видимо, окончилась на этом болоте. Казалось, лес на противоположном склоне моментально проснулся. Оттуда градом посыпались пули. Застрочил пулемет. Он был расположен выше, и траншея хорошо простреливалась. Пришлось забиться в уголки траншеи и сжаться в комок.
- Теперь бы неплохо стать величиной с кулак, - заметил сержант Нирва, - а то и поменьше…
Но потом и на их горе бодро застрочил пулемет, и вскоре та противная машинка на противоположном склоне замолчала. Так бой продолжался несколько часов подряд. Шла отчаянная перестрелка, а результатов не было. Русским пришлось отступить от деревни, но на окрестных высотах они удерживались цепко. Было ясно, что это не случайная стычка с подвижным отрядом противника, а удар по флангу, нанесенный большими силами, весеннее наступление русских…
По едва подсохшим вязким дорогам стало прибывать подкрепление. Началось контрнаступление, но прошло несколько часов, прежде чем противник отступил.
Маленькая позиционная война у конюшен кончилась только к вечеру. Противоположный склон вновь утих. На выстрелы не отвечали.
- Надо бы сходить посмотреть, куда попрятались русские, - сказал сержант Нирва. - Кроме того, сдается мне, что я законный наследник этих павших на болоте…
- А что у них есть? Они, черти, бедны, как…
- Ну, это еще неизвестно, - возразил сержант, - во всяком случае, приятно вообразить, что у них есть часы, золотые кольца, золотые зубы и еще бог знает что…
И он пошел через болото в сопровождении нескольких солдат. Они брели неуверенно, выжидающе, с винтовками наготове. Ведь никто не гарантировал, что с противоположного склона не грянет выстрел и не просвищет пуля…
Едва они подошли к убитым, как грохнул выстрел, и сержант Нирва без звука упал на белый мох.
Когда санитарная машина прибыла в полевой госпиталь, то выяснилось, что сержанту Нирве помощь не нужна. Он был уже "павшим смертью храбрых".
Служивший в полевом госпитале солдат Ахвен приметил, что у покойника есть сапоги. Слишком хорошие сапоги для того, кому больше не придется ходить по земле. А у солдата Ахвена были только рваные ботинки. Ему повезло. Теперь Ахвеи не будет уговаривать каптенармуса, у которого недостаточно настойчивый человек никогда не добьется порядочных сапог…
С большим трудом стянул он сапоги с ног покойника и осмотрел их с присущей ему тщательностью. Неплохие сапоги, да и не очень изношены. На голенище одного сапога свежая царапина - явно след пули. Но это ничего не значит.
Темное - то ли от загара, то ли от грязи - лицо солдата Ахвена сморщилось в довольную улыбку. Свои десантские бахилы он бросил к ногам покойного.
Этот тихий теперь любитель поторговаться уже не просил придачи, как раньше на "берлинском базаре".
4
Солдат Каспери Ахвен пришел к капитану медицинской службы Кола. У порога он слегка выпятил живот, что должно было соответствовать стойке "смирно".
Капитан только что возвратился из трехмесячного отпуска. С Ахвеном они старые знакомые. Уже с первых дней войны, вернее, с того времени, когда войну еще только ожидали, капитан запомнил это безвременно сморщившееся лицо и щупловатое тело, в котором угадывалась жилистость можжевельника.
Полевой госпиталь в пограничной деревне уже тогда был в полной готовности. Пустой дом ждал, ждали приготовленные койки. Кого? Это было тайной. Но можно было быть уверенным, что не будут пустовать ни дом, ни койки, пусть только мясорубка начнет вертеться!.. Несмотря на весь свой опыт, привычку и философский склад ума, доктор Кола немного нервничал. Конечно, в цивилизованном обществе должны быть припасены больничные койки для тех, кто заболеет или окажется жертвой несчастного случая. И койки заполняются с точностью, предсказанной статистикой. Но это совсем не то. Белые койки внушали доктору какое-то мрачное предчувствие: скоро мясорубка войны, должно быть, начнет крутиться.
Доктор Кола бродил по территории больницы и беседовал с людьми дольше и обстоятельнее, чем обычно.
Так он познакомился с солдатом Ахвеном, коричневатое, удивительно морщинистое, спокойное лицо которого привлекло его внимание. "Вот человек, - подумал Кола, - которого наверняка не тяготит это страшное предчувствие, человек, для которого все просто и ясно…"
Он узнал, что солдат Ахвен - настоящий лесной человек. Его дом находится километрах в двадцати от этой деревни, в лесной глуши, куда можно попасть только по едва приметной тропке. Избушка сгорела во время зимней войны - она ведь находилась почти на самой границе. Только баня уцелела. Его семья - жена и шестеро детей - все еще жила в эвакуации, а это, по мнению Ахвена, нелегкая жизнь…
"Шестеро детей! - раздумывал доктор. - Здесь детьми богаты. А это богатство начинают превозносить, когда требуются солдаты. Вот и этот мужик уже много успел поработать на пользу отечеству, хотя ему только около тридцати. Всегда нашлось бы кому работать и воевать, если бы мы все были такими".
Он спросил: чем же плохо в эвакуации? Разве не наоборот? Разве жить, так сказать, среди людей во многих отношениях не лучше?
Солдат Ахвен не умел объяснить этого толком. Но в деревне они как бы болтались под ногами у людей. А вот на хуторе, в Лапуке, там жизнь настоящая. Там можно жить по собственному разумению. Там нет чужих людей, которые смеются над твоими недостатками и завидуют успехам. Там до ближайшего соседа, такого же хуторянина, добрых три десятка верст…
- А разве иногда не хочется потолковать с людьми? Разве плохо, если поблизости окажется сосед, когда, скажем, вдруг заболеешь?
- А это уж кто к чему привык, - ответил солдат Ахвен. - В лесу хворать не положено. А если уж заболеем, то только для того, чтобы умереть…
Капитан узнал многое о жизни, о судьбе жителя лесной глуши. Например, о том, что Ахвен сам был повитухой для большинства своих наследников. В его жилах, видимо, все еще текла кровь предков, потому что охота и рыбная ловля были для него любимым занятием, и до сих пор значительную часть доходов он получал от них. Немало он проработал и на лесоразработках, валил лес для леспромышленных компаний.
Капитану, Кола лесной человек, с которым он впервые встретился лицом к лицу, представлялся каким-то чудом. Как это человек может жить такой жизнью?.. "Этот Ахвен, - думал капитан, - хотя мы с ним и одна-единая нация, вроде как другой расы". Попади Кола в такие условия жизни, он бы зачах если не от чего другого, так от скуки…
Он был человеком другого мира, старого и обжитого, человеком пышных парков и садов. Он любил водопровод, электрический свет и центральное отопление, свежую газету, и ровный тротуар, и мягкие сиденья автомобилей…
А что, если бы ему пришлось тащиться двадцать километров по лесной тропинке с трехпудовым мешком за спиной, тащить харчи для семи-восьми едоков, харчи, которые, видимо, нигде не были так вкусны, как в Лапуке, на берегу глухого озерка?
А теперь и тот и другой стояли во дворе приведенного в полную боевую готовность госпиталя, и тот и другой стояли за родину…
Итак, капитан прекрасно помнил солдата Ахвена, который стоял в дверях. Он подумал, что надо бы сделать замечание за плохую выправку. Да только вряд ли этому человеку к лицу вытягиваться в струнку и высекать каблуками огонь. Капитан вспомнил анекдот про парня, который ответил офицеру, требовавшему от него выправки: "А чего бедняку выкаблучиваться?" И капитан улыбнулся.
Дело у солдата Ахвена было неновое: он просился в отпуск. Причины у него были веские. Ему разрешили перевезти свою семью домой в Лапуку. Жизненного пространства-то у нас прибавилось…
- Но вы, помнится, рассказывали, что ваш дом сгорел?
- Как же ему было не сгореть, если его подожгли, - отвечал солдат Ахвен. - Но баня-то цела…
Он утверждал, что жить можно и в бане, тем более летом… Он смастерил бы за время своего отпуска какую-нибудь печурку. Посеял бы немного ячменя и посадил картошки. У него две коровенки: их также надо перегнать в Лапуку, на пастбища, где можно разгуляться.
Капитан Кола представил себе этот пробирающийся в лесную глушь караван: Ахвен с женой, шестеро детей и две коровы тянутся куда-то к почерневшей баньке, за несколько десятков километров от людей, от дорог.
- Помилуй бог, неужели они не могут съедать свой паек где-нибудь поближе? - вырвалось у него.
- Ближе к чему? - спросил Ахвен. - До неба везде далеко. А тут тоже отечество.
Его рот скривился в странной улыбке. О возможности перебраться куда-то к черту на кулички он говорил так, как будто самое трудное уже позади, будто наконец ему привалило счастье. И капитану жизнь Ахвена представилась подвигом, достойным удивления…
- Уверен, что вы и ваши дети переживете все. Вряд ли кому приходилось и придется так туго…
Солдат Ахвен, видно, не понимал капитана. Но он смекнул, что ему дают отпуск, двухнедельный отпуск.
…Ахвен был озадачен: только что сложенная им на скорую руку печка гнала весь дым внутрь.
- Дело табак, - крякнул несчастный печник.
Но потом печь начала тянуть со свистом. Огонь весело играл в топке, черные как смоль стены поблескивали, из-под половиц поднимался приторный запах прелых листьев.
- Тянет, уже тянет! - воскликнул маленький Каепери, восьмилетний первенец Ахвена, который в эвакуации, впервые увидев автомобиль, удивился: "Мам, а мам! Смотри, какие у дьявола глазища…"
Ахвен облегченно вздохнул и закурил трубку.
На пригорке Лапуки вновь курился дым, он поднимался к весеннему серому небу, свидетельствуя о том, что здесь снова теплился очаг человеческого жилья.