К утру трое здоровых валились с ног, а больного скручивало все сильней. Он с трудом поднимал на секунду-другую дрожавшие веки и тут же закрывал. Даже жидкий рассвет, просочившийся в кособокий шалаш, который все-таки соорудили, больно резал воспаленные глаза Николая. Пить он больше уже не просил - молча облизывал пересохшие, потрескавшиеся губы.
- Ну что ты, радист? - наклоняясь к Евдокушину, спрашивал Слободкин. - Где болит? Что болит? Тут? Или тут? Скажи, мы все сделаем…
Ничего они сделать больше не могли. Николай понимал это, сквозь тяжелое дыхание спросил Сергея:
- Дал я вам жизни, да?
- Пустяки, - как мог успокоил парня Слободкин.
- А где Старик?
Сергей промолчал, сделал вид, что не расслышал.
- Снайпер, говорю, где? - повторил Николай. - И все наши?
Слободкин от прямого ответа ушел:
- Зачем они тебе? Соскучился?
- Ты думаешь, если я заболел, то ни черта не понимаю. Я все слышал. Из-за меня все это. Молчишь?
Сергей решил объяснить ситуацию так:
- Сперва с азимута сбились. Потом ночь наступила, дождь припустился пуще прежнего, а под у ногами то глина, то болото, то вообще… Вот и пришлось ночевку устраивать, хотя времени у нас мало. Ноль времени, радист, круглый ноль…
- Из-за меня все это, знаю, - упавшим голосом повторил Евдокушин. - Так где же Старик-то?
Слободкину врать больше не захотелось.
- Кто-то должен же был сообщить в центр о танках? Вот командир и отправил его в отряд. Там их радист и все, что мы доставили для радиосвязи. А остальные недалече. Теперь понял что-нибудь?
- Так бы и сказал.
- Так и говорю.
Они помолчали. Каждый думал свое. Слободкин о том, чем бы еще подсобить парню. Евдокушин о том, наверное, как бы избавить людей от лишних забот. Он через какое-то время даже попробовал чуть приподняться. Слободкин властным жестом уложил его обратно.
- Ты полежи пока, полежи. А еще лучше поспи. Можешь поспать немного? - сам он при этом не то вздохнул, не то зевнул.
- Умаялся? - спросил Евдокушин.
- С чего ты взял? Выспался. Все выспались.
У Евдокушина, несмотря на его тяжелое состояние, разламывающаяся от боли голова работала временами очень отчетливо. Он процедил с горечью, скосив налитые кровью глаза:
- Я знаю. Выспались и отдохнули все. Кроме тебя, командира, Старика и Плужникова. А я немного забылся, точно помню.
Евдокушин сам, видимо, не знал, правда это была или неправда. И Сергей тоже не знал. Он слышал всю ночь не то храп Николая, не то его хрип, прерывавшийся глухим удушливым кашлем. Слышал и то, как Евдокушин несколько раз бредил, бессвязно повторяя одни и те же слова: "Ледяное? Стылое? Кто сказал? Ты, командир? Или ты? Ледяное, ледяное, стылое, не спорю. Тебе холодно, Слобода? А тебе?…"
К утру температура у Николая, судя по всему, подскочила еще выше, но бредить он перестал. Только дышал тяжело и надсадно. Улучив момент, когда больной все-таки заснул, Слободкин снова пошел собирать воду. По желобкам листьев орешин дождевые капли прерывистой струйкой медленно, но верно стекали в горлышко фляги, которое уже, к счастью, не было таким безнадежно узким, как ночью.
Командир и Плужников, сходившие в разведку, вернулись мрачные, неразговорчивые. Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, принялись доделывать шалаш. Наломали побольше веток, укладывали их поверх старых особым способом - листок к листку, как черепицу. Или это так казалось Слободкину? Нет, не казалось: именно листок к листку, как когда-то учил его старшина Брага, великий и мудрый умелец из-под Харькова. Укладывали, мостили веточку к веточке, а сами прислушивались к шорохам леса, посматривали в ту сторону, откуда должен был появиться Старик. Прислушивались, посматривали, а снайпера все не было. Уж не попал ли в заваруху какую, не нарвался ли на немцев? Они тут всюду, во всех спаленных деревнях, а как рассветет, и по лесам шастают - везде им партизаны мерещатся.
Уже совсем светло было, когда недалеко-неблизко раза два фырканула лошадь. Тихонечко так фырканула, словно и она понимала, что к чему. Командир вздохнул с облегчением:
- Старик и Серый причапали!
Плужников со Слободкиным переглянулись. Командир повторил уверенно:
- Старик и Серый! Молодец снайпер - поволноваться заставил, но с делом справился. И конь-умняга, все партизанские тропы знает.
Они втроем сорвались со своих мест и уже через несколько минут в промельках ветвей орешин увидели всадника на серой лошади. Когда сблизились, не узнали Старика: бледный, без шапки, волосы врастреп, фуфайка изодрана в клочья. Он остановил Серого, устало не то сполз, не то свалился на землю, прошамкал рассеченными губами:
- Как-никак, а добрались.
- Ты что?! Что случилось? - затараторил командир, потерявший вдруг все свое командирское равновесие. - Толком говори!
- Толком и говорю: как-никак, а дотопали.
- Черт побери! На немца нарвались? Где телега? И вообще…
Снайпер сплюнул кровью, утерся драным рукавом, начал объяснять:
- Выехали-то с телегой, ясно и понятно. Сперва все как по маслу шло. Примерно с полдороги отмерли. Потом словно гром над нами шарахнул - как ни береглись, наскочили-таки на немецкую мину. Куда колеса, куда оглобли, куда облучок!… А меня вместе с сеном, на котором сидел, к дьяволу на рога швырнуло. Когда малость очухался, стал соображать, где я и что я. Голова гудит, во всем теле боль нестерпимая, но руки-ноги целы, гляжу. Где же, думаю, Серый? Разорвало бедолагу? Пошастал, пошастал кругом и вдруг вижу: с оторванной вожжой пасется себе тихонько коняга в кустах, словно ничего особенного не случилось. На меня между тем желтым глазом косит, будто верит и не верит в то, что и он, и я живы и почти невредимы…
В этом месте командир остановил снайпера:
- Молодцы оба! Но доскажешь потом, Старик, ладно? Сейчас дел невпроворот. Конь на полном ходу, значит? Прекрасно! Он нам позарез нужен. И сам ты ничего, вроде. Ничего? Или как?
- В общем и целом пока на своих копытах стоим. Меня, считай, сено выручило, Серого спасло чудо.
- Та-ак. С этим ясненько, - внешне спокойно сказал командир. - Давай дальше. Что в отряде?
- Не застал я радиста в живых. Отмаялся. А так все по-прежнему. За оружие и провиант спасибо сказали.
Выслушав рассказ снайпера, командир молча снял шапку, постоял немного в задумчивости, потом сказал:
- К тому давно шло. Не жилец он был. И все же думалось, потянет еще малость. Не потянул. Жаль, специалист был своего дела.
Еще помолчав, спросил Старика:
- Когда похороны?
- Сегодня решили. Только мы не поспеем уже. Но ты не беспокойся, будут соблюдены все партизанские почести.
- Обратно в том овраге?
- В том, - подтвердил снайпер. - Еще одну звезду уже отстрогали.
- Все правильно, - вздохнул командир.
Обращаясь к Плужникову и Слободкину, сказал:
- Теперь на вашего вся надежда. Он теперь на вес золота.
- Почему теперь? - спросил Сергей.
Командир не уловил в словах Слободкина обиды за Евдокушина. Зачерствел, что ли, в этих лесах? Точно, зачерствел. Шапку снял, услышав о смерти радиста, но ни один мускул на лице у него не дрогнул. "Слишком уж рациональный товарищ, - подумал Сергей. Так еще одно качество ему в командире открылось. - Сильный, смелый, закаленный в боях - хорошо. Многоопытный, решительный - тоже очень даже прекрасно. А вот что черств временами, то черств, никуда не денешься. Впрочем, торопиться не надо, - сам себя остановил Слободкин. - Сколько мы его знаем? И что такое произошло, собственно? Может, мне померещилось что-то? А если и в самом деле зачерствел, то надо его расчерствить как-нибудь. Прямо сейчас и попробую".
Не успел Сергей и рта раскрыть, командир повторил покоробившие его слова:
- Ты понял? Евдокушину вашему цены теперь нет.
- Очень худо ему. Ночью задыхался, бредил, - сказал Сергей и внимательно глянул в командирские глаза. Ничего в них утешительного не обнаружил. Из светло-голубых они стали за эту ночь бесцветными.
- Знаю, бредил. Вместе с вами делал, кажется, все, чтобы помочь бедолаге. Делал?
- Делал, - подтвердил Слободкин. - Но ты еще не все знаешь, командир. Ночью в бреду проговорился радист.
- Как проговорился? Что ты городишь?…
- А то "горожу", что нога у него повреждена, болит, терпения, говорит, больше нету…
- Так это в бреду, - прервал его командир. - Проверить надо. Мало ли чего человек в бреду намолотит.
- Проверил уже. Пробовал стащить сапог - не снимается. Разнесло всю правую, пришлось разрезать голенище сверху донизу. Вот, смотри.
Сергей протянул командиру располосованную кирзу. Тот в сердцах швырнул ее в сторону. Нетрудно было догадаться, какие при этом слова заблудились в бороде командира. И хорошо, что "заблудились": Слободкин готов был схлестнуться с Василием, защитить больного. Командир, очевидно, почувствовав это, взял себя в руки, процедил сдержанно:
- Будем как-то выкручиваться.
На этом сошлись все четверо. Только пятый, который был "теперь на вес золота", еще ничего не знал о случившемся и знать покуда не мог. А от него теперь зависело многое.
В конечном счете прав, разумеется, командир. И Евдокушин это почувствовал - обостренным чутьем больного. Как только они протиснулись в шалаш, приоткрыл глаза, посмотрел на всех долгим взглядом, еле слышно спросил:
- Сообщили о танках в центр?
Командир медлил с ответом. Евдокушин с досадой сомкнул веки. И даже отвернулся. Его опять пронял удушающий кашель. Одолев приступ, продираясь сквозь хрипоту, заговорил чуть более громко:
- А сказал, немец что то важное затевает. Предупредить наших нужно. Мы ж новую радиотехнику вам доставили! Не справились?
Командир с досадой развел руками. Евдокушин этого жеста не видел, но понял почти все:
- Или совсем плох стал радист ваш?
- Совсем, - не сказал правды и не солгал командир. - Но для тебя лекарство прибыло. Ну-ка давай лечиться.
Евдокушин повернул голову, несколько штук каких-то таблеток с цокотом скатилось из пригоршни командира в перекошенный рот больного.
- Тоже вашей доставки продукция. Мертвых на ноги подымает, на себе как-то испробовал. Сперва чуть не окочурился, потом полегчало. Только побольше надо жрать этой дряни, побольше.
Слова были опять грубоватыми, но заметил это, кажется, только Слободкин, потянувшийся к Евдокушину с флягой, наполненной до краев. Командир остановил его:
- Фронтовые ему полагаются, - взял у Старика другую флягу, с другим содержимым, заставил Евдокушина сделать глоток. - Нам бы всем сейчас по сто, а лучше по сто пятьдесят. Все простыли, как бобики. Но в другой раз как-нибудь.
Евдокушин почти мгновенно заснул. Слободкин отчетливо слышал, что из груди Николая вырывается уже не только хрип, но и храп - тоже, правда, надсадный, колючий, словно кашель.
Слободкина самого вдруг скрутила такая усталость, какой он давно не испытывал. Привалившись к зыбкой стенке шалашика, он уже не мог от нее оторваться, хотя струи холодной воды, пробившись сквозь зеленую "крышу", ползли и ползли у него по спине.
5
Поднял Слободкина на ноги еле слышный звон топора, доносившийся сквозь шум дождя, который хлестал не переставая. Сергей инстинктивно рванулся сперва к Евдокушину и чуть не разбудил его, потом - наружу. Ни одного человека поблизости не было. Только привязанный к дереву Серый месил глину и щипал жухлые листья орешин, обступивших его со всех сторон. Продираясь сквозь заросли, Слободкин пошел на звук топора, но обнаружил своих нескоро. Спросонья поплутал по лесу - удары топора то приближались, то удалялись, словно водили Сергея по кругу.
Командир, старшой и Старик были заняты какой-то работой, но, увидев Сергея, остановились. Командир, вонзив в дерево топор, спросил:
- Ну как он? Живой?
- Спит, - ответил Слободкин.
- Это хорошо. Так хворь из человека выходит. Ступай, врачуй дальше, как проснется - новую жменю таблеток ему, понял?
- Понял. Вы-то тут что делаете?
- Не видишь? Жерди рубаем. Потом волокушу сработаем. Не на руках же его нести? А на коне он не удержится, - не то спросил, не то сам себе ответил командир.
- Не удержится, - подтвердил Сергей. Я вообще боюсь за него.
- Не бойся, не для того сюда доставлен, чтоб загнуться прежде времени…
Слова опять были грубее грубых, но Слободкин смолчал, решил дослушать командира до конца, а тот, словно почувствовав реакцию Сергея, продолжал:
- Как только доставим в отряд, все образуется. Лекарь там у меня есть по таким доходягам. Тоже, правда, на ладан дышит.
- А как же танки? - спросил Сергей командира. - Когда и как сообщим о них?
- Вот и я об том думаю. Все от него, от вашего радиста теперь зависит.
- Рацию не привез? - обратился Сергей к Старику.
- Не привез. Только лекарство, тушенку, галеты и водку. Кто ж подумать мог, что он такой но мер отколет. Да и разобраться в вашей технике не смогли. Одних проводов сколько! Прочих причиндалов десятки…
- Что делать будем? - все больше волновался Слободкин. - Легкие штука серьезная, тем более воспаление. Да еще крупозное.
Что такое крупозное воспаление, он, откровенно говоря, понятия не имел, только догадывался, и то смутно, но сам неожиданно поставил именно такой диагноз.
Командир мрачно спросил:
- Почем знаешь, что крупозное?
- Выслушал. Все бурлит у него, клокочет. У нас у одного так бурлило, бурлило и…
- Понятно, - за Слободкина закончил командир. - Иди карауль, чтоб не разметался во сне. Как проснется, всыпь ему новую дозу. А потом и мы явимся, не так чтобы скоро - хорошую волокушу стачать не так просто, сам понимаешь.
Сергей не знал, сколько времени понадобится для того, чтоб соорудить волокушу. Возвращался к Евдокушину встревоженный, мрачный. Все шло у них как то наперекосяк с самой первой минуты. Перебрал в памяти события последних дней и ночей. Ни одного светлого пятнышка. Только что ноги и хребты себе не переломали, и то слава богу. Совесть у них, конечно, чиста, а что толку? Разве в одной совести дело? Если бы!…
Невеселую мысль Слободкина прервало тонкое лошажье ржанье, донесшееся почему-то очень издалека. Голос Серого был уже знаком Сергею - осторожный, словно бы к самому себе прислушивавшийся. Как коня занесло в ту сторону? Или я сбился с курса?… Слободкин далее вздрогнул, развернулся на девяносто градусов, ломясь сквозь густые заросли, рванул на сигнал Серого. В голове мелькнуло командирское: "партизаны-разведчики"… Мокрые, тугие ветви хлестали Слободкина по лицу, он расталкивал их руками, не чувствуя боли, не видя перед собой ничего.
Коварная штука незнакомый лес! В хорошо изведанном, и в том заблудишься запросто, особо в такую погодку. Совсем с другой стороны примчался Сергей к шалашу. Застал Евдокушина в той же самой позе, в какой оставил. Не разметался, молодец парень. Был бы совсем молодцом, если б не хрип этот, становившийся все более жутким. Казалось, радист вот-вот задохнется во сне. Сергей испуганно растолкал его:
- Ну чего ты, Коль? Плохо тебе, да?
Больной приоткрыл глаза, не ответил, только едва заметно кивнул.
Слободкин, прикоснувшись ко лбу Николая, отпрянул. Температура лезла все выше и выше. Чудодейственное лекарство оказалось бессильным. Слободкин тем не менее попробовал всыпать в рот Евдокушину новую дозу таблеток - ничего из этого не вышло: зубы радиста были крепко стиснуты, он задыхался.
Сергею стало так страшно, как ни разу еще не было за всю войну. Он выскочил из шалаша, отвязал Серого и верхом двинулся на стук топора. Удары мокрых ветвей обрушились на Слободкина с новой силой, но ему казалось, что Серый идет куда-то не туда и продирается сквозь чащу слишком медленно, хотя тот, застоявшийся и, видимо, все понимавший, поторапливался как мог и с дороги они не сбились.
Глянув на Слободкина, от волнения не то слезшего, не то свалившегося с коня, командир, не скрывая досады, спросил:
- Обратно плохо?
- Совсем плохо. Надо что-то предпринимать.
- "Предпринимаем"… - коротко и зло прогудел командир. Он добавил еще что-то, наверно, касательно "партизан-разведчиков", но кашлянул при этом и тем приглушил собственные слова и, кажется, был рад, что так или иначе сдержался. Еще раза два кашлянул в кулак, плюнул в ладонь, перехватив топор из руки в руку, потом сказал:
- Ножом разожми зубы, а таблетки всыпь, слышь? И не отходи от него. Мы скоро теперь. А Серого здесь оставь. Слеги готовы, волокушу заканчиваем. Тут и захомутаем. К вечеру быть дома должны.
Мрачный, он снял шапку и в сердцах наотмашь стряхнул ее, тяжелую, насквозь промокшую - изнутри от пота, снаружи от дождя. Лужу, в которой стоял командир, крупные капли прошили словно пулеметная очередь.
- Как считаешь, старшой? - командир глянул на Плужникова. - Управимся?
- Тебе видней, командир, - сдавленным голосом ответил тот.
Слова были обыкновенными - Слободкина поразило, как они были сказаны. Чувствовалось, выбился человек из сил. Выбивался, выбивался и выбился.
"А кто не выбился? В ком хоть капелька осталась того, что силой зовется? В тебе, командир? Ты жестом своим сейчас выдал себя с головой. В тебе, Старик? Не ври, все равно не поверю. Глазки твои куда провалились? В тебе, Слобода? (Сергей любил иной раз думать о себе в третьем лице - это почему-то помогало в трудную минуту жизни.) И ты не бреши! Кого обманывать удумал? Сам себя? Напрасное дело. Плужникова еще можно вокруг пальца обвести. Старика тоже. В крайнем случае, даже командира. Но себя самого трудно, невозможно…"
Тут Слободкин поймал себя на слове: "Так как же все-таки - трудно или невозможно? Уж одно что-нибудь. Если трудно, значит, все-таки есть шанец. Если невозможно, то и рыпаться нечего. А ты все ж попробовал бы, Слобода, порыпался…"
Так, на бегу к шалашу, опять кружа, сбиваясь с пути, - пытался хоть немного приободрить себя Слободкин. - Приободрил? Приободрил, кажется. Хоть на несколько коротких минут. А в шалаше уж не до того было. Все вниманье - больному. - Немного, правда, мог для него сделать. Укутывал радиста наволглым, не способным согреть тряпьем. О чем-то спрашивал, не получая ответа. Доставал из командирского вещмешка таблетки, пичкал ими Николая, а сам все думал о том, как же, черт возьми, не повезло им. - Все уже, вроде бы, образовываться начало. А потом - час от часу не легче. Впрочем, на войне всегда надо готовить себя к самому худшему (так настойчиво Брага учил). Но может ли быть хуже, чем сейчас? Запросто! Можно, скажем, еще в одно ледяное болото врезаться. Потом еще в одно. Потом всякую связь с отрядами потерять, завязнуть на зиму в непролазной этой глухомани. Верно, "в общем и целом", сказал Гавру сев перед отправкой - край сплошных озер и болот. Умолчал только самую малость - про то, что некоторые из них ледяные. Но это они теперь сами знают - отведали, распробовали. Евдокушину, бедолаге, круче других пришлось".
Незаметно, исподволь к Слободкину подбирался еще один "наперекосяк". Он сперва почувствовал, что у него самого горит лоб, пылают щеки, потом все тело начали стягивать тугие жгуты озноба.