Позвонил в штаб - молчат: наверно, провод перебило. Смотрю, писари ящик тащат. Командир полка, говорят, приказал под твою ответственность и охрану штабные документы. Сами обратно к штабу. И вдруг рядом разрыв. Обожгло ногу. Подполз ближе к стене, ящик подтащил, кое-как сделал перевязку. - Устякин отдышался, положил руку на колено Кремневу. - На рассвете пришли наши штурмовики. Ну, думаю, это Володя Кремнев долетел и сообщил кому надо. "Горбатые" за полчаса так прочесали опушку леса, где укрылись гитлеровцы, что там живого места не осталось. Со стороны шоссе пехота наша появилась. Поднялся я, хотел было ящик с документами подальше в ангар затащить. Тут-то меня как ахнет взрывной волной о ворота! Очнулся - весь в гипсе. Как в колоде деревянной, год лежал. Потом отпустила контузия, на поправку пошел. Уволился по чистой. В полк писал не раз, но ответа так и не получил. Видно, в другое место перелетели. Ну что ж, молодость свое взяла - стал на ноги. Теперь вот на заводе. Сын в армии действительную служит. На здоровье особенно не жалуюсь, работаю в полную силу. В прошлом году орденом наградили. - Он оглядел собравшихся, словно спрашивал подтверждения. - Ты-то как тогда долетел? Я на земле, а ты в воздухе, там тяжелее.
- Долетел… - Кремнев посмотрел на фронтового товарища, на парней в спецовках, обступивших их, и сказал: - Смотрю на нашу молодежь и завидую ей. Жизнь вокруг такая интересная. Мне другие ребята вспомнились. Те, кого война обожгла. Было это в сорок четвертом. Наш полк тогда базировался в Белоруссии, на окраине деревни. Самой деревни не было - гитлеровцы дотла спалили ее при отступлении. Оставшиеся в живых жители ютились в землянках, пухли от голода. Летчики и техники часть пайка детям отдавали. - Кремнев потер виски, сузил глаза, лицо его потемнело. - В тот день погода с утра установилась нелетная: плотный туман. Собрали нас возле стоянки истребителей. Задачу сам командир корпуса поставил. Ты, Ваня, - Кремнев повернулся к Устякину, - помнить тот день должен.
- Как не помнить! Генерал тогда два вылета на моей машине сделал.
- Так вот, сидим, ждем, пока распогодится. Слышим, замполит о концерте объявляет. Полуторка с опущенными бортами подкатила, сцена готова. Сначала наши доморощенные артисты: кто с баяном, кто с гитарой, кто стихи читает. И вдруг появился на сцене парнишка лет четырнадцати, худой - кожа да кости, на ногах разбитые, обмотанные проволокой ботинки. С ним сестренка - заморыш, лет десяти. Щеки ввалились, ручонки тонкие, бледные. Притихли все, замерли. Мальчик читал "Мцыри" Лермонтова:
Я ждал, схватив рогатый сук,
Минуту битвы - сердце вдруг
Зажглося жаждою борьбы
И крови… Да! рука судьбы
Меня вела иным путем…
Но ныне я уверен в том,
Что быть бы мог в краю отцов
Не из последних удальцов.
Он звал на борьбу с другим зверем - фашистским, и мы чувствовали, как каждое слово мальчика отзывалось в наших сердцах. Гляжу, командир корпуса подзывает интенданта и что-то шепчет ему. Тот вскоре вернулся. А девочка петь начала. Голос тоненький, протяжный. "Во поле березонька стояла… Во поле кудрявая стояла…" А у ребят слезы на глазах закипают.
Концерт окончился. Генерал поднялся на сцену, подошел к мальчику: "Разувайся!" Парнишка не понял, испуганно поглядел на генерала.
"Снимай, говорю!"
Сел он на пол грузовичка, раскрутил проволоку, стащил с ног развалившиеся парусиновые полуботинки, размотал мокрые рваные портянки.
"Держи, сынок, новую обувку, - протянул ему генерал армейские ботинки самого малого размера. И портянки дал. - Только одну пару нашли, - развел руками. - Все обыскали. Хотели и сестренку твою обуть. Дадим ей сладкого. А ну, хлопцы, - генерал обратился к нам, - давайте свои запасы сюда!"
Мы шарили по карманам, в полевых сумках, вытаскивали куски сахара, дольки шоколада, галеты, несли к грузовику. Девочка пряталась за спину брата, зверьком смотрела на нас. "Бери, бери!" - генерал подал ей кулек.
Она доверчиво протянула сухонькие ручонки и бережно взяла кулек, а следом и остальное, что собрали летчики.
"Спасибо! - шептала она бескровными губами. - Спасибо!" Генерал поднял руку и показал на голубые окна в облачности. Все притихли.
"Мать этих детей гитлеровцы повесили за связь с партизанами. Фашисты жгут города и села. Сейчас мы пойдем в бой. За детей наших! За слезы матерей! И пусть каждый помнит этих сирот!"
"По самолетам!" - крикнул командир полка. Бросились мы к машинам и - на взлет. Как сейчас, помню те вылеты. Восемь "юнкерсов" и три "мессершмитта" сбили в тот день. Держишь в сетке прицела хвост бомбардировщика, а сирот - парнишку с сестренкой - с собой рядом видишь. Ни один бомбардировщик в тот день не прорвался на нашем участке к линии фронта, ни одна бомба не упала на наши войска… Товарищей своих в боях терял, - продолжал Кремнев. - Дым пожарищ до слез глаза разъедал - горько смотреть на печные трубы и остывшие головешки. Но видеть страдания детей, их слезы, распухшие от голода лица и просящие глаза - пытка, хуже не придумаешь.
- Так-то, - поднялся Устякин. - Слушайте и запоминайте. Не дай бог, как говорится, увидеть и десятой доли того, что мы пережили. - Он наклонился к Кремневу и предложил: - Пойдем - цех покажу.
Кремнев попрощался с рабочими и, взяв Устякина под руку, пошел вдоль цеха.
- А ты, Володя, о себе ничего не сказал. Как дальше служба твоя шла?
- Долетел я тогда едва-едва. Ранили после отрыва. Крови много потерял. Отлежался в госпитале. За тот полет орденом Красного Знамени наградили. Потом летал. Реактивные машины освоил, академию окончил. Теперь на дивизии. Сын тоже летчиком стал - на Севере служит. Вот и вся биография.
Они шли по цеху вдвоем, рабочий и генерал: оба ладные, рослые, со смуглыми, порозовевшими лицами, тронутыми сединой висками. Люди смотрели на них и радовались вместе с ними счастью встречи. Тяжелые военные испытания породнили их, судьба раскидала в разные стороны, но время не затронуло в них главного - верности фронтовой дружбе.
- Сейчас-то как наша авиация? - нарушив затянувшееся молчание, спросил Устякин.
- Считай, вровень идем. Машины новые получаем, знаешь. Читал, наверное, мировые рекорды на них установили.
- Сам-то как? Летаешь, говорят?
- Летаю, Ваня. Но земных забот много. Хожу иной раз по аэродрому и спрашиваю себя: "А все ли мы сделали, чтобы дивизия крепче стала? Чтобы каждый летчик настоящим бойцом стал?" Этим, брат и живу.
Устякин поднялся по ступенькам готового к отправке вагона и потянул за собой Кремнева.
- Как? - спросил он.
- Красиво.
- Кстати, люди из твоего полка помогли нам усовершенствовать очистку вагонов перед покраской. Пылесос аэродромный дали на время. Теперь мы свой сделали. Твой Васеев помог. Хороший, скажу тебе, парень. Очень тонко он нашим ребятам о летной работе рассказал и об армии в целом, какие она задачи решает. Да, - спохватился Устякин, - мы должны его отблагодарить за нашу с тобой встречу. Он нас свел. Оказывается, твой Васеев - сын Сашки-оружейника.
- Какого оружейника? - спросил Кремнев.
- Из нашего полка.
- Запамятовал, Ваня.
- Летчики больше дружили с механиками, а Сашка - оружейник. Чернявый такой. Оружие знал назубок. В том последнем бою помогал нам.
Они вышли из вагона. Кремнев задумался, мельком бросил взгляд на Васеева и, словно спохватившись, обрадованно воскликнул:
- Вспомнил! Глаза, как антрацит, черные с блеском. Его глаза! - Он кивнул на Геннадия. - А где… - Кремнев хотел было спросить о Васееве-старшем, но Устякин опередил его:
- Погиб в том ночном бою.
В наступившей тишине слышалось лишь мерное гудение электромоторов да дыхание людей. Кремнев обвел взглядом стоявших рядом, положил руки на плечи Устякина и Васеева и тихо сказал:
- Давайте вспомним всех, кто не вернулся с войны. Почтим их память.
Стукалов вскинул голову:
- Остановите моторы!
Один за другим утихли электромоторы сушильных агрегатов, станков, вентиляторов, и в цехе установилась редкая для завода тишина. Люди окружили Кремнева и Устякина и вместе с ними стояли молча. Стукалов снял трубку заводского телефона, набрал номер.
- Дайте гудок! - сказал срывающимся голосом.
В ту же минуту в воздухе разнесся могучий протяжный голос ревуна.
Когда вышли из цеха, Устякин предложил:
- Зайдем ко мне. Посидим, повспоминаем.
- В другой раз, Ваня, извини, - отозвался Кремнев. - Мне с высоким начальством разговор через час предстоит. А может, ты со мной в гарнизон поедешь? А?
- Ловок ты! Я тебя первым пригласил в гости, а ты меня к себе зовешь. Нехорошо, Володя, ей-ей, нехорошо.
- Не обижайся, Ваня. Мы с тобой еще на рыбалке должны побывать, по лесу побродить. Надо, пойми, надо ехать немедля.
- А что все-таки произошло? Что тебя гонит, если не секрет?
- Понимаешь, Ваня, есть еще люди, которые ради своего благополучия, ради славы или карьеры готовы на все. Кто из нас на фронте думал о своем благополучии? Никто. Если и попадались одиночки, то жизнь их отбрасывала в сторону. Помнишь одного младшего лейтенанта, как он бросил звено и вернулся на аэродром. "Мотор барахлит". Проверили - все нормально. Суд и - рядовым в штрафбат. Вот так было на фронте. А теперь сложнее… Ну, Ваня, - Кремнев обнял Устякина, - я очень рад нашей встрече. Поговорил с тобой, ровно в родном полку побывал.
Они подошли к Васееву.
- Спасибо тебе, Геннадий, за нашу встречу, от души спасибо. - Устякин расцеловал Васеева, пожал ему руку. - Выздоравливай побыстрее.
Геннадий покраснел и смущенно опустил глаза:
- Не за что меня благодарить. Так уж получилось…
- Есть за что! - улыбнулся Кремнев. - Должники твои мы с Ваней. Ты нам такой подарок преподнес, вовек не забудем. Спасибо.
На обратном пути Кремнев спросил Геннадия:
- Что теперь вы думаете, товарищ Васеев, по поводу сокращения сроков испытаний?
- Обстановка изменилась. "Поточный метод полетов" не дал того, чего от него ждали. Сократили объем испытаний, ТЭЧ забита самолетами. Единственное, что улучшилось, это налет. Вал вырос. Получилось не так, как предполагал полковник Махов. Настаивая на сокращении сроков, я, видимо, ошибся.
Кремнев молчал. Да, получилась элементарная показуха. Теперь всем ясно, что ПМП при современной сложнейшей технике не пригоден. Надо добиваться, пока не поздно, отмены директивы. А это сложно. Решение принято, и его вряд ли без боя отменят.
5
- Связь хорошая? - озабоченно спросил Кремнев у Горегляда, переступив порог его кабинета.
- Нормальная, - успокоил его Горегляд и подал трубку телефона.
- Прошу командующего, - сказал Кремнев, усаживаясь за стол.
Кремнев волновался: разговор с командующим предстоял нелегкий. По опыту он знал, что нет ничего труднее, как убеждать начальство. Чувствуешь, что ты прав, однако противоположная сторона стоит на своем. Хорошо, если начальник выслушает, отступит, поняв, что ошибался, но бывают такие, что хоть лбом бейся о стену - ничего не докажешь, стоит на своем.
В трубке щелкнуло. Кремнев насторожился, сузив заблестевшие глаза и наморщив от напряжения лоб.
- Здравия желаю, товарищ командующий! Докладывает генерал Кремнев.
- Подожди, Кремнев, Москва на проводе.
- Понял. Жду.
- Что там у тебя? - через несколько минут устало пробасил командующий.
- Я по поводу сроков у Горегляда.
Он подробно рассказал обо всем, что волновало его и других, - о трудностях в связи с резко сократившимся запасом моторесурсов, о симптомах штурмовщины.
- Где же ты был раньше, когда директивные указания по этому вопросу готовили? - недовольно спросил командующий. - Натрепались, наобещали Москве, а теперь на попятную? Не пойдет, дорогой мой, не пойдет!
- Я был в командировке по вашему приказу. Здесь оставался Махов. Он-то и ввел вас и Москву в заблуждение. Я бы не допус…
- Что ты оправдываешься? - перебил его генерал. - Разберись со своим Маховым и накажи, если надо, но передокладывать в Москву я не буду! - В голосе командующего зазвучало плохо скрытое раздражение. - Наделали дел и разбирайтесь сами! Махов говорил, что его идею в полку поддерживают.
- Кое-кто поддержал…
- Вот видишь… Да… Шумим, братцы, шумим. Заварили кашу. Слушай, Кремнев, у меня не один полк Горегляда. Разберись сам с ним.
- Я разобрался, - уверенно ответил Кремнев. - Докладываю, что допущена ошибка и необходимо вернуться к срокам, которые были установлены в начало года.
- Если Москва согласится, я не возражаю.
- Разрешите слетать самому?
- Лети. Потом доложишь. А Махову шею надо намылить! Кстати, на него запросили характеристики для нового назначения. Подбирай себе заместителя.
- Как же можно, товарищ командующий? Махов здесь без меня за месяц наворочал столько, что никак не разберусь. Пусть сначала дело поправит, а потом убывает.
- Не знаю, не знаю. Его не повышают в должности, а переводят в центр. У тебя все?
- Все.
- До свидания.
Кремнев подержал трубку в руке и положил на телефон. Дверь открылась, на пороге показался Северин.
- Заходи, Юрий Михайлович, - пригласил Кремнев.
Северин вошел и, спросив разрешения, сел рядом с Гореглядом.
- Слышал? - Кремнев взглянул на Горегляда.
- Слышал, - нахмурившись, ответил Горегляд. - Что же вы собираетесь предпринять?
- Лететь завтра в Москву. Как говорится, со щитом иль на щите.
- Завтра воскресенье.
- Вечерним рейсом улечу. В понедельник позвоню на завод, а потом пойду убеждать. Вот так, Юрий Михайлович, разговор состоялся.
- Кое-что удалось?
- Именно "кое-что".
Северин положил на стол бланк телеграммы.
- Что это? - спросил Кремнев.
- В понедельник Васееву в Москву на прием к профессору.
- Значит, полетим вместе. Я тебя попрошу, Степан Тарасович, подготовить справочные материалы. Там, где я буду, словам не верят - надо доказать документально. Пусть штаб и инженеры сравнят основные параметры летной подготовки до прихода директивы и после. К утру вся документация должна быть готова.
6
Геннадий вошел в просторный холл института точно в назначенное время и, предъявив в окошко направление и телеграмму, огляделся. Стены и потолок светились белизной, вокруг столиков с журналами и газетами удобные кресла, у окон керамические плошки с цветами. Людей на приеме было мало.
Он сел в кресло и взял первый попавшийся под руку журнал. Пошелестев страницами, положил обратно - не читалось. Поймал себя на мысли, что думает только о предстоящей встрече с профессором. Все другое отодвинулось куда-то в глубь сознания и растворилось там.
- Товарищ Васеев, - донесся до него женский голос. - Входите.
Он вскочил с кресла.
- Налево, - подсказала женщина.
- Спасибо, - робко произнес Геннадий и постучал в плотно закрытую дверь. Ответа он не расслышал и хотел было постучать снова, но дверь неожиданно открылась, и перед ним выросла высокая фигура мужчины в белом халате, с крупной седой головой и зоркими прищуренными глазами.
- Здравствуйте, товарищ профессор, - негромко произнес Геннадий и вошел в светлый кабинет, залитый солнцем.
- Здравствуй, летун, здравствуй! - проговорил профессор глухим грудным голосом. - Ну-с, что у тебя? Садись и показывай свою болячку.
Профессор полистал медицинскую книжку Геннадия, вынул из конверта рентгеновский снимок и долго рассматривал его. Положив снимок, он повернулся к Геннадию:
- Где это тебя угораздило?
Геннадий рассказал.
- Пьяный шофер? Развелось у нас пьяниц! М-да…
Профессор долго ощупывал ногу, изредка спрашивая: "Не больно?" Возле незаживающей ранки надавил сильнее. Геннадий непроизвольно отдернул ногу.
- М-да, голубчик, не повезло тебе, не повезло. Но ничего, - успокоил он. - Попробуем.
Поднялся, тщательно вымыл руки, сел за стол и начал снова листать медицинскую книжку.
- Чем же лечили? Так, так. Примочки, антибиотики, УФО, массаж. Хорошо… Теперь многое зависит от тебя… - Профессор закрыл медкнижку и, надев очки, прочитал на обложке фамилию: - Товарищ Васеев. Крыльев не складывать! Бодрости побольше. Зарядка и все такое прочее. - Профессор что-то написал в истории болезни, поднялся из-за стола и, дождавшись, пока Геннадий наденет повязку и ботинок, подошел к нему. - Будем лечить, летчик! Будем! И ты нам помоги. Через три дня мне покажешься. Пока поживи у нас. Милости прошу. - Он открыл дверь, попрощался с Геннадием и, вызвав дежурного врача, сказал ему: - В третью палату. К нашему дальневосточнику. Он ему расскажет, каким был и каким стал. В мою группу.
- У вас уже больше нормы, Сергей Сергеевич.
- Ничего, ничего. Летчик же. Летает на сверхзвуковых истребителях. Звонили из Политуправления, рассказали, что парень тяжело переживает. Почаще с ним беседуйте. К нему пускать всех, кто бы ни пришел, и в любое время суток. Он не должен замыкаться! Не должен.
Геннадия поместили в третью палату. Большое трехстворчатое окно выходило в уютный сквер, с цветниками и рядами молодых лип и кленов; в углу комнаты стоял телевизор, ближе к двери - небольшой холодильник, по обеим сторонам, возле стен, две деревянные кровати. Сосед Геннадия - пожилой, с продолговатыми залысинами и редкими седыми волосами инженер-портовик то и дело вскакивал с кресла и помогал Геннадию. Он обрадовался его приходу и старался услужить ему - видно, устал от одиночества.
- Тут, у Сергея Сергеевича, почувствовал, что еще поживу, - не скрывая радости, рассказывал он Геннадию, когда тот разложил вещи, туалетные принадлежности и книги. - Чуть не зарезали в райбольнице. Не заживает шов - хоть плачь. Полгода мучился. Исхудал, нервным стал. Привезли сюда, ходить не мог, обессилел. Профессор - цены ему нет, золотые руки - вылечил, на ноги поставил, к жизни, можно сказать, вернул. А мне еще пожить надо, внуков вырастить. Какие у меня внуки, если бы вы знали! - Глаза у инженера стали мечтательными. - Красавцы! Двойнята! Крепкие, как дальневосточные дубки, а уж умные - представить себе трудно. Дочка у меня ученая, специалист по морским животным, рыбам, ну, в общем, по всему, кто в воде живет.
Геннадий слушал сначала рассеянно, подолгу задерживал тоскующий взгляд на выходящем в сквер окне, в котором виднелось светло-голубое небо, мысленно возвращался в полк и видел взлетающие машины. Когда же дальневосточник начал восторженно рассказывать о том, как профессор вылечил его, Геннадий насторожился и сосредоточился. Спустя полчаса он уже думал только о надежде на благополучный исход, так взбодрил его рассказ соседа. Счастье светилось в начавших выцветать глазах портовика; оно звенело в его помолодевшем голосе, улавливалось в уверенных скупых жестах топких, перевитых синеватыми венами рук. Геннадий почувствовал, как постепенно приобщается к этому счастью, как оно перетекает из переполненного сердца дальневосточника в его, Геннадия, размякшую от обиды душу, растапливая лед тоски по небу.