Вечер выдался тихий. Днем прошел маленький дождь, а как стало смеркаться, тучи поредели, расползлись. Небо, черное, беззвездное, словно приблизилось к земле. И точно прорезь, через которую можно заглянуть в иной, ослепительно яркий мир, висел над окопами чистый круторогий месяц.
Фокин и Курт устроились неподалеку от блиндажа, чтобы можно было укрыться на случай обстрела: гитлеровцы обычно сильно нервничали во время передач, открывали огонь изо всех видов оружия, вплоть до полковой артиллерии. Курт прилаживал на бруствере рупор. Фокин поднялся на ступеньку в окопной стене, присматривался и слушал. Подошли Косенко и Гунин. Они уже вторую ночь проводили в траншеях - вели наблюдение, выбирали место для ночного поиска.
- Привет агитаторам и пропагандистам, - негромко сказал Косенко. - Не помешаем?
- Только дорогу к блиндажу попрочней запомни, - ответил Фокин, - а то как начнут нас благословлять, не ровен час, заблудишься.
- Ничего, мы привычные, еще и вам дорогу покажем, - отпарировал Косенко.
У Курта все было готово, но он медлил.
- Давай, - скомандовал Фокин. Он спрыгнул в окоп и стал с ним рядом.
- Ахтунг, ахтунг… - голос Курта, усиленный рупором, показался незнакомым, и, хотя все в окопе ждали начала передачи, первые слова прозвучали неожиданно.
Курт говорил быстро, и Косенко с Гуниным понимали далеко не все из его речи. Но смысл они улавливали. Курт рассказал о положении на фронтах, потом сказал, что немцам пора одуматься и поворачивать оружие против Гитлера и его приспешников. Он сделал паузу, и с той стороны без рупора, но очень внятно кто-то спросил по-немецки:
- Кто это говорит?
Курт назвал себя и добавил, что говорит он от имени всех честных немцев, которые, он уверен в этом, думают так же.
- Ферретер, - раздался тот же голос из немецких окопов.
Курт поперхнулся. Его будто что-то ударило по голове, и он на мгновение растерялся.
- Доннер веттер, - вдруг выругался он, ударом кулака отбросил рупор и, прежде чем люди в траншее успели сообразить, что он собирается делать, выскочил на бруствер.
- Я не предатель! - крикнул он по-немецки, грозя кулаком в сторону вражеских окопов. - Гитлер - предатель, - и пошел к немецким траншеям.
Фокин стал на ступеньку, приподнялся над бруствером и крикнул:
- Назад! Курт, назад!
Но тот даже не оглянулся. Он шел к проволочному заграждению, которое было совсем близко от немецких траншей. Кое-где, ближе к нашим окопам, лежала спираль Бруно, в ней были широкие проходы, и Курт угадал как раз один из них и прошел, не споткнувшись.
- Уйдет, - зло сказал Гунин и вытащил пистолет.
- Подожди, - остановил его Фокин. - Никуда он не уйдет. Надо предупредить наших по траншее, чтобы не стреляли.
Косенко метнулся вправо.
- Ты иди влево, - приказал Фокин старшему лейтенанту. Гунин послушался. Скоро и он и Косенко вернулись. А Курт тем временем подошел к самой проволоке у немецких окопов. В тусклом свете молодого месяца его фигура рисовалась черным силуэтом. Он размахивал руками и что-то громко говорил своим соотечественникам. В наши окопы долетали обрывки фраз. Курт ругал Гитлера и доказывал, что предатель не он, Курт, а те, кто вверг Германию в эту ужасную войну.
Месяц опустился совсем низко, и темная фигура Курта обозначилась так четко, будто она была вырезана из черной бумаги. Он держал пилотку в правой руке, взмахивал ею, как флажком, и все его худое, остроугольное тело словно вытягивалось вверх и угрожающе раскачивалось над проволочными заграждениями, над немецкими окопами. Странная фигура его была так необычна, поступок так неожиданно смел, а в словах столько горячей убежденности, что гитлеровские солдаты не стреляли. Они молча слушали.
Но вот в немецких окопах произошло какое-то движение, послышался шум и сухо щелкнул пистолетный выстрел.
- Уходи! - крикнули Курту по-немецки.
Он еще оказал несколько слов, повернулся к немцам спиной и, приподняв свои острые плечи, пошел к нашим окопам. Шел он не торопясь, сутулый, длинноногий, руки болтались у него, как привязанные.
- Файер! - громко, на высокой ноте крикнул кто-то в немецких окопах. Раздалось несколько выстрелов. Курт даже не обернулся. Он дошел до края окопа и легко спрыгнул в него. И тотчас с немецкой стороны открылась пальба из винтовок и пулеметов.
- Сумасшедший! - Фокин схватил Курта за плечи, сильно встряхнул и обнял. - Напугал ты меня. Ведь на рожон полез.
Курт перевел дыхание и, когда Фокин отпустил его, прислонился к стене окопа.
- Они сказали предатель. - Курт криво усмехнулся. - Я не есть предатель. Я ходил доказать…
Гитлеровцы пустили в дело минометы. От близких минных разрывов с бруствера посыпалась земля, и Фокин увлек всех в блиндаж. Там при свете фитилька, плававшего в плошке с ружейным маслом, расположились на пустых ящиках, покурили, спокойно слушая, как рвутся вокруг мины.
- А ведь могли подстрелить, - сказал Косенко.
- Свободно, - поддержал Фокин. - У них там, должно быть, офицера не было, они и молчали.
- Не было, - подтвердил Курт. - Он пришел, стрелял, а ему не давали… Там есть хорошие ребята…
Через неделю Курта вызвали в политотдел армии. Прощались с ним тепло и сердечно. А старший лейтенант Гунин даже сказал на прощанье:
- Виноват я перед тобой, Курт, неважно о тебе думал. Уж ты извини меня, не сердись.
- Я не сердись, - ответил Курт, и глаза его стали грустными. - Я понимайт.
И уехал. Больше его у пластунов не видели, он работал на других участках фронта. А штабные офицеры долго еще вспоминали его, называя не иначе, как "наш Курт".
ПОСЛЕ ЗАДАНИЯ
Капитан Дорохов медленно опустился на землю. Кунин попытался его поднять, но капитан сказал, сжав ему руку выше локтя:
- Подожди немного.
Кунин помог капитану лечь, сунул ему под голову свой вещмешок и сел рядом.
В лесу было тихо и темно. Кунин сидел так близко от капитана, что мог достать до него рукой, но видел только его лицо. Даже впотьмах заметно было, что Дорохов очень бледен.
Кунин сидел молча и слушал. Сзади тревожно крикнула лесная птица, что-то прошуршало в ветвях. Пахло смолой и еще чем-то приятным - чем, городской житель Кунин не знал.
Капитан поднял руку, взглянул на часы со светящимся циферблатом и сказал негромко:
- Два часа.
- Скоро рассвет, - так же негромко ответил Кунин.
- Надо идти, пока не рассвело, - капитан попробовал подняться, но это ему не удалось, и он, охнув, уронил голову на вещмешок.
- Отдыхайте, - попробовал успокоить его Кунин, - тут и днем можно будет идти. Помаленьку можно.
Капитан не ответил.
Кунин оперся спиной и затылком о теплый ствол сосны, закрыл глаза. И сейчас же, как на экране, встал перед ним широкий, с покрашенными белыми перилами мост. "Вот привязался, - подумал Кунин, - и нет его уже, того моста, а все в глаза лезет…"
Три дня тому назад четверо саперов, старшим среди которых был капитан Дорохов, нагруженные взрывчаткой, пересекли линию фронта, прошли в глубь немецкой обороны 30 километров и ночью на дороге заминировали мост через маленькую речушку с вязкими берегами. До рассвета не управились, кончали уже утром. После взрыва уходили на север, к лесному массиву. Почти у самого леса пришлось принять бой. Во время перестрелки двоих саперов убило, капитана ранило в ногу. Капитан и казак Кунин укрылись в овраге, заросшем густым орешником, а ночью пробрались в лес. До утра шли, забирая на северо-восток, днем отдыхали. У капитана разболелась и опухла нога, его лихорадило, он все время прикладывался к фляжке с водой и никак не мог утолить жажду.
Следующую ночь снова шли - двигались медленно, часто останавливались, отдыхали. Кунин старался выбирать дорогу полегче, но в лесу разве найдешь легкую дорогу, да еще в темноте. Капитан совсем выбился из сил и вот лежит, уронив голову на тощий вещмешок, из которого еще вчера Кунин вытащил последнюю пачку концентрата гречневой каши. Они ели ее, запивая водой из глубокой, по краям покрытой зеленью лужи. Вода была теплая, с железным привкусом, который и сейчас ощущался во рту.
Кунин схитрил тогда. Большую часть пачки он отдал капитану, но тот съел едва половину своей порции. Кунин аккуратно завернул остаток и спрятал в карман. Вещмешок для этой цели уже не годился: драгоценные крошки могли в нем рассыпаться.
Нащупав комочек концентрата в кармане, Кунин сказал:
- Товарищ капитан, надо покушать.
- Не хочется, - отозвался Дорохов.
- Надо, - настойчиво повторил Кунин и вынул из кармана остатки концентрата. Он осторожно развернул бумагу, взял руку капитана, повернул ее ладонью вверх и насыпал в нее слежавшиеся комочки гречневой каши. Потом помог капитану поднести руку ко рту. Когда Кунин хотел это проделать еще раз, Дорохов воспротивился.
- Ешь сам, - сказал он.
- Я уже ел, - соврал Кунин, - больше не хочу, - и высыпал Дорохову на ладонь остатки концентрата.
Забрезжило утро: в просветах между деревьями побелело небо, в ветвях зашелестел ветерок. Лес словно ожил, наполнился мягкими шумами, справа тонко посвистывала какая-то птица, далеко впереди ей отзывалась другая. Выступили из мрака ближние деревья.
Капитан поднялся и, опираясь на крепкий узловатый сук, медленно пошел по еле заметной тропке, сбивая росу с высоких папоротников. Кунин шел следом.
Через полчаса такой ходьбы Дорохов устал настолько, что уже не мог идти самостоятельно. Кунин закинул левую руку капитана себе на плечи, взял его за поясной ремень и почти понес.
К полудню оба выбились из сил. Кунин выбрал место возле толстой, с искривленным стволом сосны - под ней было сухо и чисто, близко подходили кусты, так что в случае чего в них можно быстро укрыться. Он осторожно снял с плеч руку капитана и хотел помочь ему сесть.
- Не надо, - сказал Дорохов.
Кунин вопросительно посмотрел на него.
- Садиться не надо, - пояснил капитан, - хуже будет. Прислони-ка меня к дереву, я постою немного, а ты посиди, передохни. И надо идти!
Кунин лег на землю, а капитан стоял, опершись на свой сук, прислонясь спиной к стволу дереве. Глаза у него были закрыты. Иногда он сводил к переносью густые, сильно выгоревшие брови, и тогда кожа на щека к натягивалась, точно пергамент, и было особенно заметно, как он осунулся за эти два дня.
Кунину припомнилась последняя переправа. Крутой обрывистый берег, в нем ущельем вырублен спуск к мосту. Моста давно уже нет, он разбит и сожжен, только кое-где уцелели деревянные устои, а сейчас на них положены доски. На них и два понтона. По этим доскам на западный берег пропускают пехоту, повозки и даже легкие пушки. Через каждые пятнадцать минут гитлеровцы стреляют по переправе из орудий и минометов. Иногда слева бьют "фердинанды" болванками.
Тут же, почти у самой воды, в неглубоких окопчиках сидят саперы. Когда мина или снаряд попадает в настил, они бросаются на мост - чинить повреждение. Движение по мосту во время обстрела прекращается, все живое прижимается к береговым откосам или падает в многочисленные окопчики. Только саперы работают. Не закрывая глаз, видит перед собой эту картину Кунин. Трое солдат тащат на мост длинную неструганую доску. Слева нарастает отвратительное шипение. Солдаты втягивают головы в плечи, но не ложатся: впереди, у входа на мост, во весь рост стоит капитан Дорохов. В руке у него тонкий прут - он показывает им, куда нести доску.
Болванка, перелетев мост, падает у берега. Вода и мокрый песок обдают саперов, но они не останавливаются. Дорохов снимает фуражку и ударяет козырьком о колено, сбивая мокрый песок… Вот и тогда он тоже изредка сводил к переносью брови - может быть, подавляя волнение, а может быть, отгоняя усталость: саперы третьи сутки работали на переправе.
Кунин служил с Дороховым немногим более года, но сейчас ему казалось, что он знает капитана давным-давно. И не просто знает, но очень близок, словно родной, ему этот суровый, немногословный человек, которому Кунин привык повиноваться и вверять свою жизнь. Он подумал, что лучше бы его самого ранило, а не капитана, тогда все было бы проще и капитан скорее бы придумал, как им добраться к своим…
Из забытья Кунина вывел голос Дорохова.
- Пора, - сказал он, - отдохнули, и хватит.
К концу дня они вышли на край леса. Впереди было картофельное тюле, а за ним, у подножия длинного, невысокого холма, тянулась деревня. Дорохов и Кунин расположились в кустарнике на опушке и принялись наблюдать. Перед ними была обычная польская деревня, но, странное дело, она словно вымерла - ни дымка над трубами, ни одного человека на улице. И ни одного звука не долетало оттуда.
Небо, над головой загроможденное крутыми белобокими облаками, на западе расчистилось, и деревню осветило желтое закатное солнце. Лучи его кое-где отразились в окнах, легли ни желтые скошенные полоски за хатами, осветили стоявшую на холме ветряную мельницу. Почерневшая от дождей и ветров, с неподвижными побитыми крыльями, старой нахохлившейся птицей стояла она над безмолвной деревней.
- Подозрительная деревенька, - сказал Кунин.
- Да, странная, - согласился Дорохов.
- Схожу-ка я до крайней хаты, разведаю.
- Подожди, скоро темнеть начнет, тогда и пойдешь.
Как только стало смеркаться, Кунин отправился на разведку. Он быстро достиг крайней хаты, заглянул во двор, зашел внутрь дома - никого. Так же пусто было и в следующих хатах. Кунин вышел на улицу и не таясь пошел по ней, держа автомат наготове. С двух сторон темными маленькими окошками, еле видными из-под низко нахлобученных соломенных крыш, смотрели на него избы. От этого безлюдья и безмолвия Кунину стало не по себе. Он свернул влево, вышел на огороды, постоял, прислушиваясь.
Впереди, за низкими деревьями, которые отделяли огород от картофельного поля, кто-то негромко разговаривал. Кунин осторожно подошел к живой изгороди и выглянул из-за дерева. Метрах в пятидесяти, между двух картофельных гряд горел костер. Около него, склонясь к огню, сидели две маленькие фигурки. "Похоже, дети", - подумал Кунин. Стараясь ступать неслышно, он двинулся к костру. Подойдя поближе, окончательно убедился: у костра сидело двое ребятишек. Они заметили Кунина, когда он подошел совсем близко. Ребята вскочили и рванулись в разные стороны. Одного Кунин успел схватить за плечо. Мальчишка резко обернулся и вонзил ему зубы в руку. Кунин охнул, разжал пальцы. Мальчишка отпрыгнул в сторону и остановился. Кунин нагнулся к костру, разглядывая укушенную кисть.
- Вот чертенок, - сказал он с досадой, - до крови прокусил.
Он поднял глаза на мальчишку. Тот по-прежнему стоял в нескольких шагах и смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых отражались огоньки костра. И вдруг мальчишка шагнул вперед.
- Руски? - спросил он радостно.
- Русский, - угрюмо ответил Кунин.
- Янка-а! - протяжно позвал мальчишка.
Картофельная ботва справа от Кунина зашевелилась, оттуда вылезла белоголовая девочка. Она медленно, боком, переступая через грядки, подошла к мальчугану и стала с ним рядом.
Теперь Кунин рассмотрел их получше. Мальчишка был одет в длинный, до колен сюртук с подкрученными рукавами. Девочка куталась в дырявую синюю кофту. Босые ноги у обоих густо запачканы грязью. Оба нечесаны и давно немыты. Мальчику можно было дать лет девять, девочке - лет семь.
Кунин почувствовал острую жалость к этим одичавшим, напуганным детям.
- Матка где? - спросил он непослушным, сразу ставшим хриплым и словно чужим голосом.
- Угнали. Пшистско угнали, - махнул мальчик рукой в сторону мельницы.
Кунин сел у костра. И дети сели рядом. Мальчуган сейчас же двумя веточками полез в костер и выхватил из углей несколько уже подгоревших картофелин. Подхватив самую большую, он протянул ее Кунину. Тот взял горячую картофелину, перебрасывая с ладони в ладонь, очистил и съел с наслаждением.
Мальчик, помогая себе жестами, рассказал, что три дня назад стоявшие в деревне гитлеровцы ушли и угнали все население села. Они с Янкой спрятались в поле. А мать и всех других угнали. На другом конце деревни остался еще один глухонемой старик. А больше никого в деревне нет.
- Да-а, - неопределенно протянул Кунин, - вот ведь как бывает. Ну, ладно, - встал он, - вы напеките картошки, побольше.
Мальчуган посмотрел вопросительно.
- Побольше, - повторил Кунин и, показав на картофелину, округло развел руками. - Понял?
Мальчик кивнул.
- Ну вот, а я скоро вернусь.
Капитан лежал на прежнем месте.
- Что там? - спросил он.
Кунин рассказал, что увидел и услышал в деревне.
- Вот ведь гады какие, - закончил он, - всех угнали. А те двое ребятишек теперь, считай, сироты. И одичали они, как волчата…
- А у тебя свои-то есть? - спросил капитан.
- Нет, - Кунин помолчал. - А были бы уже, если б не война. Я жениться собирался, да война помешала.
- А у меня двое, - сказал капитан. - Тоже вот мальчик и девочка, - он вздохнул. - С бабкой живут…
Помолчали. Кунин первый прервал молчание.
- Что будем делать, товарищ капитан? Заночуем в селе?
- В селе опасно, ночью могут нагрянуть.
- Ну, тогда я схожу туда за картошкой и воды вскипячу, пока у ребят костер горит.
Капитан помедлил с ответом.
- Так я пойду? - спросил Кунин.
- Подожди, вместе пойдем, - решил Дорохов.
И они пошли к маленькому костру, горевшему меж картофельных гряд.
В двух флягах Кунин вскипятил воду, и пока она остывала, все ели горячую, ароматную картошку, похрустывая подпеченными корочками. А потом с наслаждением пили кипяток. От горячего разомлели. Девочка, сидевшая рядом с капитаном, привалилась к нему и засопела носом.
- Уснула, - шепотом сказал Дорохов и погладил ее по льняной головке.
- Вы где спите-то? - спросил у мальчика Кунин.
Тот сказал, что спят они на огороде, в соломе, потому что в хате им жутко.
- Иди, покажи где - Янку надо отнести.
Кунин отнес девочку и вернулся.
- И нам пора, - сказал он.
- Пора, - согласился капитан.
Они затоптали костер и вернулись на свою опушку.
Ночь прошла спокойно. И днем никто не завернул в деревню. Кунин без помех напек картошки и наполнил ею свой вещмешок.
- Тихое местечко, - сказал он капитану, когда они, расположась на опушке, завтракали печеной картошкой.
- Да, от шоссе в стороне, - ответил Дорохов.
- Тут бы можно и подождать.
- Чего подождать?
- Наши же вот-вот наступать будут.
- Нет, Кунин, - решительно возразил капитан, - ждать нам с тобой не с руки. Мне сегодня лучше, так что ночью пойдем.
- Ваша правда, - согласился Кунин. - Не подумав я сказал. Обязательно идти надо, а то как наступление начнется - нам, саперам, дела хоть отбавляй… Только ребят жалко.
- Ребят жалко, - согласился Дорохов, - хорошие ребята. Я вчера посидел с ними, будто у своих побывал… А идти все же надо. Придем к нашим - поторопим, скажем: ждут нас там дети, и отцы их, и матери, которых гитлеровцы угнали, ждут.