Мы сидели со Станиславом и Семеном Агейко неподалеку от сержанта Белки, под березовым пригорком, и толковали: что ж, так и останется Станислав ездовым на фуре или овладеет какой-нибудь специальностью, чтобы при нужде заменить кого-нибудь из нас?
- А що ж, я не протыв, - отвечал Станислав.
К нам с пригорка спустился и бухнулся на траву Саша Ганичев. Он ходил в рощу к кухням, за огоньком, прикурить.
- Станислав, беги. Ваших собирают.
- Я ще напою коней. И почыщу.
Саша повалился на спину, сдерживая стон от ломоты, и стал выпускать над собой дым. Колечками. Он умел.
- Каких там коней?
- Ось, Семена.
То ли Станислав замаливал свой грех перед Семеном, то ли Семен пользовался его готовностью, но всякий раз Станислав помогал ему ухаживать за передней парой упряжки, легкой Отметкой - с единственным пятном на светлом боку, и Ласточкой, кобылой еще прытче.
- Беги, беги, - поторопил его Саша. - Отпускают.
- Кого?
- Западников, ну вас, западных украинцев. Случалось и раньше, мы недосчитывались кого-то из них дорогой. На рассвете находили под кустами аккуратно сложенное обмундирование, ремень, сапоги с развалившимися в стороны голенищами. А человека не было. Случалось, беглец уносил с собой карабин и подсумки с патронами, небрежно положенные кем-то на повозку или под колесо во время ночлега. Из этого карабина, возможно, стреляли в нас потом бандеровцы…
- Куды ж нас? - спросил Станислав.
- Домой.
Станислав приподнялся, постоял секунду и побежал со своей маленькой пилоткой под ремнем.
- Как отпускают? - спросил я Сашу.
- Не обучены. Не проверены. Не успели присягнуть. Кому они нужны? Балласт.
- Он-то как раз проверен, - вмешался Семен. - Колокольню помнишь?
- Ганичев забыл, - сказал сержант Белка и пошел за Станиславом, а Саша непонятно усмехнулся.
Западники сгрудились толпой у берез, у кухонь. Их велено было накормить. Пока же они переодевались на глазах у всех, доставая с фур старые рубахи и штаны в пузырях и глядя, как их лошаденки с запутанными гривами били себя хвостами до ушей, отгоняли слепней. Видно, очень беспокоило хозяев, отдадут ли им лошаденок. Западники торопились.
Мы с Семеном тоже подошли к ним, и я спросил у Белки:
- Как же так, товарищ сержант?
- Приказ.
Станислав стоял с пилоткой в руке среди прыгающих в грязных кальсонах людей, от страха или от радости не попадавших ногами в штанины домашних брюк.
- У него своего нет, - сказал Семен. - Он надел форму, а свое все выбросил. Судьба ему с нами.
- Станислав!
Он робко подошел, и Белка спросил его:
- Куда хотите, Станислав? С нами или домой? Я поговорю…
- Язык проглотил? - вскрикнул Семен.
- Не знаю.
- Станислав!
Это его звали земляки. И так же робко, как подошел к нам, он стал пятиться.
- До видзення, пан командир. До видзення, товарищи.
Из-за наших спин к нему подбежал Толя Калинкин.
- Давай поменяемся на память. А то! - обнажив розовые от загара голые пятна на голове, он протягивал Станиславу свою пилотку и тыкал пальцем в немилосердное солнце.
Станислав отдал ему свою пилотку. Толя надел.
- В самый раз.
- Дякую вам, - благодарил Станислав.
Ели они тоже торопливо. Даже миски вытирали хлебом начисто. В тишине составили их в две высокие стопки… Звяк, звяк…
Тем временем ездовые перегрузили поклажу на свои подводы, опустевшие в дороге от провианта, от овса и других хозяйственных запасов. И полк пошел, а западники стояли, провожая нас взглядами. Мы не первыми двинулись и успели пожать им руки. Некоторые из них прятались за чужие спины, а кто, наоборот, подался вперед, ловя наши руки, протягивая свои навстречу.
Вот пошли и мы.
Все меньше становилась березовая роща, все мельче зеленеющий пригорок, на котором они стояли возле своих фур и лошаденок уже не толпой, а горсткой. Маршевая колонна повесила за собою пыль, а они все стояли там, за пылью.
4
Это не могло больше продолжаться. Почему сержант Белка не отвечал на вопросы, стоявшие у нас в глазах? А что он мог сказать?
Хотя бы какие-то утешительные слова… Откуда-то долетело, что мы движемся к укрепленному району. Конечно же! Старая граница. Свежие силы встретят нас через полчаса… Гаубицы прочно встанут на свои места… Мы сразу же зашагали бодрее. Фур теперь не было с нами, и мы все шагали за гаубичным щитом. Шагал Эдька, долговязый, согнутый, глазами в землю. Какой-то он стал совсем сутулый. Тонкие ноги его бултыхались в пропыленных насквозь голенищах. Шагал Толя в своей новой маленькой пилотке, с розовыми печатями за ушами, над грязью, быстро залепившей потную шею. Шагал Саша Ганичев, как всегда сосредоточенный. Мы его в мирное время прозвали: "Вещь в себе". Сейчас он стал еще задумчивей. Среди всех за щитом шагал Федор Лушин - голова выше крыши. Саша спрашивал его иногда:
- Федор! Что на горизонте?
- Небосклон.
- Право слово?
Это очнулся Эдька.
Вписываясь в небосклон, перед орудием ехал на сером Ястребе, которого я до сих пор кормил и чистил, сержант Белка. Между прочим, раньше это был конь командира батареи лейтенанта Синельникова. Когда Белка прибыл к нам, лейтенант Синельников привел его на конюшню во время утренней уборки.
- Выбирай себе коня, - сказал лейтенант, поигрывая глазами.
У него были веселые цыганские глаза.
Белка не спешил. Двигаясь вдоль батарейной коновязи, в полушаге от лейтенанта, он приглядывался к нашим коням, иногда незаметно косил глазом назад, как бы возвращаясь, чтобы не пропустить. Наверное, он уже успел понять к тому дню нашего батарейного. Лейтенант Синельников не торопил, мирился даже с ответом: еще не знаю, подумаю, - но не терпел сомнений вслух, паники, как он говорил. Это был его самый яростный вопрос: "Что за паника?" Не нравилось нашему батарейному командиру, когда расходовали чересчур много слов. "Говори раз - не барышня". Иными словами, думай сколько хочешь, а говори лишь то, что надо для дела.
Вот почему и Белка был таким немногословным! Он подражал командиру батареи. Но лейтенант Синельников мог на вечере самодеятельности прочитать стихи:
Не домой,
на суп,
а к любимой
в гости
две морковинки
несу
за зеленый хвостик, -
да еще с такой удалой искрой в глазах, что женщины в зале улыбались. Командир батареи мог прийти в казарму и часа два и больше разговаривать с нами обо всем на свете, а Белка не мог.
Ну, значит, шли они вдоль коновязи молча, все быстрее. Лейтенант Синельников был скорый, был легкий на ногу, хоть и чуть косолапый, и всегда незаметно ускорял шаги. На обратном пути пустил Белку вперед, и тот сразу направился к Ястребу и остановился. Я только расчесал жеребцу гриву и подумал насмешливо: "Есть глаз у тебя, сержант, но…" Батарейный должен был сейчас отрезать: "Это конь мой". Не без злорадства ожидал я этого ответа. Но лейтенант Синельников сказал:
- Заметил, - и потрепал Ястреба по крутой шее, а Ястреб повернул к нему заостренную морду и тепло фыркнул ноздрями. - Это мой конь, но я давно хочу сменить его. Капризный. Такой конь требует времени, как любимая женщина. А времени нет. Седлайте. - И все гладил Ястреба по шее.
Я был обижен за Ястреба, хотя знал его норов. Нельзя было заранее сказать, какой фокус, где и когда он выкинет. Я его разминал, проезжал на нем по селу, когда старшина Примак давал команду:
- Разогрейте Ястреба, Прохоров. Не шибко, а так - слегка пробежитесь. Поняли?
- Так точно, товарищ старшина.
- Ну вот. Грамотный боец.
Чаще всего это случалось вечерком, и я всегда старался проехать длинной улицей, обсаженной тополями, к сельскому магазину в Карналовичах. В этот час туда сходились приодетые девушки. Хоть посмотришь на них…
Первый раз все вышло славно. Я молодцевато объехал девушек и ускакал с жарким лицом. Во второй раз Ястреб притер меня к тополям. Ни узда, ни каблуки, ни коленки не помогали. Чем резче я рвал узду, отворачивая его от тополей, чем больней бил коленкой и каблуком по боку, тем ближе прижимался он к тополям, не сбавляя при этом летящей рыси. Тополя росли густо, и домой я вернулся с ушибленным до синяков голым локтем и ободранной щекой. Рукав на локте пришлось зашить углом. Если бы еще видели мою коленку под брюками!
Когда высохла и отвалилась корка со ссадин на щеке, старшина Примак значительно сказал мне:
- Прохоров! Пробежитесь на Ястребе. Другим маршрутом.
Он подал мне отличную мысль. Я объехал голые весенние поля, крестьянские клочки, которых вовсе не знал наш глаз на своей земле, прогнал Ястреба бешеным галопом, чтобы пустить по ветру всю его дурь, и приблизился к магазину совсем с другой стороны. А у магазина как раз столпился разряженный люд. Парни в разноцветных жилетках и девушки в расшитых платьях с надутыми рукавами. Затянутые в праздничные тройки, застегнутые на все пуговицы старички доказывали что-то друг другу, размахивая руками. За ними стоял оркестр - скрипка, флейта и барабан. Над шляпами музыкантов горели раскрашенные перья. Похоже, в Карналовичах справляли свадьбу.
И только я подъехал, оркестр очнулся, будто меня и ждали. Скрипка запела, флейта запищала, барабанщик взмахнул колотушкой. Грохнул барабан. Ястреб взвился прямой свечой. Когда я поднялся на ноги с земли, он уже уходил от меня галопом. Нельзя зевать на Ястребе. А я отпустил поводья, зазевался на пеструю толпу. И был за это беспощадно осмеян. И девушками, и стариками, не говоря уже о парнях. Хохот хорошо слышался, потому что оркестр перестал играть, словно для того и трахнул один раз в барабан, чтобы испугать Ястреба. Музыкантам тоже хотелось посмеяться…
Ястреб вернулся в конюшню, а я за ним пробежался самостоятельно. Вот какой он был, Ястреб…
Белка принес седло и ловко вскинул на спину Ястреба, я помог ему затянуть подпруги. Через минуту Ястреб вертел сержанта на площадке для выводки, как в вальсе. Он сразу почувствовал на себе нового человека и закружился. Белка сидел плотно, стиснув зубы и еще больше сузив свои монгольские глаза. Он давал Ястребу волю, надеясь, что тот выдохнется, а я крикнул:
- Он так будет кружиться неделю, товарищ сержант!
Белка пришпорил Ястреба, послал вперед, тот пошел сначала послушно, но - раз! - перемахнул через коновязь и занес сержанта в открытые ворота конюшни. Белка не выходил, пока лейтенант Синельников не позвал, сжалясь:
- Сержант!
Белка вышел, насильно улыбаясь.
- Веселый жеребец.
- Отказываетесь? - спросил лейтенант.
Белка покачал головой не по-военному, замер и вытянулся.
- Нет.
Я слышал, как батарейный одобрительно шепнул старшине:
- Тоже с характером.
Себе он взял спокойную кобылу Красавицу. Шоколадную, тонкошерстную, шелковистую, на высоких ногах, зато со всегда опущенной головой. Если она и была красавицей, то спящей. А Ястреб! Шея у него была взлетающая, шаг летящий, оттянутый хвост летуче серебрился на бегу. Правда, в нем было много птичьего. Даже имя. А может быть, и нрав ястребиный?
Была весна, и полк готовился к первомайскому параду на сельском стадионе. Надо было показать западным украинцам нашу выправку. Каждый день к стадиону съезжались мальчишки, вечные поклонники военных маршей, кучей складывали велосипеды с красными шинами, глядели, как мы тренировались, а уж на парад поглазеть соберется все село.
Я ждал оркестра, помня свою злополучную историю. Военный оркестр - это вам не свадебная троица.
Вот поднял колотушку рослый боец с мощным барабаном. И ударил. Как удержался Белка на коне, я не знаю. Ястреб внес его в орудийную упряжку, запутался в постромках, Идеал из среднего выноса под Якубовичем оказался впереди Отметки, на которой танцевал Агейко. Вышла каша.
Марш остановили. Майор Влох гаркнул:
- Синельников! Ко мне!
Потом, у конюшни, лейтенант Синельников спросил Белку:
- Может быть, не брать Ястреба на парад, сержант?
Он смотрел исподлобья. Он всегда так смотрел, потому что носил свою чернявую голову чуть прижатой к груди, будто все время шел на таран.
- Все будет в порядке, товарищ лейтенант.
Белка сплел себе хлесткую плеточку из тонких ремешков и стал отдельно выезжать на репетиции военного оркестра. Даже просил, чтобы барабанщик бил посильнее. Я-то думал, что Ястреб обидится, а он стал ржать, завидев Белку. И парад прошел хорошо, майор Влох похвалил Белку через день перед строем. И сейчас Белка ехал на Ястребе.
Я уже давно заметил, что, когда валит с ног усталость и не знаешь, как быстрее прожить это время, надо вспоминать. И когда неясно, что будет, и не хочется думать об этом, надо вспоминать. И, вспоминая, я шагал за орудийным щитом. И сказал о своем счастливом открытии Эдьке. Он ответил:
- А я мечтаю.
- О чем?
- О губной гармошке. Не рояль, но все же… Можно таскать в кармане.
Саша перебил нас, обращаясь к Лушину:
- Федор! Что там на горизонте?
- Одинокая ракита.
- А укрепрайон? - поинтересовался Эдька. Перед этой ракитой оказался первый дот.
Сержант Белка ускакал к лейтенанту Синельникову в овраг, где прятали сейчас коней. Там съехались все батарейные командиры, лейтенант объяснял им задачу.
А мы пока обследовали дот - долговременную огневую точку, если развернуть привычное для военных сокращение в три слова. Я спустился в него по ходу сообщения - узкой щели, уводящей глубоко вниз, как в подземелье. Следом за мной сразу же залез Толя Калинкин. Над нами была бетонная шапка солидной толщины. А под ногами зачавкала хлюпкая жижа. Откуда?
Ни больших гроз не было, ни мелких дождей, и натечь в дот этой воде, пахнущей старыми запахами, было неоткуда. Мы топтались в ней по щиколотку, было тихо и мрачно, лишь в амбразуре, тонкой прорези, солнечной полосой, словно вырезанной из жизни, светился день с куском пустой дороги.
Толя посмотрел на эту дорогу, потом снова себе под ноги, переступил и сказал:
- А вода грунтовая.
Надо было на ком-то сорвать зло за то, что нас не ждали, не встретили, за эту безнадежную тишину и тухлую жижу под сапогами, и я сказал с насмешкой:
- Специалист!
- У меня брат был мелиоратором, - моргая, объяснил Толя.
- Тот, который на финской…
- Да… Грунтовые воды быстро поднимаются после дождей, а уходят медленно. Особенно отсюда. Куда ей деться? И солнце сюда не заглядывает, не сушит…
- Значит, все же был дождь недавно?
- Может, до войны.
Я смотрел на его мигающие глаза. Он стоял перед амбразурой, в нее падал короткий луч солнца, и глаза его вспыхивали в полутьме дота.
- Толя, а кем ты хотел стать?
- Педагогом.
- Ты не очень-то для этого… - посочувствовал я, дивясь его мужеству и безрассудству.
Я еще хорошо помнил наши варварские проделки с учителями, хотя чаще всего мы наказывали не учителей, а самих себя. Но это стало понятно гораздо позже, когда школа уже осталась за спиной…
Протестуя против ревностного желания учительницы по литературе сделать из нас стандартных отличников, мы договорились почти назубок выучить страницы из учебника, касающиеся романа "Анна Каренина", а самого романа не читать. Кого ни вызывала наша Люба - так мы называли свою седеющую наставницу, - каждый шпарил строку за строкой из маленьких главок, набранных петитом: образ Анны, образ Вронского, образ Каренина… Учительница цвела счастливым горделивым румянцем. Подряд мы получали пятерки.
А потом с задней парты поднялся Вовик Гершанов, этакая флегматичная дылда, басом продекламировал из учебника "Образ Левина" и, когда учительница чуточку удивленно и ему пообещала "пять", сказал:
- Спасибо, не стоит.
Она подняла от журнала сморщенное, растерянное лицо.
- Нам всем надо двойки ставить, - глядя на нее, пробасил Вовик по заранее разработанному сценарию, - ведь никто из нас не читал романа.
По щекам Любы симметрично пополз румянец, до самых висков. Она уже успела к той минуте выставить пятерок десять, не меньше…
- Этого не может быть! - сказала Люба и заплакала. Новая учительница спросила у класса в первую же минуту:
- Кто читал роман Льва Толстого "Анна Каренина"?
Встал один Коля Зуев, оригинальный юноша.
- Я читал, но правда давно, еще в детстве. Забыл.
Мы встретили эту молоденькую вострушку без особого восторга, может быть, из-за возраста, может быть, потому, что ее тоже звали Любовью. И в ответе Коли был вызов. Она постаралась его не услышать, вздохнула огорченно:
- Никто не читал! Вы же обокрали самих себя…
Вот о чем я рассказал Толе Калинкину в доте, на старой границе, а Толя даже не улыбнулся.
- Мне кажется, после войны все будет иначе.
Жизнь не бывает безупречной. Но это правда, нам казалось, все будет умней, честней, справедливей. За это погибали тоже…
- Почему так тихо? - спросил я Толю. - Запустение…
- Мы здесь, уже не пусто…
Мы выбрались из дота. Спустив ноги в ход сообщения, на крае щели сидели Эдька Музырь и Саша Ганичев. Мы выбрались в тот самый миг, когда Эдька положил руки с удивительно длинными пальцами на худые колени и съязвил:
- Укрепрайон!
Даже в трагическую минуту Эдька не мог не усмехаться.
- Где пехота? - спросил я Сашу. Саша промолчал.
- Бьет врага на его территории, - сказал Эдька, а Саша вспыхнул:
- Не паясничай!
- Немцы разорвали наш фронт и рвутся дальше! - крикнул Эдька.
Мы с Толей стояли в узкой щели и слушали, задрав головы.
- Немецкую листовку читал? - спросил Саша, напоминая, что их было запрещено читать.
Самолеты с черными крестами на боках и крыльях бросали не только бомбы. Они расшвыривали с небесной высоты листовки, белевшие потом на пшеничных колосьях, в пухлой дорожной пыли. В этих листовках, на клочках бумаги, писалось о молниеносной войне, блицкриге, об окружениях, о разгромах, печатались фотографии пленных бойцов и предлагалось сдаваться в плен всем, кто хотел остаться живым. Пленные на фотографиях улыбались. Листовка служила и пропуском к фашистам. И была она чуть больше папиросной коробки, чтобы удобней прятать.
- Читал! - вызывающе ответил Эдька. - Я грамотный, что мне делать?
- Неграмотным запрещать не надо, - сказал Саша холодно, - они и так не прочтут.
Эдька вздернул голову.
- Неграмотных у нас нет!
- Значит, это касается всех.
Мы же дружили. И мы знали друг друга, как себя. Зачем они так сцепились?
И вот… Толя Калинкин осторожно предположил:
- Может, это отступление - кутузовский маневр? Заманиваем их, чтобы растянуть, ослабить и…
"Верно", - подумал я, радуясь, что Толя переменил тему.