– В том, господин Рахов, что мы сейчас выпьем с вами кофе с ромом, выкурим по сигарете, и вы пойдете приводить себя в порядок. А потом я познакомлю вас с одним очень интересным господином.
– И я смогу увидеть жену?
– Только попрощаться. Сегодня ночью вы уезжаете отсюда. Надолго. А о жене не беспокойтесь. Кстати, всё время, пока вы находились здесь, она получала приличный паек – на уровне специалиста-металлурга.
– Значит, всё это?…
– Да. И от лица нашей службы я приношу вам извинение. Но поймите и нас. Что стоит пара зуботычин по сравнению с опасностью, что в наши ряды может затесаться враг?
Поздно вечером Николай в сопровождении гитлеровского лейтенанта заехал домой. Глядя в осунувшееся лицо жены, ловя её встревоженный взгляд, он испытывал острую боль, но держал себя в руках, старался казаться веселым. Жизнерадостности же гитлеровца с лихвой хватало на всех троих. Откупорив бутылку трофейного вина, лейтенант предложил выпить за успех и за то, чтобы счастье фрау и герра Раховых было голубым, как весеннее небо. Той же ночью Рахов выехал в Волноваху.
Около месяца он жил здесь на конспиративной квартире, где под руководством двух офицеров-разведчиков постигал тайны шпионского ремесла. Экзаменовал Николая сам Фаулидис. Он остался доволен знаниями курсанта. Особый восторг у матерого шпиона вызвало мастерство лейтенанта в стрельбе. В полутемном тире, с двух рук Рахов точно поразил быстро мелькающие мишени. После экзаменов Николаю торжественно объявили, что он оставлен инструктором при зондеркоманде господина Фаулидиса, которая уже известна читателю под названием "команда Локкерта".
Эта команда вела подрывную деятельность против наших войск, главным образом Южного и Северо-Кавказского фронтов. И хотя она находилась в подчинении начальника абверкоманды полковника Визера, Фаулпдис имел определенную независимость и имел право самостоятельно проводить крупные операции. Зондеркоманда имела в Мариуполе и Волновахе свои курсы по подготовке разведчиков и диверсантов, которые ежемесячно забрасывались на восточное побережье Азовского моря и даже в районы Астрахани, Грозного, Туапсе, Тбилиси, Сухуми и Батуми.
Непосредственным начальником Рахова был лейтенант Александр Кранц, с которым у Николая очень скоро установились почти приятельские отношения. На работе Кранц был службистом до мозга костей, и с его курсантов, прежде чем они получали удовлетворительную оценку, сходило по семь потов. Кроме того, он был неплохим специалистом подрывного дела. Наблюдая за лейтенантом на полигоне, Николай неоднократно вспоминал слова Дубровина, что один вымуштрованный абверовцами головорез может наделать много бед в советском тылу.
Вскоре Кранц представил Рахова большой группе мрачных типов. Свою короткую вступительную речь он закончил так:
– Если через месяц господин инструктор доложит мне, что кто-либо из вас не может попасть из карабина в летящую ласточку, тот немедленно будет отправлен в лагерь. Тренироваться будете с утра до ночи. Ясно?
Курсанты невнятно загудели. На вопрос Рахова, чем вызвана такая строгость, Кранц ответил, что эта банда будет заброшена на грозненские нефтяные промыслы с особым заданием. В случае наступления германских войск – а его долго ждать не придется – русские, видимо, попытаются взорвать промыслы. А эти агенты должны будут воспрепятствовать таким действиям красных.
– Ваши ученики получат задание уничтожать советских подрывников. За выполнение этой работы в Грозном адмирал Канарис отвечает лично перед фюрером. Мы должны получить грозненскую нефть сразу же после захвата промыслов, – закончил лейтенант.
Учитывая важность задания, Рахов ввел индивидуальные занятия с каждым курсантом снайперской группы. Самых способных стрелков он, правда, ухитрялся отчислять в лагерь за "нерадивость", однако и те, что оставались в группе, к концу месяца могли похвастаться меткостью стрельбы. По истечении срока обучения их инструктор получил вознаграждение, а обученные были отправлены на полевой аэродром.
…Воспользоваться своим умением им, к большому сожалению господина Фаулидиса, не удалось. Вся эта группа диверсантов и террористов была арестована советскими чекистами сразу же после её приземления.
Приближалось лето, а вместе с ним и новое немецкое наступление. Все фашистские офицеры ходили в приподнятом и радостном настроении. Визгливые выступления Геббельса и многозначительные обещания фюрера подливали масла в огонь. "Команда Локкерта" работала на бешеных оборотах – комплектовались новые диверсионные группы, уточнялись районы их заброски, подгонялось снаряжение. В это время Фаулидис выступил с инициативой, которую благосклонно встретили в абверовских кругах. Одновременно с подготовкой шпионов и диверсантов зондеркоманда приступила к формированию националистических подразделений, на которые возлагались рейдовые операции в тылу советских войск. При этом в разговорах всё чаще упоминалось слово "Сталинград". Громадная машина вермахта и его разведывательные службы были готовы, казалось, к завершающему удару. Но уже с первых дней некоторые механизмы этой машины начали давать перебои. И первым это почувствовал абвер.
…15 июня 1942 г. из особого отдела 9-й армии к нам поступила телеграмма, в которой сообщалось, что на квартире стрелочницы станции Боровая задержаны два агента гитлеровской разведки. При аресте у них изъяты топокарты, компасы, оружие, деньги. На допросе один из них назвался Раховым и просил сообщить о нём в особый отдел Юго-Западного фронта.
В 9-ю армию срочно выехал лейтенант госбезопасности Балакин. Рахов, а это действительно был он, рассказал, что на нашу сторону он был заброшен ещё 11 июня в районе села Кунье Харьковской области в паре с агентом, бывшим петлюровцем, по кличке Петер. Им поручили разведать наличие наших войск по реке Дон, на участке Серафимовичи, Калач, Цимлянская. На станции Боровая Николай, дабы не возбуждать подозрений напарника, симулировал отравление и настоял на том, чтобы переждать два-три дня до выздоровления у этой "хорошей тетки". Стрелочница действительно оказалась советским человеком – постояльцы показались ей подозрительными и она на следующее же утро привела домой красноармейцев.
Оказавшись среди своих, Николай очень волновался, но докладывал четко и по существу. Со слов своего "друга", абверовского лейтенанта Александра Кранца, ему стало известно, что в годовщину начала войны – 22 июня – немецкое командование начинает крупное наступление на Сталинград. В связи с этим "Абверкоманда-101-А" забросит в тылы наших фронтов – Брянского, Юго-Западного и Южного – около двухсот агентов, окончивших Варшавскую, Брянскую, Полтавскую разведшколы и курсы в Мариуполе, Волновахе и Харькове. Заброска будет производиться главным образом по воздуху на территории Тамбовской, Саратовской, Сталинградской и Астраханской областей, а также в Ставропольский и Краснодарский края. Рахов. подробно описал многих известных ему агентов, рассказал о методах их действий, паролях и экипировке.
Балакин срочно связался с Дубровиным, и тот принял решение возвратить Николая Рахова в "команду Локкерта". Там он должен был заявить, что своего напарника ликвидировал при его предложении явиться к советскому командованию с повинной.
Благодаря данным, полученным от Рахова, чекисты особого отдела фронта и управлений НКВД Тамбовской, Саратовской и Сталинградской областей только в июле 1942 г. арестовали 110 гитлеровских агентов. Ещё одна масштабно задуманная операция абвера была сорвана.
С момента ухода Рахова к немцам прошло уже больше трех недель, а мы не получали ни от него, ни о нем никаких известий. Никто из нас не хотел верить в наихудшее, хотя для опасений были основания. Ведь мы отправляли Рахова в спешке – срок выполнения его задания истек в день встречи его с Балакиным. Немцы могли заподозрить неладное и в тех сведениях, которыми был снабжен Николай: ведь их авиация вела в Придонъе интенсивную разведку и могла обнаружить расхождения с раховскими разведданными. Но особую тревогу вызывали показания его напарника – Петера. На одном из допросов – к большому сожалению, уже после ухода Николая – бывший петлюровец заявил, что Рахову немцы полностью не доверяют и его, Петера, приставили к нему.
Шли дни за днями, но на наши запросы Харитон Карпович отвечал, что связи с Раховым нет по-прежнему и установить его судьбу не удается. Борис Всеволодович Дубровин ходил мрачный как туча. Он терзался сознанием своего бессилия помочь Рахову. Не мог простить он себе за принятое решение о возврате его в "команду Локкерта".
Вместе с тем провал Рахова мог принести значительный ущерб нашей работе на этом участке. Наступление немцев на сталинградском направлении разворачивалось широким фронтом, а "зондеркоманде Локкерта", судя по всему, в оперативных планах гитлеровского командования отводилось далеко не последнее место. Все задержанные по ориентировке Рахова абверовские агенты показывали, что в Волновахе и Мариуполе проходят ускоренный курс обучения ещё несколько групп диверсантов для работы в ближайших тылах советских войск и в самом Сталинграде, и мы необходимое о них должны были знать от Рахова.
Взвесив всё это, руководство особого отдела фронта, который с 12 июля был переименован в Сталинградский, приняло решение направить в Мариуполь, где проживала жена Николая, нашего человека. Там нужно было в кратчайший срок выяснить судьбу Рахова и в случае его провала постарайся внедриться в "зондеркоманду Фаулидиса-Локкерта".
Начался срочный подбор кандидатуры для выполнения такого задания. Поиск её шел среди младшего командного состава. Нужен был человек смелый, энергичный, беспредельно преданный Родине и к тому же уже побывавший в немецком плену. Кроме того, нужен был если не уроженец Мариуполя, то, во всяком случае, человек, имеющий там близких родственников и, желательно, знающий, хотя бы слабо, немецкий разговорный язык.
После тщательного отбора остановились на одной из кандидатур.
Лейтенант Василий Гордиенко незадолго до начала войны окончил авиационное училище. Первый боевой вылет совершил 22 июня 1941 г. За два месяца боев сбил три фашистских самолета, за что был представлен к ордену Красной Звезды. В дни самых напряженных боев на киевском направлении подал заявление в партию. В одном из неравных воздушных боев в районе Кировограда сбил четвертого по счету гитлеровца, но и его И-16 получил несколько прямых попаданий, и обожженный лейтенант попал в плен. В бессознательном состоянии его доставили в санчасть при Днепропетровском лагере для военнопленных. Только стал на ноги – попытался бежать. Потом – вторая попытка, третья. Вначале гитлеровцы ограничивались штрафным бараком, а в начале октября отправили Гордиенко в лагерь смертников в Замостье. По дороге ему и ещё таким же пятерым смертникам удалось бежать. Все шестеро после двухмесячного скитания по лесам, полям и болотам вышли наконец к своим на участке 21-й армии.
Проверку на сборном пункте Гордпенко прошел быстро. Когда однополчане узнали, что он жив, за Василием приехал сам командир полка, к тому времени уже Герой Советского Союза майор Капустин.
За Гордиенко особистам лучше всего теперь говорил тот факт, что к моменту знакомства с Дубровиным перечень его боевых дел весьма удлинился. Прибавилось звездочек на фюзеляже его "яка", а рядом с первым орденом появился ещё один – Красного Знамени – и медаль "За отвагу". Сам Василий тоже производил очень хорошее впечатление – крепко сложенный, энергичный, с острым умом, он схватывал всё, что называется, на лету.
Не менее важным было и другое. Гордиенко родился в Запорожье, происходил из кадровой рабочей семьи. Там, на одной из заводских окраин, в маленьком домике жил его отец-пенсионер. К нему в самом начале войны эвакуировалась жена Гордиенко – Надя, медицинская сестра по специальности. Надины же родители жили в Мариуполе.
Такое стечение обстоятельств плюс личные качества Василия Гордиенко делали его подходящей кандидатурой для осуществления задуманной операции. Об этом прямо сказали лейтенанту, добавив, что последнее слово остается за ним.
– Я считаю, что рассуждать тут долго нечего. Партийная дисциплина для всех одна, – ответил он Дубровину.
– Но в данном случае речь идет не об обыкновенном риске.
– К опасности нам не привыкать. Когда фашистская сволочь из всех стволов по тебе шпарит, бывает, что за пару секунд всю жизнь вспомнишь. Я считаю, если моя личность по всем статьям для дела подходит, то мне его и делать. Вот подучиться некоторым тонкостям не мешало бы. Я ведь, знаете, больше по лобовым атакам специалист.
– За этим, лейтенант, дело не станет.
Потянулись дни учебы. И когда Дубровин лично убедился, что Василий готов к выполнению задания, ему вручили аусвайс, сделанный по образцу раховского, и в ночь на 8 августа отправили самолетом в партизанский отряд Беспалько. Приземлился Гордиенко удачно и на следующий день встретился с Харитоном Карповичем, который на месте детально ознакомил молодого разведчика с обстановкой.
От Рахова по-прежнему не было никаких вестей. Поэтому решили, как об этом и было оговорено с Дубровиным, что лучше всего Василию сразу же пробираться в Запорожье к отцу и жене, обжиться там, войти в доверие к гитлеровским властям, а потом, при первой же возможности, съездить в Мариуполь к родственникам жены.
Аусвайс сработал безотказно. Меньше чем за двое суток Гордиенко добрался до Запорожья и ещё до начала комендантского часа был на пороге отчего дома. Встреча была и радостной, и горькой. Услыхав голос мужа, от которого целый год не было никаких вестей, Надя едва не лишилась чувств и с большим трудом смогла открыть дверь. Искренне обрадовался сыну и старик. Но даже при встрече кадровый запорожский металлист не сумел подавить в душе горькое чувство – не такой доли желал он своему младшенькому. Ведь строго придерживаясь легенды, Василий рассказал, что он отпущен из Бобруйского лагеря военнопленных к семье по состоянию здоровья и в связи с болезнью отца. И уже за скудным ужином старый Гордиенко не выдержал.
– Радость для нас с Надеждой большая, сынку, что живой ты. Но лучше бы ты сюда не приходил…
– Что так, отец?
– А то, что дорог на земле много, а для тебя здесь лишь две осталось – либо в услужение к фашистам идти, либо опять за колючую проволоку.
– Ну, может, как-то ещё образуется.
– Мы тут за этот год всякого насмотрелись. Послушай меня, старика. Лучше бы ты из лагеря прямиком к своим пробирался. Не для того я тебя растил и страна тебя учила, чтобы ты в лихую для всего народа годину на печке пересидел или того хуже…
Василий с большим трудом удержался, чтобы не ткнуться лицом в грудь батьки, немощного, иссушенного голодом и болезнями старика, дух которого не смогли сломить никакие испытания, выпавшие на его долю. Хотелось рассказать отцу обо всем, но Василий не имел на это права. Он пленный, помилованный оккупантами, и всё… Таким он должен оставаться для всех, даже для самых близких и дорогих ему людей. Это не его тайна…
На следующее утро Гордиенко явился в комендатуру для регистрации. У него отобрали аусвайс, документы отца и жены, которые он предусмотрительно захватил с собой, и заставили прождать в приемной больше двух часов. К полудню, когда Василий, что называется, истомился в безызвестности, его наконец проводили в кабинет, где кроме пожилого гитлеровского офицера находился ещё и какой-то гражданский тип, поздоровавшийся по-украински с типичным галичанским акцентом.
Разговор с гитлеровцем был непродолжительным. Тот лишь поинтересовался родственниками в Запорожье, с какого времени он находился в плену и какую должность до того занимал в Красной Армии, где работает жена. Но когда офицер, даже не кивнув на прощание, вышел из кабинета, цивильный буквально засыпал Василия вопросами. Его интересовало все: и детские годы, и учеба в летной школе, и служба в армии, и поведение в лагере, и даже точное название хуторов и сел, через которые Гордиенко добирался из лагеря в Запорожье. Даже неискушенный в подобных делах Василий понял, что попал в руки опытного контрразведчика. Правда, в этом разговоре у лейтенанта неожиданно появился довольно веский козырь. Прослужив почти полтора года в Стрые, недалеко от Львова, Василий, который с детства хорошо знал украинский язык, без труда освоил наиболее характерные словечки и обороты местного диалекта. И сейчас, умело вставляя их в беседе с цивильным, он явно расположил того к своей особе.
Под конец беседа приняла доверительный характер.
– Мне очень приятно, пан Гордпенко, что Советы не вытравили из вашей души чувства национального достоинства.
– То, что впитано с молоком матери…
– Имейте в виду, дорогой пан Гордиенко, что борьба ещё далеко не закончена, и в этой борьбе украинский народ должен сказать своё слово. Тогда после окончательной победы каждый из нас получит своё.
– Мой отец, собственно, не имел ничего.
– Будет иметь. Обязательно будет. Попомните мое слово. Но для этого у вас, военного к тому же человека, только один путь. Настоящие патриоты Украины формируют сейчас добровольческую украинскую армию.
– Опять на фронт?
– На святую борьбу, пан Гордиенко. На святейшую. И не волнуйтесь – окопов не будет. Наш фронт будет проходить там, где комиссары нас не ждут.
– Если бы можно отложить наш разговор хотя бы на недельку – устал я в лагере.
– Бога ради! Сейчас требуется только ваше согласие, ничего больше. Вначале отдохните, потом подучитесь.
Ситуация, в которой Гордиенко оказался столь неожиданно, не была предусмотрена в плане, разработанном в особом отделе фронта. Пока что Василий радовался полученной отсрочке – всё-таки можно успеть и в Мариуполь смотаться, и Харитона Карповича повидать. Обнадеживали и намеки вербовавшего его националиста на какую-то специальную подготовку. Если не в Волноваху к Локкерту, то уж в какой-нибудь другой шпионский центр, на худой конец, обязательно направят. Значит, пользу Родине можно принести и там. Придя к такому выводу, Василий успокоился и твердо решил не откладывать в долгий ящик свою поездку в Мариуполь.
По дороге домой зашел к Наде в больницу. Подробно рассказал обо всем, что с ним произошло в комендатуре, и, как бы вскользь, заметил, что неплохо было бы навестить тестя с тещей – когда ещё доведется встретиться?! Жена сразу же загорелась этой идеей и побежала к главврачу отпрашиваться на несколько дней. Отцу, чтобы не волновать больного старика, они до поры до времени решили ничего не говорить о возможной предстоящей службе Василия у фашистов.
На следующий день Гордиенко снова в комендатуре, но теперь уже не один, а вместе с женой. Они поблагодарили гитлеровское командование за предоставленную им возможность быть вместе и вручили дежурному офицеру прошение с просьбой о пропуске в Мариуполь – это было бы для них большой радостью. К прошению Надя приложила записку от главврача больницы.
Как видно, результат беседы Василия с вербовщиком-националистом не был секретом для сотрудников комендатуры, и отношение к нему резко изменилось – разрешение на выезд и все необходимые документы они получили в тот же день.
Встреча с Надиными родителями была теплой и радостной, а угощение скудным. Как и большинство жителей разоренного гитлеровцами города, старики жили впроголодь.