Пересыпкин говорил еще что-то, но Симонов, перекинув ремень автомата через плечо, неторопливо, размеренным шагом пошел к окопам.
Рождественскому хотелось упрекнуть Симонова, сказать ему: "Ты что это на меня?" Едва удержав это желание, он кивнул на Петелина.
- Людей посылает в разведку.
Петелин доложил о своем намерении. Говорил он, потупясь, вся его речь была какой-то тусклой. Наконец, резко обрывая взятый тон, выпалил:
- Двоих пошлем, веселей… Может быть, языка добудут.
- Кто пойдет, Холод? А второй кто?
- Серов просится. Вызвали обоих.
- Какой Серов, моряк?
- Да, он теперь остался один, скучает.
- По дружку? - заинтересовался Симонов.
Бугаев ответил за Петелина:
- Никак не может привыкнуть к нашим людям, к пехотинцам. Очень тоскует по Вепреву.
- А знаете, вот этот Вепрев… как он повел себя в бою! - сказал Рождественский. - Незабываемый человек. Жаль мне его, как-то жаль по-особенному - штыковая рана!
- Храбрые люди запоминаются. Видишь, чувствуешь такого человека. И долго чувствуешь, будто он рядом, - согласился Симонов.
- А труса убьют рядом - пробежишь, крикнешь на ходу: заройте! - порывисто договорил Петелин, - и память о таком человеке как ветром выдувает. Отчего это так - спрашиваю я? Почему Вепревы не забываются!
Стояла ночь, неподвижная, влажная. Непроницаемая тьма кругом. Вслушиваясь в тишину, Симонов произнес в раздумье:
- Мать не родит героев, в жизни они вырастают.
- На твоих глазах вырастают! - повторил он громче. - Из жизни попадают в книги, а из книг - в жизнь. Так и идет, - замет, помолчав, спросил: - Где твои люди, лейтенант? Почему так долго их нет?
В это время послышалось покашливание сверху.
- Мы уже здесь, - сказал Холод, подползая к краю окопа.
Симонов привстал. Впотьмах он не мог разглядеть Холода, но представил его по памяти: глаза у старшего сержанта были круглые, светлые и веселые, зубы мелкие, плотные, лицо - в оспинках.
Холод и Серов лежали молча, плотно прижавшись друг к другу. Симонов обратился к Холоду.
- Вы догадываетесь, зачем мы вызвали вас?
- Так точно, - ответил Холод. - В разведку идем, товарищ гвардии майор.
- А вы имеете желание пойти в разведку? - спросил Симонов Серова. - Большая выдержка требуется - рискованное дело, предупреждаю. Вы должны помнить: попадете к врагу, мы не сможем вас выручить.
- Не сомневайтесь, - не совсем спокойно ответил Серов. - Не все же разведчики попадают в руки противника.
- Допустим… Но все-таки вас могут схватить.
- Прежде чем схватят, я им такой шквал подниму… Таранить буду!..
- Мне сведения нужны, вот что вы не забывайте, товарищ Серов, - прервал его комбат. - Было бы хорошо, если бы вам удалось подцепить одного из гитлеровцев. Это очень кстати сейчас.
Как только разведчики отползли от окопа, Симонов и Рождественский ушли во вторую роту.
Петелин полулежал на дне окопа, свесив чубатую голову на плечо. Левая рука его была засунута в карман, правую он положил на пистолет.
- Ты спишь, Вася? - тихо спросил Бугаев.
Петелин не спал, но не ответил Бугаеву. Он вслушивался, с тревогой ожидая возникновения стрельбы. Перед его глазами стояло плотное и смуглое лицо Симонова. Это лицо лейтенанту всегда казалось рассерженным и в то же время каким-то беспокойно-заботливым. Бугаев придвинулся к лейтенанту, потрогал сено под его плачами, прикрыл длинные ноги плащ-палаткой. Эта забота товарища своей простотой тронула Петелина. Сдерживая улыбку, он продолжал притворяться спящим и вскоре расслышал шепот Бугаева, заговорившего с телефонистом:
- Тихо! Лейтенанту перед боем надо поспать.
- Значит на рассвете бой?
- А что ж ты думал - конечно.
- Удивительная какая-то война: то немцы бросаются на нас, то мы на них, и не поймешь, кто же обороняется, а кто наступает. Верно ведь, товарищ гвардии политрук? Как Холод говорит: "Невозможность какая-то, а не война".
- Чего тут понимать. Наступают гитлеровцы, а мы оттесняем их от ближних подступов к Грозному. Сделали бросок вперед - залегли - заройся в землю.
- Да, да, заройся, - согласился телефонист.
- Все время надо быть начеку. У противника до черта здесь танков, могут внезапно появиться - тут уж не зевай!
Бугаев ворочался осторожно, бесшумно, точно крот в подземелье. Петелин вслушивался в тишину, ставшую какой-то особенно напряженной. Она сжимала сердце, порождая чувство настороженности. "Почему меня судить должны?" - мелькнула вдруг короткая мысль. Перед закрытыми глазами проносились воспоминания, обрывки образов, ярко вставали родные русские деревни, занятые бесчинствующими грабителями.
- Слушай-ка, Павел, - сказал он неожиданно. - А ведь это удивительно - судить меня за то, что я гитлеровцев побил!
- Смотрите вы на него! - с удивлением произнес Бугаев. - А я-то подумал, что ты заснул, угомонился, наконец.
- Нет, ты послушай, - продолжал Петелин. - Нас обвиняют в том, что мы разгромили каких-то паршивцев. Нажрались они украинского сала и спать разлеглись. А что же я, может, должен был бы отгонять комаров от них? Хорошенькое дело!
- Ты, слышь, ужасно шумный человек. Теряешь рассудок, ей-богу! Слыхал, как капитан сказал: "Завтра поговорю с полковым комиссаром". Это верней. Киреев в обиду не даст. И перестал бы ты языком молоть, в самом деле! Сдержанно заметил Бугаев.
В тесных окопах между командиром и политруком роты с каждым днем все сильнее крепло духовное родство. Рассудительность политрука уравновешивала командира роты. Петелин незаметно для себя стал подражать манерам политрука, его умению просто и авторитетно держаться с солдатами. Но одно между ними было непримиримо: в бою Петелин порывался встать во весь рост, и когда Бугаев сдерживал лейтенанта, тот готов был заподозрить Бугаева в трусости. Подталкивая лейтенанта, политрук покрикивал на него: "Прекрати-ка, слышь, хорохориться. Успеешь сломать себе шею!" Петелину трудно было спорить с политруком, который всегда ссылался на авторитет майора; он с ожесточением размахивал кулаком: "Эх, ты… Бомба замедленного действия!"
Выглядывая из окопа, Петелин сказал:
- Что же с нашими? Тишина, не слышно их.
- Значит, хорошо идет дело.
- Где-то они? Может быть, ползут в эту минуту между немецкими окопами?
- По твоему голосу слышу - сомневаешься в успехе?
- Нет, но все же неспокойно на сердце…
- Не надо так, - посоветовал Бугаев, - сомнение делу не помогает. - Он придвинулся ближе, похлопал Петелина по руке. - Надо верить - вернутся они, Вася.
Петелину было приятно чувствовать соседство Бугаева, слышать его дыхание, спокойный голос.
- Ты отдохнул бы, Павлуша, - сказал он мягко, сам понимая, что ему не к лицу такая нежность.
* * *
Ветер, наконец, почти улегся. О приближении утра напомнил глухой взрыв вражеской мины, шлепнувшейся позади наших окопов. Вялое пламя от взрыва мелькнула над сонной степью; оно не было таким ярким, как в середине ночи, мрак уже значительно поредел. Вторая вспышка исчезла сразу, будто огневым глазом взглянул кто-то спросонок из-за великана-сопки, взглянул - и сейчас же зажмурился.
Идя из второй роты в первую, Рождественский очутился в той самой траншейке, в которой он был вечером. Потревоженный его тихим голосом, пулеметчик Чухонин зашевелился под плащ-палаткой. Не открывая лица, он поинтересовался:
- Рычков, не вернулись наши?
- Нету, нету, спи.
- Вы на дежурстве, товарищ Рычков? - спросил Рождественский. - Очень хорошо. Меня встряхните через тридцать минут, не позже.
Он привалился к стенке. Усталой рукой медленно провел по горячему лбу и не успел опустить руку, как глаза его закрылись: "Спать, спать…"
Однако не прошло и пяти минут, как из соседнего окопа крикнули:
- Эй, суслики, слыхали?
Затем последовало сообщение о том, что Холод и Серов приволокли "языка", что пленного уже потащили к комбату.
- Здоровенного скрутили!
Рождественский слышал эти возгласы, но смысл их не доходил до него.
- Вольность какая, - строго сказал он, протирая глаза. - Разговариваете, как на ярмарке.
Ему рассказали о возвращении разведчиков. Он выслушал молча. Привстав, взглянул в степь, покрытую затоптанной желтой травой. В небе стали различимы тучи, впереди запестрели кустики, но дальше все расплывалось в утренней мгле.
XVI
На рассвете Рождественский увидел Лену Кудрявцеву, но едва заговорил с нею, - загрохотали танки, грянули орудия. Спустя несколько минут внезапно, словно из земли, выросла фигура Петелина. комроты взмахнул рукой. Тотчас же все кругом онемело. Рота поднялась широкой россыпью. Пошли, пригибаясь. Рождественский успел пожелать Лене счастливого дня и уже двинулся вслед за первой ротой, как вдруг прибежал запыхавшийся связной Симонова Пересыпкин.
- Товарищ гвардии капитан, вас вызывают в штаб дивизии. Срочно! Срочно, сказали! Вот бежал. Думал, не успеть мне.
- Меня? - остановившись, сердито переспросил Рождественский. - Удивительно! Нашли же время…
Небрежно бросив в кобуру пистолет, он с неохотой, не оглядываясь, пошел вслед за связным. И только когда услышал пронзительно-радостный вскрик: "Ура-а!" - оглянулся. Его любимая первая рота уже была за густой стеной винограда, и он не мог ничего разглядеть. Только полыхали вспышки от разрывных гранат, да колебалась виноградная лоза, осыпанная землей, окутанная дымом.
На КП Симонов встретил Рождественского хмуро.
- Вызывают, слыхал? Значит, Ткаченко успел…
- Вот уж не вовремя, - с досадой сказал Рождественский и отвернулся.
- Да, конечно, - согласился Симонов. - Но посмотри вот на карту. Прыжок наш короткий. Вот здесь канава. Двести метров от нашего ночного переднего края. Посмотри… Серов и Холод здесь схватили немца, а дальше…
Рождественский отстранил от себя карту. Ничего другого ему не хотелось, как быть сейчас там, за виноградником.
Пряча карту в планшет, Симонов произнес немного обиженно:
- Карта, дорогой мой, в нашей вредной профессии - гвоздь. Напрасно пренебрегаешь таким документом.
- А если я шагами измерил всю эту местность? Зачем мне твоя карта?
Симонов вдруг почувствовал совсем необычный тон Рождественского. "Чего-то не договаривает мой комиссар", - подумал он настороженно.
- Ты что-то хотел сказать мне, Саша? - спросил он мягко. - Что же ты молчишь?
- Трудно говорить, Андрей Иванович…
Симонов шагнул к Рождественскому.
- Ты прячешь от меня, Саша, что-то личное. Мы уже год, как делим с тобой и радости, и опасности. А вот… - и он развел руками. - Не заслужил доверия.
- Нет, я доверяю тебе, Андрей. Но разве прежде я ничего не говорил? О том, что родился, вырос в этих местах? Что здесь моя мать живет? Разве я не говорил об этом? Я же собирался ехать сюда!
- Разве ты сюда собирался? - удивился Симонов.
- Жена с детьми тоже, должно быть, здесь…
С минуту Симонов не находил слов для ответа. Болезненно морщась, он проговорил огорченно:
- Как же ты не сказал мне об этом раньше?
Высунувшись по грудь из окопа, телефонист крикнул:
- Товарищ майор, вас вызывают из третьей!
Симонов взял трубку.
- Да, да! Надо обождать, - заговорил он. - Почему? Артиллерия не закончила обработку! Взяли - ну и отлично! А дальше ни-ни! Берегите людей, Метелев!
Наша артиллерия снова перенесла огонь за участок первого батальона. Как и вчера, от илистого берега Терека и до песчаных, выжженных солнцем сопок в Ногайской безводной степи с восходом солнца все вновь было заполнено огнем и грохотом.
В штабе дивизии Рождественский залюбовался Киреевым. Высокая фигура, благородная осанка, мужественные черты лица полкового комиссара - все нравилось в нем капитану. Говорил он медленно, обдумывая каждое слово:
- Искусство руководить боем у противника все то же, Владимир Петрович. Все то же искусство, какое было известно с начала войны. Деспотичная догма. Руководствоваться истиной, изложенной в уставе, - это для них понятие неизменное, поскольку оно ниспослано свыше! Любят, чтобы было много шума, треска, грома - тогда они чувствуют себя героями. И не выносят планомерных, хорошо продуманных наших контрударов. Недалек пример, - что произошло в результате штыкового боя батальона Симонова? - обернувшись к Рождественскому, Киреев спросил: - Я узнал, товарищ гвардии капитан, что вы лично водите роты в штыковую атаку. Это правда?
- Да, я счел это нужным, - ответил Рождественский. - В бой шли две роты, была необходимость возглавить, личным примером воодушевить солдат.
- Не хватало мне, чтобы и майор Симонов, засучив рукава, бросился в рукопашную! - сказал подполковник Василенко. По его лицу скользнула легкая улыбка. - А командовать батальоном связных оставите…
Рождественский молчал.
Киреев снял пенсне и неторопливо протер стеклышки.
- У вас не хватило воли, которой должен обладать комиссар батальона. Вы уступили силе наболевшего чувства…
Рождественский был подавлен этим выводом, но лицо его оставалось спокойным и неподвижным.
- При таком соотношении сил, - уже мягче продолжал Киреев, - когда по численности враг превосходит нас в два-три раза, командование безусловно рассчитывает на качественное превосходство нашего бойца. И прежде всего на крепкую веру воина в его правое дело, в победу над оккупантами.
В эту минуту Рождественский уловил в тоне комиссара дивизии скрытую дружественную теплоту. Но это была лишь краткая интонация, и она сейчас же исчезла, точно растворилась в звуке недалекого разрыва мины.
- Всякий личный пример хорош в меру положения того, кто подает этот пример, - продолжал Киреев. - Представьте такую нелепость: вдруг комдив бросился бы в штыковую атаку? Кто же будет управлять дивизией?
Рождественский и на этот раз промолчал.
- Ну, комиссар, - сказал Василенко, - все-таки я скажу откровенно: штыками они двинули образцово! Противник больше не поднимет свою пехоту. Зарывается поглубже в землю. - Он засмеялся, обнажая ровные зубы. - В один день отучили его от штыкового боя!
- Разрешите идти?
- Не-ет, - Василенко притронулся к плечу Рождественского. - Мы вызвали вас, чтобы посоветоваться: не найдется ли в батальоне такой человек, который знал бы здешние места, людей по станицам, на хуторах? Смелый нужен человек.
- Разведчик?
- Да. Нужен человек, которому верили бы советские люди и которому помогли бы собирать сведения о противнике. Это задание корпусного командования.
- Разрешите один вопрос: почему вы спрашиваете о таком человеке у меня, а не у командования батальона?
Василенко стоял против Рождественского, внимательно глядя ему в глаза, словно доискиваясь какого-то ответа.
- В данное время, - сказал он, - майора нельзя отрывать от его прямых задач.
Киреев пояснил:
- Нужен человек, на которого можно положиться. Этот человек должен рассчитывать только на себя. Если он попадет в руки врага, мы не сможем придти на помощь.
Рождественскому было неприятно, что ему не говорят прямо, а подходят к решению вопроса окольным путем. Он поднял глаза: увидел строгое лицо комдива с умными глазами под буроватой зарослью бровей; вид его был лукав и в то же время отечески благодушен. На груди поблескивала Золотая Звезда.
- Вы можете не торопиться с ответом, товарищ гвардии капитан, - посоветовал Киреев. - Нужен очень смелый человек, доброволец. Представьте: для того чтобы попасть во вражеский тыл, нужно, извиваясь ужом, проскользнуть меж щупальцев противника. Враг уже знает, что за орешек выкатился ему под ноги. Окапывается. Организует плотную сплошную оборону. Но мы-то почти не знаем, что делается во вражеском тылу.
- А мы должны знать, - подхватил Василенко, - все должны знать, чтобы своевременно находить правильное решение.
- Никто не знает здесь лучше меня каждую сопку и каждую балку. Я вырос в этих местах. Меня знают, и я знаю людей. Кому передать обязанности в батальоне?
Василенко не нашел нужным ставить перед Рождественским наводящих вопросов, ни каких-либо условий. Он сказал:
- Инструкцию обо всех деталях получите у начальника разведки. Исполнение ваших обязанностей комиссара временно поручите политруку Бугаеву.
- Так и скажите Бугаеву, - добавил Киреев, - временно, до вашего возвращения.
Рождественский подумал: "Вон оно как! Все, оказывается, было решено раньше".