Лейтенант рассмотрел на верхней губе у нее темный пушок, вспомнил чью-то фразу: "Усы у женщины - признак темперамента…" А кто сказал эту фразу - забыл. Подумал с досадой: "При чем тут темперамент, лезет в голову черт знает что".
Галина еще раз спросила:
- Ну как, товарищ лейтенант?
- Живем, - ответил он и опять отер лоб, на этот раз рукавом бешмета.
Сестра отошла и занялась другим раненым.
Полежав немного, Бабенко приподнял голову и огляделся. В углу, сразу влево от лестницы, сидел немолодой казак с перебинтованной ногой. Он шарил в своем вещевом мешке, выискивая там что-то. Найдя, кидал в рот и неторопливо жевал, моргая маленькими глазами с рыжими ресницами.
Ближе к лейтенанту полулежал, опираясь затылком и спиной о свернутую черкеску, сержант с красивым лицом, чернобровый, густо заросший черной щетиной. Галина сидела около него, подогнув под себя одну ногу. Они о чем-то негромко говорили. Бабенко вдруг позавидовал сержанту. Ему захотелось, чтобы и с ним сестра поговорила вот так же дружески, что-то рассказала доверительно, как она рассказывает сейчас чернобровому сержанту.
"И где это они успели познакомиться? - подумал лейтенант. - Ведь она к нам в батальон недавно пришла… А я ее где-то раньше видел…" Бабенко стал припоминать, где же он видел эту девушку с большими строгими глазами и темным пушком над верхней губой. И обрадовался, вспомнив.
Весной, когда пластуны стояли в буковинских селах, Бабенко зашел в батальон связи к лейтенанту Пшеничному, тот пригласил его в хату. Бабенко вошел и увидел сразу пятерых девчат. Они сидели в опрятной, с темными бревенчатыми стенами горнице.
Посреди комнаты стоял большой, накрытый белой скатертью стол, в углу - громоздкий, черного дерева шкаф. Две девушки примостились на узком, без спинки диванчике у стены, три сидели на стульях у стола. Те, что были на диване, сидели просто так, без дела и, видимо, о чем-то шептались между собой до прихода Бабенко. За столом две вязали кружево, гоняя по столу катушки с белыми нитками, одна читала газету.
Над столом на толстой проволоке висела двенадцатилинейная лампа с железным абажуром, в открытое окно заглядывала яблоневая ветка, покрытая бело-розовыми цветами. Девушки были розовощекие, большеглазые, совсем юные. Бабенко подумал тогда, что не хватает здесь только гитары с шелковой лентой и доброй бабушки, которая войдет и позовет на террасу пить чай с вареньем.
Но вместо бабушки вошел сержант и сказал:
- Манаенко, собирайтесь, пора заступать. - Одна из сидевших за столом девушек поднялась, свернула свое вязанье и неловко надела черкеску. Потом взяла карабин и, держа его двумя руками за ствол, вышла вслед за сержантом…
Вот там впервые и увидел Бабенко Галину Баштык. Она сидела на диванчике и нетерпеливо поглядывала на него, ожидая, когда он уйдет.
"Где-то сейчас ее подруги?" - подумал лейтенант, смотря на Галину. Одну из них, ту, что ушла тогда на пост, он как-то видел на узле связи. Сидит сейчас, наверное, где-нибудь в окопчике или в блиндаже, дует в трубку, кричит сердито: "Волга", "Волга", почему молчишь, "Волга"?!"
Наверху, совсем близко от подвала, одна за другой разорвались три мины. Со стен в нескольких местах мелкими плитками осыпалась штукатурка. Галина поднялась по лестнице и закрыла тяжелую створку двери. В подвале стало сумеречно.
Еще несколько мин с треском разорвалось наверху. На несколько минут наступила тишина, потом стали приближаться автоматные очереди. Они раздавались все ближе и ближе…
Бабенко сразу сообразил: немцы прорвались слева, от мельницы. Между четвертой и пятой сотнями было "окно", вот в него и проскочил противник. Сколько их прорвалось - взвод, рота? Лейтенант представил себе, как пятая сотня поспешно заворачивает свой левый фланг: казаки отходят к хатам, залегают на огородах…
Галина тоже догадалась, что происходит наверху. Она поднялась, несколько секунд постояла, прислушиваясь, и направилась к двери.
"А вдруг выглянет она, увидит, что немцы близко, и убежит", - подумал лейтенант. Сердце тоскливо сжалось: вот сейчас он и двое раненых пластунов, беспомощные, останутся одни… "Живым не дамся", - мелькнула мысль. Тут же вспомнил, что пистолет вместе с ремнями лежит у лестницы и до него не дотянешься.
- Стой! - крикнул он девушке. Галина обернулась.. - Стой! - еще раз крикнул Бабенко. - Пойди сюда.
Галина спустилась к нему. Не глядя ей в глаза, лейтенант сказал:
- Пистолет мой подай, чтобы… живого не взяли…
Девушка поняла, что подумал о ней Бабенко. Она нагнулась к нему, и лейтенант увидел совсем близко ее зло прищуренные, горячие глаза.
- Как вы смеете… - свистящим шепотом выдохнула девушка. Бабенко показалось, что она даже подняла руку, чтобы ударить его.
Галина не договорила, отвернулась и, легко бросая свое тело через две ступеньки, побежала к дверям. Там задвинула массивный засов и медленно сошла обратно.
Наверху, совсем рядом с подвалом, послышалась чужая лающая речь. Кто-то пробежал мимо дверей, кто-то протопал прямо по перекрытию. Все посмотрели на бетонный потолок с таким видом, будто ждали: вот-вот он рухнет.
Бабенко оторвал взгляд от потолка и посмотрел на Галину. Она стояла на прежнем месте, прямая, с высоко поднятой головой. Тяжелый узел волос у нее на затылке до половины развернулся и почти лег на плечо, но она не замечала этого. В ее откинутой, напряженно вытянутой правой руке лейтенант заметил гранату. Бабенко хотя и понимал, что если гитлеровцы обнаружат их в подвале, Галина ничего не сможет поделать, а граната ее не поможет, но чувства обреченности и беззащитности, которое нахлынуло на него несколько минут назад, он уже не испытывал.
И сержант, по-прежнему неподвижно лежавший на черкеске, и пластун с забинтованной ногой тоже смотрели сейчас на Галину. Они тоже понимали, как опасно их положение, но им не хотелось думать, что оно безнадежно, и они верили, что сестра, эта маленькая, решительная девушка, сможет их защитить от опасности, во всяком случае, она готова сделать все, что будет в ее силах. И они смотрели на нее с надеждой.
- Галина, - шепотом позвал Бабенко.
Сестра обернулась.
- Подойди сюда.
Она сделала к нему два шага и остановилась, смотря сверху вниз.
- Пистолет-то мне все-таки дай, если что, я смогу отсюда стрелять.
Она молча подала лейтенанту пистолет и помогла лечь так, чтобы он мог стрелять в дверь.
- Сестрица, - так же шепотом позвал пластун, сидевший в углу. Когда Галина подошла к нему, он попросил:
- Помоги-ка мне сесть к порожкам, я тоже из автомата товарищу лейтенанту подмогну в случае чего.
Галина, не выпуская из рук гранаты, поддержала его сзади под мышки, и он перебрался, волоча раненую ногу, к порогу. Сестра подала ему автомат. Казак приладил его поудобней, вздохнул и, поманив Галину пальцем, оказал ей:
- А гранатку положи пока, сестрица. Вот тут, на порожек… Положи, положи…
Галина положила гранату на порог, медленно и нерешительно отвела от нее руку, но тотчас, виновато взглянув на пластуна, опять схватила ее.
- Она не тяжелая, - будто оправдываясь, шепнула девушка.
И казак, поняв ее состояние, не настаивал.
Так и не выпуская гранату из руки, Галина подошла к сержанту и опустилась рядом с ним на одно колено. Он благодарно взглянул на девушку, а она ласково зашептала:
- Ничего, их сейчас отгонят, ты лежи спокойно, - и провела рукой по его волосам и по небритой щеке.
По крыше подвала опять кто-то пробежал. И опять все долгим взглядом посмотрели на перекрытие.
Несколько минут снаружи стояла мучительная тишина. И в подвале все сидели тихо, стараясь дышать неслышно. Галина первая не выдержала этой тишины, встала и на цыпочках двинулась к лестнице, намереваясь подняться к дверям и послушать, что же там, наверху, происходит. Но пластун с автоматом остановил ее и рукой показал - садись, мол, садись.
И вдруг тишину разорвали частые выстрелы. Они густо трещали справа, потом прямо у дверей подвала неистово забил автомат и так же неожиданно, как заработал, умолк.
Стрельба стала удаляться.
В это время в двери подвала громко застучали.
Галина вскочила, переглянулась с лейтенантом и застыла на месте. Казак с автоматом посмотрел на нее, погрозил пальцем и, отвернувшись, пригнулся к автомату.
В двери еще постучали, на этот раз громче и настойчивее. Вслед за стуком раздался голос Ивана Плетнева:
- Галина! Живые вы там? Открой.
- Свои, - сказал пластун, опуская автомат.
Галина птицей пролетела мимо него к дверям и отодвинула засов. Дверь открылась, и в подвале стало светло. Парторг шагнул на лестницу.
- Все в порядке? - спросил он.
- В порядке, - оказала Галина и посмотрела на гранату, которую все еще держала в руке.
Плетнев спустился к раненым, а она села прямо на пороге и, положив рядом гранату, стала сжимать и разжимать занемевшие пальцы. Потом привычно потянулась к затылку, вытащила, из развернувшейся прически шпильки и, держа их чуть вздрагивающими губами, ловко закрутила волосы.
Вскоре подошла санитарная подвода, и раненых стали выносить из подвала. Лейтенант приказал санитарам забрать сначала сержанта и пластуна с перебинтованной ногой. Бабенко выносили последним. У входа в подвал лицом вниз лежал убитый гитлеровский автоматчик. Лейтенант безразлично посмотрел на него и отвернулся. Рядом с носилками шла медсестра.
- Галина! - сказал Бабенко.
Она посмотрела на него суровыми глазами.
- Прости меня, - лейтенант здоровой рукой поймал ее руку и сжал, как мог, крепко. Она кивнула головой и чуть заметно улыбнулась.
Впереди идущий санитар споткнулся и тряхнул носилки.
- Осторожно, - строго сказала Галина, - не дрова несете, - и еще раз посмотрела на лейтенанта, пряча в уголках губ улыбку.
МЕЧТАТЕЛЬ
Когда в политотделе собирались комсорги, самым невидным среди них был Семен Давин. Помощник начальника политотдела по комсомолу Евгений Валивач в красном бешмете, Володя Ковалевский в шароварах "як сине море", плечистый, плотно сбитый Кошкин в кубанке с малиновым верхом, чубатый красавец Даньшин… Да кого ни возьми, все рослые, сильные, кровь с молоком хлопцы. А Семен Давин и ростом мал, и сложения хлипкого, только глаза у него - большие, темные, всегда задумчивые, словно смотрит он куда-то вдаль.
- Мечтатель, - говорили о нем товарищи.
До службы в армии Давин работал счетоводом. А хотелось ему стать писателем, и по вечерам он писал роман из жизни революционеров. Главным действующим лицом в романе был молодой революционер, влюбленный в дочь капиталиста. Девушка отвечала ему взаимностью, но ее родители хотели, чтобы он перешел в их лагерь. На этой почве в романе разворачивались умопомрачительные события. Герой произносил монологи на три страницы без знаков препинания, героиня нюхала соли и падала в обморок.
Автор имел весьма смутные представления о времени и деталях быта, о капиталистах он знал, что они живут в "красиво обставленных комнатах" и в трудных случаях жизни "нюхают соли", а подпольщики обязательно собирались тайно и почем зря ругали капиталистов и помещиков.
Однако недостаточная осведомленность в деталях быта не мешала автору: он вообще не утруждал себя описаниями, предпочитая диалог и стремительное действие. Писал Давин быстро, увлеченно и самозабвенно, засиживаясь до вторых петухов. Когда очень уж хотелось спать, переворачивал табурет ножками вверх. Сидеть было неудобно, зато сонливость проходила. Но однажды и это испытанное средство не помогло: провалившись между ножками табурета, Семен заснул, уронив голову на край стола.
В таком положении увидела его утром жена. Сначала она ужасно перепугалась: думала - мужа хватил удар. Потом разобралась, в чем дело, и устроила Семену скандал. Люди они были молодые, скоро помирились, и Давин вернулся к рукописи, которая опять стала пухнуть не по дням, а по часам.
В 1940 году Семена призвали в армию. Без печали оставил он контору, где просидел несколько лет, простился с женой и отправился в часть.
Военная служба ему понравилась, хотя и не обходилась она без неприятностей. Семен был мал ростом, сложен отнюдь не атлетически, так что обмундирование на него подобрать не смогли, пришлось ушивать самый малый из имевшихся на складе размеров. А в фуражку ему подложили чуть не целую газетную подшивку, и все-таки она сползала на уши. Удручала его и физическая подготовка, но он не сдавался, храбро карабкался на турник, отчаянно кидался на забор, срывался, падал и опять прыгал до тех пор, пока не удавалось ему зацепиться и перекинуть себя на другую сторону.
- Молодец, - говорил о нем сержант, - этот свое возьмет.
Рукопись Давин привез с собой и отдал ее политруку, а тот отнес комиссару полка. Комиссар взвесил толстую стопку бумаги на руке, покачал головой и заметил:
- М-да, надо же исписать столько. Ладно, оставь, я прочту.
Через неделю он вызвал Семена и сказал ему, с силой потирая свой бритый череп ладонью:
- Читал я твое повествование. Фантазии в нем много. Сколько тебе лет? - вдруг спросил он, впиваясь острыми коричневыми глазами в лицо Семена.
Давин ответил.
- Молод ты еще, однако надо тебе настоящую литературную консультацию организовать. Вот приедет из окружной газеты товарищ, я тебя с ним сведу.
А политруку роты комиссар сказал:
- Парень он шустрый, грамотный, комсомолец, сделаем его замполитруком.
И стал Семен замполитруком, повесил на петлицы четыре треугольника, а на рукав нашил красную звездочку.
Комиссар как обещал, так и сделал - свел Давина с приехавшим из окружной газеты писателем. Беседа у них затянулась часа на три. Семен вышел после нее красный, потный и взъерошенный. Рукопись он положил в чемодан, на самое дно, а чемодан сдал в каптерку. Разговор с писателем оказался настолько радикальным, что охота к литературным упражнениям у Давина пропала.
Осенью сорок третьего года, когда формировалось пластунское соединение, Семен Давин был уже старшим лейтенантом, успел побывать в нескольких частях, рвался на фронт, но ему не везло: из резервных полков никак не мог выбраться. Внешне он мало изменился - остался таким же щуплым, маленьким, каким был в конторе, только черты лица утратили прежнюю расплывчатость, стали суше, резче. Силы у него не прибавилось, но выносливость он приобрел. А вот форму носить так и не научился по-настоящему. В обычное время все на нем сидело терпимо, но стоило ему разволноваться, как сейчас же пряжка поясного ремня сбивалась набок, пистолет переезжал на живот, фуражка сползала на сторону.
А комсомольская работа шла у него хорошо. Был он выдумщик, умел интересно поставить вопрос на собрании, с подъемом провести митинг, сам увлекался, зажигался новой темой, свежей идеей и будоражил всю организацию. Пока формировались и учились пластунские батальоны, его на всех совещаниях в политотделе ставили в пример и даже заставляли делиться опытом.
Другие комсорги ему не то чтобы завидовали, но относились к его успехам скептически: тут, конечно, дело у него движется, а вот когда в бой пойдем, как оно получится - еще неизвестно. Давин не давал повода думать о нем плохо, но уж очень он был все-таки на вид невзрачен, как-то по-граждански вежлив и совсем не замечалось в нем лихости.
В августе сорок четвертого года после стремительного марша, пройдя за неделю 500 километров, пластуны вступили на территорию Польши.
Совсем близко угадывался передний край: по обочинам дороги встречались разбитые машины, от которых еще тянуло горелым железом, подступавший к дороге слева пестрый лесок местами был посечен и порублен артиллерией, на деревьях еще сочились свежие раны. Казаки уже слышали пушечные удары на западе, а под утро, в чуткой тишине, часовые различали пулеметные очереди.
Н-ский пластунский полк остановился на ночлег в маленьком, утопающем в садах городке. Штаб разместился на площади, тут же неподалеку дымили походные кухни. Сотни стали в роще на окраине городка.
Семен Давин медленно, с любопытством оглядываясь по сторонам, шел по одной из тихих улиц. Аккуратные глухие заборы, невысокие, но прочные, отделяли сады от выложенных брусчаткой панелей. Всюду одинаковые, с решетками в верхней части, желтые калитки, всюду за темной зеленью белые фасады домов. Эта одинаковость и благонамеренность заборов и калиток, домов и садов действовала удручающе и Семену не понравилась. Он попытался обстоятельней разобраться, что же, собственно, ему тут не нравится, но сделать это не успел. На белом заборе появилась долговязая фигура пластуна. Казак сначала перекинул обутые в пыльные сапоги с короткими голенищами ноги, потом сел на заборе и легко спрыгнул на панель.
- Какой сотни? - строго спросил Семен.
Пластун обернулся и сверху вниз взглянул на комсорга. Давин узнал Николая Недильку, самого развязного и расхлябанного в четвертой сотне казака. Бешмет у Николая был до половины расстегнут, низко подпоясан ремнем, изнутри его распирало так, что на животе и в боках вот-вот мог лопнуть.
- Яблоки воровал? - ткнул Давин пальцем в раздувшийся бешмет казака.
- Та зачем же воровать, товарищ старший лейтенант, просто зашел и взял трохи, - черные глаза у Недильки смеялись, маленький аккуратный рот растягивался в улыбку.
- Как вам не стыдно, - начал сердиться Давин, - ведь всех предупреждали - у местных жителей ничего не брать.
- А я ничего и не брал, только яблоки. Чего им будет… - кивнул Недилько головой в сторону сада.
- Да еще через забор, - перебил его Семен.
- Так через забор ближе… Да вы не думайте, товарищ старший лейтенант, что я много сорвал, это же не только себе, я и пластунам прихватил… Вот и вас могу угостить, - с невинной улыбкой Недилько достал из-за пазухи, большое яблоко и протянул его Давину. Семен вспыхнул, кобура с пистолетом переехала ему на живот,, он схватил ее и закинул на поясницу, потом, сжав кулаки, опустил руки по швам и гневно крикнул:
- Ах вы… стать смирно!
Недилько опустил руки, в левой он по-прежнему держал яблоко. Улыбка медленно сходила с его лица. От вежливого маленького комсорга, который никогда никому не приказывал, ни на кого не повышал голоса, он не ожидал такой строгости.
Семен Давин шагнул вперед, протянул руку к ремню пластуна и резким движением расстегнул его. Яблоки с частым стуком попадали на панель и раскатились в стороны.
- Приведите себя в порядок, - приказал Давин, отступив на шаг назад.
Недилько разжал левую руку, и еще одно яблоко со стуком упало ему под ноги. Застегнув бешмет и затянув, ремень, он снова застыл в положении "смирно".
- Можете идти, - козырнул ему комсорг.
Пластун с сожалением оглядел лежавшие в пыли яблоки, вздохнул, круто повернулся и зашагал вдоль улицы.
Семен Давин стоял, глядя ему вслед, и с трудом водворял кобуру на место.
Заместитель командира полка по политчасти майор Алемасов, узнав об этой истории с яблоками, сказал Давину:
- Правильно сделал. Только чего же сразу мне не доложил - наказать надо Недильку.
- Не надо его наказывать, - ответил Семен.
- Как это - не надо? Он завтра опять в чей-нибудь сад заберется.
- Не заберется.
- Почему это ты уверен?
- Уверен, - твердо сказал Давин.